Мемуарные очерки 13. Обаяние Аникста

Ни времени, ни обстоятельств, при которых произошло мое знакомство с Александром Абрамовичем Аникстом, я не помню. Случилось это в 1964–1965 годах и, скорее всего, при посредничестве Льва Адольфовича Озерова, жившего неподалеку, в том же «писательском городке». Сблизились мы необыкновенно быстро, сразу почувствовав друг в друге единомышленников и людей, близких по духу. Приезжая в Москву, я первым делом сообщал ему мой гостиничный телефон, устанавливалась двусторонняя связь, он посвящал меня в свои планы, и я не упускал возможности провести вечер в заполненной от пола до потолка книгами квартирке на Красноармейской.

На мой взгляд, у него была необыкновенно привлекательная внешность: благородная белая шевелюра сочеталась с молодыми чертами лица, добрая, ласковая улыбка, а главное —  лучистый, всепронизывающий взгляд, в котором как-то сливались и доброжелательность к собеседнику, и легкий скепсис, и грустная ирония по поводу происходящего вокруг. Мне всегда казалось, что так смотрел на жизнь и людей Бернард Шоу.

Между нами сразу сложилась атмосфера полного доверия в обсуждении любых вопросов —  от политических до интимных. Дополнительно и ощутимо сблизила нас скандальная история, произошедшая в годы моего непродолжительного сотрудничества в «Новом мире» Твардовского, когда я пытался напечатать там статью «Ирония истории». Аникст читал статью еще в рукописи, переживал вместе со мной все зигзаги этого драматического сюжета, а по его завершении внушал мне, что я еще легко отделался и что дело могло обернуться для меня гораздо более серьезными последствиями. Случайно или нет, но после этих событий обращение «глубокоуважаемый» в его письмах сменилось на «дорогой». Должен признаться, что я «по младости, по глупости» небрежно относился к сохранению полученных писем, и многие из них, в том числе от Аникста, погибли, а выжили большей частью те, которые содержат оценку полученных им от меня книг, которой я, понятно, очень дорожил. Вот наиболее раннее из них, как и некоторые другие, не датированные, но относящиеся к 1966 году. Как показывает постскриптум, наши отношения приобрели к тому времени личный характер.

"Глубокоуважаемый Леонид Генрихович!
Спасибо за Вашу книгу «Творческий путь Баратынского», которую с удовольствием прочитал.
С искренним приветом,
А. Аникст
P. S. Напишите, когда будут новости, все равно + или –".

В конце 1973 года я послал ему книгу «Жизнь лирического жанра. Русская элегия от Сумарокова до Некрасова» и получил такой отклик:

"Дорогой Леонид Генрихович!
Самое лучшее новогоднее поздравление я получил от Вас. Спасибо. Прочел с большой пользой для себя, так как вопросы поэзии меня живо интересуют.
Мою новую книгу о Шекспире не покупайте, я Вам ее пришлю. Там тоже будет кое-что о поэзии.
Продолжайте в том же духе, и да подавятся и сгинут Ваши враги.
С искренним приветом,
А. Аникст"

Книга, которая здесь упоминается, «Шекспир. Ремесло драматурга» и надпись, сделанная на ней, воспринимаются мной как некое продолжение этого письма: «Дорогому Леониду Генриховичу Фризману в знак глубокого восхищения его прекрасными работами о русской литературе. Ваш А. Аникст».

Тогда же или чуть позднее состоялся врезавшийся в мою память разговор, во время которого он сказал: «Вы знаете, я увлекся Гёте», —  сказал так смущенно, будто признавался в чем-то греховном, вроде увлечения пожилого мужчины юной девушкой. Теперь-то мы знаем, что это увлечение переросло в нешуточную любовь и принесло такие плоды, как монографии «Гёте и Фауст» и «Творческий путь Гёте». Под редакцией Аникста вышло в 1975– 1980 годах десятитомное собрание сочинений Гёте. Вслед за «Шекспировскими чтениями» он основал в 1984 году «Гётевские чтения», которые продолжали выходить и после его смерти.

Запомнилось, как он учил меня бороться с призволом невежественных и ортодоксальних издательских редакторов. Приходил я к нему взмыленный и получал уроки терпения и выдержки. «Пока вы соглашаетесь следовать их замечаниям, —  объяснял он, —  они не могут от вас отказаться. “Вам это слово не нравится? Я его заменю. А эти слова переставить? Пожалуйста”. Они мучают вас —  а вы мучайте их».

В начале 1975 года я дописал свою докторскую диссертацию и стал искать место, куда ее можно представить к защите. Более неблагоприятное время для этого занятия трудно себе представить. Как раз тогда началась так называемая перестройка ВАКа. Старые Советы были распущены и бездействовали, новые еще не созданы. Председатель обновленного ВАКа, человек, как говорил Аникст, «с щедринской фамилией», —  Кириллов-Угрюмов —  издавал невнятные инструкции, смысла которых никто поначалу не понимал. К главному и постоянно действующему препятствию, которое создавала моя национальность, добавились и другие временные невезения. Я загодя готовился к защите в ИМЛИ. Там работали беззаветно мне преданный А. Л. Гришунин и другие мои друзья и доброжелатели: Ю. В. Манн, Д. Д. Благой, П. А. Николаев, У. Р. Фохт, И. Е. Усок… Я писал рецензии на имлийские издания, всячески старался стать там своим человеком. Но неожиданно скончался директор института Б. Л. Сучков, а назначенный на его место Ю. Я. Барабаш не спешил приступать к руководству институтом. Я ждал развития событий, как говорится, в подвешенном состоянии. И главными моими советчиками и помощниками были тогда два человека: Семен Иосифович Машинский и Александр Абрамович Аникст.

