Рай или Джордано Бруно различает 2

        "Вон они, лежащие строчками на бумаге, отпечатанные в книгах, выставленные перед глазами и звучащие в ушах,— весь этот треск, гул и шум заглавий, девизов, изречений, писем, сонетов, эпиграмм, книг, болтливых описаний, чрезмерных потуг, затраченных жизней, — с воплями, доходящими до звезд, — с жалобами, вызывающими гул в пещерах ада, — со страданиями, изумляющими души живущих, со вздохами, изнуряющими и вызывающими жалость богов, — и все это ради тех глаз, тех щек, той груди, той белизны кожи, того румянца щек, того язычка, тех зубов, тех губ, тех волос, того платья, той накидки, тех перчаток, тех башмачков, тех туфель, той скромности, той улыбочки, того негодованьица, того осиротевшего окошка, того закатившегося солнышка, того дверного молотка, того отвращения, той грязи, той гробницы, того нужника, той падали, той лихорадки, того крайнего позора и той ошибки природы, которые поверхностно, туманно, в бреду, во сне мы, как Цирцеи, воспеваем, служа продолжению рода, и которые нас обманывают, принимая облик красоты.

Какая, — говорю я, — трагикомедия, какое действие, более достойное сострадания и смеха, может быть показано нам на этом театре мира, на этой сцене нашего сознания?"

       Так пишет Джордано Бруно...
    Но это пишет не "наш" Джордано Бруно, "наш" Джордано Бруно и до сих пор горит на костре. При имени Джордано Бруно поисковик интернета выдаёт мне кучу ссылок на то, "почему сожгли Джордано Бруно" - ведь это единственное, что волнует людей - "почему его сожгли?", точнее мало-мальски интересует. Джордано Бруно - это костёр и пару мыслей о Космосе и Вселенной. Собственно говоря, всё.

    Вообще, мысли великих людей входят в нашу жизнь крайне мало.
Но если мысли великих людей всё же и входят в нашу жизнь, то они входят туда как "великие стереотипы".
    От известных людей на нашу долю остаются странные флуоресцентные оболочки, по которым мы ориентируемся в нашем общественном пространстве и о которых иногда ведём речь. Но нечто из "плоти и крови", из "молний мысли и зигзагов страсти" исчезает, словно его никогда и не было, потому что его никто не может подхватить. Оболочки мерцают бледным притушенным светом во мраке, - одинокие призраки среди живущих.

    Но лично меня никогда не интересовало почему сожгли Джордано Бруно. Всё, что мне было интересно, так это "кто же такой этот Джордано Бруно"?
И я всегда была внутренне уверенна, что знай я "кто такой Джордано Бруно", я бы знала в точности и почему его сожгли.

    Ответы, которые вы получаете достойны вопросов, которые вы задаёте. Если вы спросите "почему в нашем мире столько зла", то вы никогда не узнаете почему, быть может, этого зла не существует.

    Оказывается Джордано Бруно обращал внимание на то, как простое, естественное продолжение рода человеческого преломляется в искусственной человеческой призме. Не то, чтобы не было любви - для самого Джордано, нет, как раз в силу того, что Джордано сам "стоял" в любви, для него и были отвратительны попытки представить любовь лишь как продолжение рода в "человеческом облике". Любовь - не простое естественное продолжение полового зова, обёрнутое в красивое упаковку человеческой возвышенности, тут происходит нечто иное, в любви человек реально, метафизически перерождается. Он не просто продолжает свой род, рождает своё повторение в ином существе, но он "рождает самого себя". А это в известном смысле противоречит определённым механизмам природы.
     На костре сожгли того человека, который писал об огне в своих произведениях вот такое:

"Чикада .
Почему любовь названа огнем?

Тансилло .
Оставляя в стороне прочие соображения, пока ограничусь следующим: любимое превращается любовью в любящего так же, как огонь, наиболее действенный из всех элементов, способен превратить все остальные
простые и составные элементы в себя самого."

      Огонь - универсальная монета Вселенной, на которую обменивается исключительно всё, но вовсе не так, как наши товары обмениваются на деньги, сохраняя свою степенность или просто погибая, а превращаясь. Огонь - не внешний посредник между одним и другим, а состояние перехода. И любовь в том числе есть огонь.
      Но именно ПЕРЕХОДЯ, мы испытываем абсолютное различение. Там, на границе не нашего существования, а на границе самой нашей сути, где наш предел, конец и лежит неведомое, там, мы - абсолютно различены.
      Наше существования способно меняться в известных пределах, и даже в принципе бесконечно модифицироваться, но никакой огонь тут ни при чём, всё вполне допустимо. Сплошные формальные возможности - становись тем или этим. Но абсолютное различение начинается с того момента, когда ты не можешь стать ничем иным как только "этим", только "таким" - единственный и единый вариант против бесконечного множества.
      "Все они хотят стать Гомером" - говорит Джордано Бруно о неудавшихся, бессильных, подражающих поэтах, - поэтах, следующих "правилам Гомера", но Гомер - один, - нет никаких других Гомеров или Илиад, и все эти правила созданы им самим для самого себя, не более, - "Эй вы задние, делай как я - это значит не надо за мной" (Высоцкий) - но "прут за мной" в желании повторить, возвыситься.
Стихи надо писать вот так и вот так и тогда будет написано классно... Полная чушь... Джордано Бруно решителен и бескомпромиссен. Правила поэтики Аристотеля существуют для того, кто не умеет писать по-настоящему, ибо пишущий по-настоящему неминуемо пишет "огнём", а значит рождает и собственные правила вместе с самим собой и своим произведением. Но если кто-то не хочет рождать собственные правила и рождаться сам в лоне производимого и произведённого, то что ж, - вот для него каноны - следуя им, он приобретёт хотя бы видимость упорядоченности и поэтичности. Он, скорей всего, обманет на время доверчивую публику, легко обманет самого себя, и даже обманет любимую девушку, готовую закрыть глаза на многое, но он никогда не сможет обмануть рая и всех тех, кто знает рай, как выражается Джордано Бруно, тех, кто в раю...

