Лекция 8 Соглядатай

В этой лекции мы остановимся на трёх произведениях Набокова, написанных в начале тридцатых годов, а именно: на повести «Соглядатай», романах «Подвиг» и «Камера обскура».  Закономерен вопрос: а почему эта проза названа мной знаковой? Дело в том, что в названных произведениях будут усиленно преобладать своеобразные, только Сирину присущие, ключи повествования, которые в дальнейшем станут камертонами его прозы, на каком бы языке он не писал. Во-первых, это погружение в сознание выбранного для анализа персонажа, причем в таком ракурсе, что мы порой не замечаем, где реальный внешний мир, где фантазия, а где галлюцинация. Именно такого персонажа в качестве повествователя писатель изобразил в «Соглядатае». Во-вторых, происходит категоричный отказ от временной детализации и даже более того, роман может не иметь конца, что мы и видим в «Подвиге». И, в-третьих, в прозе писателя появляются, созвучные времени, кинематографические образы и роман «Камера обскура» самое лучшее тому подтверждение.
«Соглядатай» – первое произведение Набокова, написанное от первого лица. Герой-повествователь – молодой эмигрант, который стреляет в себя, не в силах вынести позора, когда его на глазах двух учеников избивает ревнивый муж. Хотя он и уверяет читателей, что он умер, но всё же каким-то образом продолжает свой рассказ, поясняя, что больничная палата, его выздоровление, новая работа, новое жильё и новые друзья – только лишь «посмертный разбег его мысли», ибо его неуёмная фантазия творит правдоподобное продолжение его земного существования. В этой новой жизни он заводит знакомство с русскими эмигрантами, которые живут этажом ниже; особенно ему нравится молодая привлекательная  Варвара (по прозвищу Ваня). Каждый вечер, бывая в квартире новых знакомых, он обращает внимание на одного из гостей по фамилии Смуров. Этот тихий молодой человек и еще один гость, некий Мухин, ухаживают за Ваней. Но предпочтение Ваня отдает всё же Мухину, хотя и был непродолжительный момент, когда она любила Смурова и даже собиралась выйти за него замуж. Но потом выяснилось, что это досадная ошибка и она уже помолвлена с Мухиным. И здесь-то неожиданно повествователь теряет всякий интерес к Смурову.
Застав Ваню одну всего за неделю до свадьбы с Мухиным, рассказчик понимает, что больше не в силах скрывать от нее свои чувства. Он хватает ее за руку, назойливо пытается объясниться в любви и получает спокойный, но твердый и презрительный отказ. Мухин, слышавший его излияния из соседней комнаты, называет его негодяем. Рассказчик, испытав еще одно унижение, направляется в свою старую квартиру, где в стене находит след от пули, как «доказательство» того, что он на самом деле застрелился, что всё нереально, что ему всё равно. Неискушенные читатели, наконец, понимают, что рассказчик и Смуров – одно и то же лицо.
Хотя повествователь участвует в жизни Вани и ее семьи, его никто не замечает. Ведь всё внимание сосредоточено на Смурове, а внимательный повествователь-соглядатай, наблюдающий за Смуровым и за наблюдателями за Смуровым, сам похоже чувствует себя защищенным от чужих взоров. И недаром Набоков назвал английский перевод повести «The Eye», каламбурно фонетически обыграв в английской транскрипции созвучие слова «глаз» и местоимения «я».
Представив Смурова незнакомцем, повествователь обретает не только иммунитет против постороннего внимания, но и возможность убежать от самого себя, найти для своего существа более приемлемую личину. Претендуя на абсолютную объективность, он пытается окутать Смурова дымкой бравады, соблазнительной загадочности, но его выдает стиль:
                «Смуров, слушая, одобрительно кивал, и было видно, что такой человек, как он, несмотря на внешнюю скромность и тихость, таит в себе некий пыл. Ваня, если разбиралась в людях, должна была это заметить».
Его тайная любовь к Ване и любовь, которую она могла бы испытывать к нему, – нет, не к нему, а к обворожительному Смурову, сулят ему, естественно, новую возможность побега от самого  себя. Однако в погоне за любовью он разрушает свои фантазии, в которых он представлял себя равнодушным творцом мира. Таким образом, вымышленный Смуровым мир, оказался полностью несостоятельным.
Смуровский сыск, навязанная им самому себе попытка освободиться от самого себя, начинаются, конечно же, тогда, когда он убеждает себя, что он переступил порог смерти, однако в повести есть и другие события, свидетельствующие о том, что Смуров давно размышляет о бессмертии. Например, спиритические сеансы в доме Вайнштока, хозяина книжной лавки, у которого Смуров служит приказчиком. Или Роман Богданович, русский эмигрант из Прибалтики, частый гость Вани и ее сестры, ведет дневник и во избежание соблазна что-нибудь в нем впоследствии изменить, каждую неделю отсылает новые записи своему приятелю в Ревель. Когда узнал об этих письмах Смуров, его это так заинтриговало, что он выхватил у Богдановича письмо и, сделав вид, что бросает письмо в корзину, сам на самом деле оставил его у себя.
Заканчивается повесть отчаянным, пронзительным протестом Смурова:

    И все же я счастлив. Да, я счастлив. Я клянусь, клянусь, что счастлив. Я понял, что единственное счастье в этом мире – это наблюдать, соглядатайствовать, во все глаза смотреть на себя и на других, – не делать никаких выводов, – просто глазеть. Клянусь, что это счастье. <…> Мир, как ни старайся, не может меня оскорбить, я неуязвим. И какое мне дело, что она выходит за другого? У меня с нею были по ночам душераздирающие свидания, и ее муж никогда не узнает этих моих снов о ней. Вот высшее достижение любви. Я счастлив, я счастлив, как мне еще доказать, как мне крикнуть, что я счастлив, – так, чтобы вы все наконец поверили, жестокие, самодовольные… 

Размышляя над этой повестью, можно сказать, что в образе Смурова, Сирин пытается вывернуть наизнанку самого себя, и мы в жизни, подчас наблюдая за совершенно разными людьми, вдруг неожиданно обнаруживаем, как они неадекватно реагируют на происходящее. А потом невольно задаем себе вопрос: а как бы мы поступали на их месте? Вот об этом, под впечатлением «Соглядатая», мое недавно написанное стихотворение:


Что мы знаем о собственном ракурсе,
как мы смотримся в мире других,
и какие готовятся казусы,
исходя из зачатков благих?

Нелегко совладать с самомнением,
не разрушив гранита надежд,
оказавшись в смешном положении
соглядатая без одежд.
 
Нет, с одеждами рваными, ветхими,
с  эго-вектором розничной лжи,
наблюдая мгновения редкие,
что несёт нам проказница-жизнь…