Мемуарные очерки 14. Поэт фактов

Я впервые увидел Соломона Абрамовича Рейсера весной 1973 года, когда пришел в его квартиру на улице Халтурина, ныне вернувшей себе название Миллионной, и с того времени он занял в моей жизни особое место, принадлежавшее только ему. Когда я приезжал в Ленинград, было несколько человек, возможность увидеться с которыми я старался не упустить: В. Э. Вацуро, Е. Г. Эткинд, Г. М. Фридлендер, Я. С. Билинкис, И. Г. Ямпольский, еще кое-кто. Но как-то само собой сложилось незыблемое правило: все вечера, на которые у меня не были запланированы встречи с другими людьми, я провожу у Рейсера. При первом свидании он выспрашивал у меня мое расписание, записывал его (он вообще все любил записывать) и планировал наше дальнейшее общение. Разговор начинался в кабинете, а потом продолжался за столом на кухне, где к нему подключалась и его жена Мальвина Мироновна.

Однажды я приехал в Ленинград с женой и сыном, и Соломон Абрамович выразил желание познакомиться с ними. Я пришел раньше для делового разговора, а они должны были присоединиться к нам в заранее согласованное время. Перед их приходом он так же педантично выспросил у меня и записал имя и отчество жены, имя сына.

Рейсер был первым, с кем я поделился своим намерением защищать докторскую. Почему мой выбор пал именно на него, членораздельно объяснить не могу. Может быть, именно по той причине, что суждения давних знакомых было легче прогнозировать, а у него был как бы взгляд со стороны. Он сказал: «Ну что ж, вполне своевременно. У вас много работ».

Книгу «Жизнь лирического жанра», выпущенную под диссертацию, хотя очень от нее отличную по содержанию, он одобрил, добавив однако: «Я бы только заглавия глав переменил; знаю, что так сейчас принято, но это не мой вкус». Еще резче высказался по этому поводу А. В. Чичерин: «Я убежден в том, что серьезного  читателя раздражают неопределенно-поэтические заглавия». А Д. Д. Благой заглавия одобрил и добавил, что сам использует подобные. Такого же мнения был К. В. Пигарев: «Очень привлекательны названия глав».

Я всегда особенно дорожил в Рейсере качеством, которое удачно и точно определил В. С. Баевский: «С.А. был поэт фактов <…> При его строго конкретном мышлении история литературы была простой последовательностью хорошо выверенных фактов, ладно пригнанных друг к другу» [Баевский В. С. Рейсер. Из воспоминаний // Русская филология. Ученые записки. Т. 7. Смоленск, 2003. С. 179.]. Таким он оставался и в подходе к политическим и бытовым явлениям. Точность сообщаемых им фактов и проницательность в их интерпретации заслужили ему прозвище, сконструированное по названию наиболее авторитетной информационной службы: «Агентство Рейсер».

Именно это качество сделало его несравненным комментатором и тем обусловило его особое место в истории «Библиотеки поэта». Никакие библиографические издания —  ни указатель публикаций Рейсера, ни справочник «Библиотеки поэта» —  не могут дать полного представления о вкладе, внесенном им в эту серию. Как он сам мне рассказал, он участвовал в той или иной роли (составителя, автора вступительных статей и комментариев, редактора, рецензента) в подготовке 80 книг, вышедших в этой серии. Если учесть, что ко времени этого разговора в «Библиотеке поэта» всего вышло порядка 400 выпусков, станет ясно, что вклад в нее Рейсера был громадным, и вряд ли кто-нибудь еще мог соперничать с ним в этом отношении. Наверное, сыграло какую-то роль и удачное стечение обстоятельств: на протяжении всей жизни Рейсера связывала тесная дружба с Исааком Григорьевичем Ямпольским, который долгое время был членом редколлегии этой серии и заместителем ее главного редактора, а в организационном плане играл роль не меньшую, чем сам главный редактор. Понятно, что Ямпольский ни на кого не мог так положиться, как на Рейсера, а Рейсер в любой ситуации старался не отказать ему в помощи и содействии.

Свыше четверти века Рейсер проработал в Публичной библиотеке. Спустя много лет, 19 ноября 1959 года, он сделал в записной книжке такую запись: «Вероятно, у каждого человека, независимо от того, какой вуз он окончил (или если он не кончал никакого), есть свои “Мои университеты”. Для меня таким университетом после Киевского университета была Публичная библиотека» [Библиография. 1995. №  3. С. 101.]. Но если она заняла такое место в биографии Рейсера, то и след, оставленный им в жизни этого старейшего книжного центра России, неизгладим.

