Дневник 162 Музыка глуши Рубцова

  У Рубцова есть лейтмотивы, повторы, которые нас не отпускают. Да и лейтмотивами-то их не назовёшь. А странно: два раза повторяемые свадьбы, скачущие «в глуши задремавшего бора», уже нас никогда не отпустят, как и «пение детского хора». И кажется, такие единичные, они заполняют огромное пространство музыки рубцовской лирики!

Я слышу печальные звуки,
Которых не слышит никто…

  Всего вероятнее, это музыка далёкого детства, «освящённого» сиротством, детским домом в Николе. Не случайно же таинственное видение свадьбы повязаны одним предложением с «пением детского хора». Так и вижу отрока Колю в длинном-длинном грубом пальто, в замызганной ушанке, валенках не по росту, неуклюжих промёрзших рукавицах, вдруг замершего от чужеродного, но такого пленительного звучания ЧУЖОЙ жизни, СЧАСТЛИВОЙ жизни, СЕМЕЙНОЙ жизни… Манящие звуки, пока не осознаваемые, но потом вернувшиеся мучительным эхом, родившим шедевр – стихотворение «Скачет ли свадьба…». Одно из самых пронзительных в русской лирике об утраченной «детской вере в бессчётные вечные годы».
  Одинокий путник на краю поля… Не потому ли он так настойчиво воскрешал в памяти те волшебные звуки «чужой» жизни и то голодное и счастливое  братство детского детдомовского хора!
  Музыка рубцовской глуши не раздражительна, она целебна, она поэтически привлекательна. Она держит героя в высоком поле того, что мы называем предтворчеством. Убери эту безмузыкальную муку, убери невероятное давление тишины космической, и пропадёт звериная острота чувствования, пропадёт самоё поэзия:


Лошадь белая в поле темном.
Воет ветер, бурлит овраг,
Светит лампа в избе укромной,
Освещая осенний мрак.

Подмерзая, мерцают лужи...
«Что ж,- подумал,- зайду давай?»
Посмотрел, покурил, послушал
И ответил мне: - Ночевай!

И отправился в темный угол,
Долго с лавки смотрел в окно
На поблекшие травы луга...
Хоть бы слово еще одно!

Есть у нас старики по селам,
Что утратили будто речь:
Ты с рассказом к нему веселым -
Он без звука к себе на печь.

Знаю, завтра разбудит только
Словом будничным, кратким столь
Я спрошу его:- Надо сколько?-
Он ответит:- Не знаю, сколь!

И отправится в тот же угол,
Долго будет смотреть в окно
На поблекшие травы луга...
Хоть бы слово еще одно!..

Ночеваю! Глухим покоем
Сумрак душу врачует мне,
Только маятник с тихим боем
Все качается на стене,

Только изредка над паромной
Над рекою, где бакен желт,
Лошадь белая в поле темном
Вскинет голову и заржет...

  Тоска одиночества рядом с человеком, тоска чужой стороны, тоска заброшенности, оторванности от большого мира человеческого жилья, тоска нищеты, тоска осени и мрака – всё слилось в рубцовском «На ночлеге». И поэзия всей этой тоски.
  По моему мнению, одно из лучших его стихотворений, одно из самых простых и загадочных, одно из самых волнующих.
  У старухи в «Русском огоньке» есть хоть путеводный вопрос, вырывающий ее из оцепенения («скажи, родимый, будет ли война?»), – здесь же доживание себя и жизни.
  А у больших северных рек, с глубокими оврагами, с бездорожьем, с «дрожащими огоньками» скудных и холодных переправ, с рвущими душу гудами пароходов, катерков… Запоминается каждый сучок в стене и на потолке, каждый вздох воды в ведре, случайный кусочек пакли в пазу, лунное пятно на полу, горестный квадрат окна, качание старческого силуэта в полутемной избе…
А теперь, пожалуй, и не вернуться никогда к сидению на тёмном берегу Двины или Вычегды в тёплый вечер, ночь ли августа, сентября и не вернуть рубцовское: «И вдруг такой повеяло с полей тоской любви, тоской свиданий кратких!»
Жизнь с рек ушла.
  И безлюдная и "безлошадная" река мало что напоминает. Ни огонька.

            продолжение следует