Евгений Онегин 2. Часть 7. Ленский

С душою, полной сожалений,
Евгений наш в окно глядит –
нет боле в жизни развлечений,
когда в груди всё так болит.
И тяжки думы навевая,
грусть, горечь, скуку источая,
его окутала тоска
чернее, чем в гробу доска.
Ему развлечься бы на воле,
а он как статуя сидит,
уже который день молчит,
печалясь о несчастной доле.
Занятий будто больше нет,
чем из окна глазеть на свет.

Прошла неделя, он всё там же,
весь в мыслях о своей судьбе,
хоть виноват, конечно, сам же –
сам жизнь испортил он себе.
Ведь нам других винить не стоит,
что сердце наше так вот ноет –
не нужно было позволять
ему с огнём любви играть.
И вот теперь за то расплата,
теперь ему страдать, болеть
и пытки жуткие терпеть,
но тут судьба не виновата –
должны мы это признавать,
а не виновников искать.

Но, наконец, себя взяв в руки
он оторвался от окна.
Похвально! Нам ведь не для муки –
для наслаждений жизнь дана!
И он придумал развлеченье,
в надежде прекратить мученье –
решил наведаться туда,
откуда и пришла беда.
И вот он движется в карете,
к себе в поместье устремясь,
где повесть наша началась,
что всех печальнее на свете.
Да, знаем мы, что едет зря…
Но вдруг? Посмотрим втихаря.

Дорога мало интересна –
вокруг безбрежные поля,
и вид их скучен, скажем честно –
невзрачна плоская земля,
укрытая к тому же снегом,
таким же серым, как и небо...
Пейзаж, короче, так уныл,
что охладил любой бы пыл,
но наш герой и так был вялый,
и потому вид тех полей
его печалил лишь сильней,
рождая холод небывалый
в душе, хоть без того она
была довольно холодна.

Да, неприглядная картина
и за окном, и на лице.
Нет, недостойно дворянина
о скором помышлять конце!
Не лучше ль жизнью наслаждаться,
лицо не корчить, а смеяться!
Ан, нет – не хочется ему...
И, право, други, не пойму,
зачем, к чему так изводиться
часами думать об одном,
долбиться словно в стену лбом
ведь всё равно нельзя пробиться
туда, куда нам путь закрыт?!
Ведь будет лоб лишь твой разбит.

Но, наконец, он подъезжает,
пошли знакомые места,
и кой–где сердце замирает,
и это, ясно, неспроста.
Вот это к Лариным дорога,
а там, пройтись ещё немного,
и будет край его земель,
куда ходил он на дуэль.
Воспоминанья оживают…
Дуэль... Будь проклята она!
Зачем он поднял руку на
того, кто братом называет?
Вернее, называл его,
а он его лишил всего.

«Какого чёрта, друг мой, Ленский?
Зачем так было поступать?
Всего один проступок женский
и кровью что ль его смывать?
Ну, станцевала со мной Ольга,
всего лишь пару раз и только!
Ты слышишь? Я не виноват!»
Напрасно... Мёртвые молчат,
и нам они не отвечают,
хоть верно есть, что нам сказать,
но их удел – лишь молча ждать
когда нас снова повстречают…
Но хоть мы любим их, скорбим,
не стоит торопиться к ним.

А Ленский... Мы то с вами знаем,
что да, излишне он вспылил,
но разве камень мы ругаем
что, например, окно разбил?
Он был орудием всего лишь,
и вряд ли ты кому позволишь
вину на камень возложить,
во всех грехах его винить.
Вот и Евгений наш неправый
в стремленьи правду извратить
себя пред богом обелить,
переиначив смысл здравый…
Ведь уголь белым назови,
таким не станет, он, увы.

А кони бег уж замедляют,
заехав на широкий двор,
остановились и вздыхают,
устав нестись во весь опор.
Онегин вышел, оглянулся,
на то лишь ворон встрепенулся,
везде разруха, пустота…
безрадостна картина та,
где раньше жизнь вовсю кипела,
а вот теперь немой покой,
унылый, мрачный, неживой,
и никому давно нет дела
что погибает барский дом,
став сам себе большим гробом.

Онегин двери открывает,
заходит. В доме – тишина,
лишь где–то ветер завывает
и треплет ставень у окна.
И это очень непривычно –
тут шум и гам стоял обычно.
Обычно, но не в этот раз –
нелепо тихо здесь сейчас.
И это очень угнетает
того, кто в этом виноват,
кто запустил и дом и сад,
и потому всё умирает,
и, разумеется, умрёт,
ведь всё давно к тому идёт.

Евгений, постояв в сомненьи –
«остаться или ехать прочь?»,
в конце концов принЯл решенье,
что проведёт здесь всё же ночь,
не собираться же в дорогу,
и он идёт в свою берлогу,
чтоб хоть немножечко поспать,
а утром на рассвете встать,
закрыть одно хотя бы дело,
и пусть не срочное оно,
тревожит душу всё равно
и тем порядком надоело.
Он прав! Зачем в душе хранить
всё то, что нам мешает жить?

А в доме мрак и холод жуткий,
и чтобы справиться с ним, он
зажёг огонь, прилёг и в чуткий,
тревожный погрузился сон.
Сначала снились небылицы –
кареты в небе, рыбо–птицы,
потом – что будто Ленский жив,
опять стреляться предложив,
вдруг на дуэли помолился,
и хоть кричал Онегин "НЕТ!!!"
в сердцах отбросив пистолет,
прям на глазах и застрелился.
И сон как сдуло в тот же миг
а погодя – умолк и крик.

А вскоре и рассвет явился,
и разогнал весь этот мрак.
Всего один лишь луч пробился,
но сразу стало славно так!
А дальше, сбросив одеяло,
что мигом вдруг ненужным стало,
Онегин распахнул сукно,
что прятало собой окно.
И залилО всё ярким светом,
таким приятно–золотым,
игриво–ласковым, живым,
что стало в январе как летом.
Эх, кто бы мог бы подсказать,
как в душу также свет пускать...

Потратив полчаса на сборы,
он, наконец, покинул дом
и выбрав темп довольно скорый
на север двинулся пешком,
куда давно душой стремился,
но лишь вчера пойти решился…
туда, на холм, где две сосны
покой покойника и сны
от буйства жизни охраняют,
от лишних взоров берегут,
и вот лет семь исправно тут
свой долг пред мёртвым исполняют…
И потому в покое он
свой смотрит бесконечный сон.

И вот Онегин на могиле,
могиле Ленского стоит
и чувства удержать не в силе –
сквозь слёзы на неё глядит.
Ведь он его сюда направил
вне логики, вне всяких правил.
Того, кого почти любил,
подвёл к дуэли и убил.
И всё не мог себе признаться,
что ТО – его рук результат,
что он один лишь виноват,
что НЕВОЗМОЖНО оправдаться.
Но душу можно всё ж спасти
и он ушёл, сказав "прости"...