Хорошо помню тот октябрьский день 1989 года, когда в вестибюле второго этажа был выставлен окаймленный траурным крепом и утопающий в цветах портрет Рейсера. Все говорили вполголоса, не было улыбок на лицах, только какая-то необыкновенная сосредоточенность на осознании огромной и невосполнимой утраты. Донеслись чьи-то слова: «Соломон с ума не йдет». Даже молоденькие сотрудницы, которые не могли работать с Рейсером и, может быть, знали о нем только по рассказам, прониклись ощущением общего горя.

В 1982 году я получил от Рейсера его книгу «Русская палеография нового времени». Мне тогда предстояло ложиться на операцию, и большую часть сопроводительного письма он посвятил заботам и тревогам о моем здоровье. Это письмо сохранилось у меня в архиве и публикуется впервые.

Дорогой Леонид Генрихович,
очень огорчительно читать о болезни вообще, о болезни близкого человека и о болезни в еще молодом возрасте. Что сказать! Сочувствовать —  в этом Вы не сомневаетесь, просить известить о дальнейшем —  все, что мне остается.
У меня интенсивно назревает иная операция —  катаракты правого глаза. Я тяну, но это неизбежно. Возраст!
Я не раз валялся в больницах и знаю, сколь это тяжело (даже в Л-дской, очень хорошей больнице АН СССР).
О Душанбе я не жалею. Всего не ухватишь.
Посылаю Вам свой последний opus —  в больнице со скуки и его одолеете.
Мы оба Вас сердечно приветствуем.
Ваш С. Рейсер
Лд. 26 ноября 1982 г.

«Со скуки…» —  да более увлекательное чтение трудно себе представить! Казалось бы, речь идет о таких простых и знакомых вещах: бумага, конверт, карандаш, шариковая ручка, пишущая машинка —  что о них можно сказать нового? Тоже мне, бином Ньютона! Но Рейсер нашел, что сказать, и, думаю, любой читатель книги согласится с мнением ее рецензента Б. Ф. Егорова, что она «поражает обилием и ценностью фактов; некоторые разделы читаются с почти “детективным” интересом» [Вопросы литературы и фольклора. Воронеж, 1972. С. 211.].

Добавлю от себя. В 2005 году, когда исполнилось 100 лет со дня рождения моего старшего друга, я выпустил книгу «Научное творчество С. А. Рейсера». Ее оформление точно воспроизводит оформление книги «Русская палеография нового времени». Признаюсь, что в моем собственном восприятии в ряду всего мной сделанного этой небольшой по объему книжке о Рейсере принадлежит особое место. Испытываю сдержанное чувство гордости от сознания, что единственная книга об этом замечательном человеке написана не одним из его многочисленных учеников или ленинградских коллег, с которыми он проработал рядом не один десяток лет, а мной, в сущности не более чем его читателем, к тому же жившим в городе, который, как ни говори, провинция в сравнении с Ленинградом.

И самой решимостью взяться за это дело, и его осуществлением я в огромной мере обязан Борису Федоровичу Егорову. Как уже упоминалось, он был первым, с кем я поделился своими планами, и он не только их одобрил и согласился стать ответственным редактором книги и написать предисловие к ней, но и сделал мне воистину неоценимый подарок: прислал огромную (размером с небольшой чемодан!) папку с рукописями Рейсера, относящимися преимущественно к студенческим годам. Это и беловые тексты его статей, и тексты сделанных им докладов, и черновые варианты, подборки материалов, выписки, наброски, афоризмы, оценки прочитанного, записи дневникового характера. На папке рукой Рейсера сделана надпись: «Киев (1924–1926) и начало Ленинграда». В действительности хронология материалов еще шире: некоторые датированы 1922–1923 годами, а с другой стороны, мы находим явные следы работы над его первой книгой «Литературные кружки и салоны» (1929) и даже заметку, написанную им при получении известия о смерти Маяковского и помеченную: «14.IV. 2 ч. дня».

Хотя все это писалось восемь десятилетий назад рукой тогда еще начинающего ученого, для биографии Рейсера, для полноценного представления о его личности, а тем более о процессе его становления как филолога и человека, значение содержимого папки трудно переоценить. Это и Рейсер нам хорошо знакомый, и совершенно неизвестный. Тому, кто знает его только по печатным работам, разве придет в голову, что он углубленно занимался стиховедением, долго работал над объемным исследованием ритмики четырехстопного ямба Тютчева, написал статью «Из наблюдений над украинским стихом», сделал доклад «Звукообраз», собирал материалы по экспериментальной фонетике, по таким темам, как «История русского стихосложения. Повесть о Горе-Злочастии», «Перенос у Анны Ахматовой», не говоря уже о многочисленных выписках определений по стиховедению, наблюдений и чужих, и собственных? А разве можно было ждать, что в сфере его научных интересов окажутся «Декамерон» Боккаччо, поэзия Анри де Ренье, что он автор статей «Композиция “Пира” Платона», «Сергей Есенин и крестьянская поэзия», «Сюжет Саломеи», «Потебня и символисты», «Страдание в творчестве Оскара Уайльда»? И вместе с тем Рейсер тех лет —  это тот самый Рейсер, которого мы знали, с его пристальным вниманием к любому, даже мелкому факту, с его скрупулезной точностью и аккуратностью. Каждая записная книжка снабжена точными указаниями на годы, а часто —  на месяцы и числа, когда она заполнялась, а каждый доклад —  пометой, где и в какой день он был прочитан; выписки, цитаты классифицированы в образцовом порядке.