      Когда Данте в "Божественной комедии" проходит через ад, с трудом взбирается на гору чистилища, и попав в земной рай, собирается возвышаться дальше, путь ему снова заграждается, но на сей раз не его алчностью и его страхами, как то было в самом начале пути, а стеной огня. Чтобы получить свободу над самим собой необходимо окончательно переродиться, а точнее - провести последнюю черту своего перерождения, и вот усталый путник, который только и делал, что боролся и стремился, вынужден преодолевать это последнее и решающее препятствие. Рай отделён от всего остального стеной огня. Причём, уже Земной рай находится "за" этим барьером, а не "до" него.
      Также ясно видит рай, о котором пишет и Джордано Бруно. Нет никакого ощущения, что это пишет посторонний человек, схоласт, рассуждающий о рае в пределах затхлой богословской кафедры.
      Данте и Джордано Бруно пишут ИЗ РАЯ. Они шлют оттуда письма в наш весьма сомнительный край. Вот почему они являются "возрожденцами" и голосами "нового времени", они дают самих себя иных, и дают нам мир, увиденный глазами РАЯ.
РАЙ не там, РАЙ уже здесь - голос Нового времени. РАЙ бесконечно приблизился. Хотя его близость не сделала его доступность более лёгкой.
      Песнь Песней царя Соломона была образцом и каноном природного богатства или избыточности человека. И несмотря на внешнюю похожесть с "воспеванием ножек и ручек", она совершенно об ином приносила нам весть - не о прелестях какой-то отдельной красотки, а об энтелехиях (совершенствах) женской природы вообще, что не отменяет того, что последние могли пониматься и располагаться в конкретном образе.
      Будучи чем-то вне природы, человек, как её венец и последняя ступень, природу завершает, и таким образом, он может полноценно наслаждаться этой завершённой природой. И вот это наслаждение и акцентировала в себе Песнь Песней.
Но "слюнявые трубадуры" извечно находятся ни там, ни там - их высокое не реально и не жизненно, оно фальшивит по всем местам, а их естество столь богобоязненно, что языческая правда Соломона его ужасает. Чего хотят эти трубадуры - владеть или голосить? Кажется, они и сами не в состоянии выбрать. Они - две половинки червя, ползущие в разные стороны, после того, как их разделили.
      Язычество всегда было более правдиво по отношению к женщине, оно не признавало в женщине никакого человека, но только одну ПРИРОДУ. Так ли уж это плохо и так ли уж это скверно, спросим мы? Признают ли в женщине человека "христианские трубадуры"? В этих "ножках", "ручках", "глазках", "кудрях" - много ли человеческого? Я не говорю христианского, я говорю - человеческого? Да нисколько, - перед нами тут вся та же самая природа, пытающаяся возродиться сквозь христианство. Пытающаяся и не способная, ибо полностью отдаться чистой природе даже для трубадуров - непозволительная низость - нужно же поднять, нужно же воспеть, нужно же соответствовать духу своей культуры. Итак, природа поднимается, поднимается и ещё раз поднимается и снова с огромным напряжением поднимается, да никак подняться не может, - падает.
      Богоматерь - это уже человек? В отличии от языческой женщины? И благодаря чему же она - человек? - опять благодаря тому, что она РОДИЛА?
      Нет женщин - апостолов, есть женщины "умывающие ноги " Христу.
  Рожать, пеленать, умывать - делает ли христианство женщину не одной лишь природой? Следовательно, христианство не является подлинным преодолением язычества, потому что, как только я направляюсь к женщине, я снова "беру с собой плётку", как образно выражался Ницше?

      В Джордано Бруно я вижу чётко одно - он не боится быть вульгарным, обыкновенным язычником, то есть фактически и якобы предавать христианство (отсюда понятно и почему его потащили на костёр, а не из-за каких-то внешне нарушенных догматов, всегда нарушаемых каждый день самими же отцами церкви). Вот как пишет Джордано о главном существе, сути природного - о продолжении рода или непосредственно соитии -
      "Заполучив семя, используемое ею, она часто заставляет оплачивать его грязью, раскаянием, грустью, слабостью, головной болью, угнетенностью и прочими, известными всем бедствиями, и в итоге горько му­чит нас тем, чем мы сладко наслаждались."
      Так кто же это пишет - язычник или христианин? Ни тот, ни другой. Он не застрял между двух миров, как плодящиеся бесчисленно и повсеместно беспомощные трубадуры, он из обоих - вышел.
      Пока нам рассказывают о коварстве Джордано Бруно, рассуждающего о бесчисленных Вселенных, сбивающих нас с толку, и подрывающих наше разумение упорядоченности мира,сам Джордано пишет о коварстве пути нашего семени.
Суд над Джордано запечатлел нам не совсем того Джордано, которого бы мы, должны были знать. Он, скорее запечатлел самого себя во встрече со Джордано и тем самым произвёл косвенным образом "себя судилище" - приблизительно также как суд над тунеядцем Бродским в советские времена вовсе не явил нам никакого Бродского, но зато явил "себя посмешище" перед всем миром.
      Зачем же мы и по сей день обращаемся к суду? Затем, что отождествляем себя быстрее с ним, чем с Джордано...