Для меня, имеющего определенные основания считать себя пушкинистом, особую ценность представляло обнаруженное в этой бездонной папке и оставшееся единственным в творческой биографии Рейсера пушкиноведческое исследование, посвященное «Повестям Белкина». Организатор «Болдинских чтений» и издатель их материалов Николай Михайлович Фортунатов проявил к этому рейсеровскому труду —  не побоюсь неакадемического выражения —  жадный интерес. Он безоговорочно принял статью для публикации в «Болдинских чтениях» и писал мне, что «она будет, я уверен, украшением тома. Но она оказалась несколько велика для него, и я уже вышел из положения, дав для публикации первую ее часть, вторую —  в следующем. Так что очередной том БЧ будут рвать из рук, чтобы получить завершение рейсеровско-фризманской статьи. Это одна из Ваших лучших текстологических работ! Ясно, что в ней есть конъектуры, и их, видимо, немало, но швов не заметно —  блестящая реконструкция. Обратите внимание —  я не сделал ни одной поправки». А когда публикация состоялась, добавил: «Спасибо за рейсеровскую статью: она украсила оба сборника, о ней говорят. Думаю, что это одна из лучших ваших текстологических работ. Поэт и редактор “Нового мира” был прав: Леонид Фризман не только хорошо думает, но и хорошо пишет. Я бы добавил еще: “великоленно чувствует чужой стиль: так восстановить С.А.!!”».

Не могу не процитировать одно письмо Рейсера, отправленное мне 13 июня 1978 года, когда он узнал об утверждении меня в докторской степени, потому что, на мой взгляд, оно отражает не только его отношение ко мне, но и красоту его внутреннего мира: «Дорогой Леонид Генрихович, в жизни не все и не всегда бывает справедливо, но ведь немало есть в ней и честного. Я всегда рад, когда хорошее торжествует. Ваш успех (его официальное признание) — это торжество хорошего. Мы оба —  и Мальвина Мироновна, и я — от всей души Вас поздравляем и желаем еще много лет творческих успехов и душевной бодрости».

Несмотря на кажущуюся внешнюю суховатость, он был, по моему глубокому убеждению, очень добрым человеком. Я не раз слышал от него такие примерно слова: «Знаете, я привык видеть в человеке прежде всего хорошее» или «Нет, что ни говорите, а люди со временем становятся лучше». Делая прогнозы, он тяготел к положительным оценкам. Он испытывал удовлетворение, когда говорил о людях хорошее. Задолго до того, как Гаспаров стал членкором, он уверенно сказал мне: «Готовый академик».

У него была богатейшая коллекция фотографий литературоведов. По его словам, она обильно пополнялась во время его пребывания в Домах творчества, особенно в Малаховке. Он любил ее показывать, а я смотреть. Была там такая забавная фотография: Гуковский, висящий на дереве. Одной рукой он держится за горизонтальную ветку, ногой упирается в ствол, а другие рука и нога болтаются в воздухе. При этом он смеется, по-видимому, на потеху зрителям этой забавы. Поскольку я убежденный приверженец Гуковского, мне эта фотография запомнилась особенно. Но там ведь их были сотни, и многие можно считать реликвиями.

В 1989 году в серии «Литературные памятники» вышло подготовленное мной издание «Европеец. Журнал И. В. Киреевского. 1832 год». Оно стало завершением длительной полосы моей научной биографии. Связанные с ней архивные разыскания велись в середине 60-х; в 1966 году я докладывал их результаты в  Тарту, на кафедре Ю. М. Лотмана, в 67-м стали темой статьи в журнале «Русская литература», и лишь через двадцать лет мне довелось довести эту работу до конца. Издательским рецензентом книги был Рейсер, но увидеть ее ему было не суждено. Когда я приехал в  Ленинград с надеждой ему ее вручить, мне сообщили о его кончине. А позднее ученый секретарь редколлегии И. Г. Птушкина показала мне его рецензию. На последней странице ниже заверенной подписи была от руки сделана надпись: «Работа Фризмана —  5+».