В нижеприводимом письме второй из них не только благодарил меня за присылку «Дум» Рылеева, которые я издал в серии «Литературные памятники», но и информировал о Барабаше:

"Дорогой Леонид Генрихович!
Поздравляю Вас с еще одной творческой победой. Книжечка прелестная и интересная во многих отношениях. Сообщаю, что наш директор пока на месте и, возможно, останется. Я не ответил Вам сразу, так как уезжал в конце апреля в ГДР на Шексп. конференцию, потом сразу на Рижское взморье —  для отдыха. Мои занятия Гёте сильно продвинулись вперед. Это меня очень греет.
С искренним приветом, А. Аникст
22 мая 1975 г."

Той же теме посвящено и следующее письмо:

"Дорогой Леонид Генрихович!
Спасибо за интересную публикацию. Я не отреагировал сразу, так как отдыхал в Коктебеле.
По волнующему Вас вопросу скажу следующее. Во-первых, почему Вы считаете, что Вам нужны какие-то особые рекомендации для того, чтобы Вашу работу приняли к защите? У Вас уже есть имя, Ваши работы достаточно известны в кругах литературоведов. По-моему, Вы можете обратиться непосредственно. Я всегда боюсь рекомендаций. Нередко они свидетельствуют о слабости того, кого рекомендуют.
Во-вторых, кто лучше всего в рекомендаторы, если Вы считаете нужным к этому прибегнуть. Если я —  то это явно по знакомству, потому что я же не русист. Надо, чтобы был именно русист и специалист по первой половине ХІХ века, в крайнем случае, по ХІХ веку в целом.
Знаете ли Вы, что Барабаш —  харьковчанин? Он до сих пор ценит свои украинские связи. Вот если бы у Вас оказался его компатриот или даже земляк, это было бы эффективнее всего.
Я не знаю нынешних порядков представления диссертации. Это важно. Выясните все, чтобы не сделать ошибки. Если Вас мой ответ не удовлетворяет, напишите, что Вы думаете. Я много раз убеждался, что дела с защитой надо делать так, чтобы не перемудрить, может получиться хуже. Этим и объясняется моя «позиция».
В любом случае сообщите, что Вы намерены предпринять, чтобы я был в курсе. Если подвернется какая-то возможность, то я должен знать ситуацию. В ИМЛИ мои знакомства —  преимущественно западники. А это в данном случае невесомо.
С искренним приветом,
А. Аникст"

Я не вполне разделял мнение Аникста о бесполезности рекомендаций. Он, впрочем, и сам был в нем не тверд: тут же предлагал искать рекомендаторов в Харькове. Я же был убежден, что искать нужно не правду, а руку. Но надо признать, что в данном случае все получилось наоборот: рука не нашлась, а правда победила. Василий Иванович Кулешов, который заведовал тогда кафедрой русской литературы МГУ, а также должен был возглавить тамошний Совет, предложил мне защищать у него. Узнав, что в этот Совет входит и Машинский, который после некоторых раздумий дал добро, я согласился. Так [над] моей защитой начал работу Совет МГУ.

Но Аниксту еще предстояло сыграть в этом событии не последнюю роль. Отзыв ведущего учреждения мне давала кафедра Литературного института, которой заведовал Машинский, а утверждать его должен был ректор. И тут между ним и Машинским началась какая-то нелепая игра самолюбий: один не хотел просить, другой настаивал, чтобы его попросили. Как говорит украинская пословица, «паны ссорятся (по-украински это звучит еще колоритнее: “сваряться“), а у холопов чубы трещат». За два-три дня до защиты «холоп» не имел документа, без которого она не могла состояться. И тут в дело вмешался Аникст и все уладил за считаные минуты. Он созвонился с ректором, уговорил его принять меня дома и, называя вещи своими именами, спас мою защиту. А когда она состоялась, написал мне:

"Дорогой Леонид Генрихович!
Очень рад за Вас и от души поздравляю. Завоеванное с трудом и при самых неблагоприятных обстоятельствах намного дороже легких удач. Желаю новых успехов.
Искренне Ваш,
А. Аникст"

В том же 1977 году мне выпали счастье и честь подготовить совместную с Александром Абрамовичем публикацию. Предыстория ее такова. В 1968-м скончался мой старший друг, профессор Харьковского университета Александр Моисеевич Финкель. Крупный ученый-лингвист, автор учебников для средних и высших учебных заведений, он увлекался также переводами на русский язык западных поэтов, и самой ценной частью оставленного им наследия был перевод всех сонетов Шекспира. После смерти Финкеля его вдова передала все это наследие мне, и я на протяжении ряда лет занимался его публикацией. Мне удалось выпустить в свет дополненное новыми произведениями издание знаменитого сборника литературных пародий «Парнас дыбом», основным автором которого был Финкель. Немало лет было потрачено на усилия выпустить в свет переводы его сонетов. Десяток напечатал алма-атинский журнал «Простор», еще несколько —  львовский сборник «Іноземна філологія», но с полным изданием дело никак не клеилось.

Разумеется, Аникст был моим главным консультантом и союзником, у него лежал экземпляр переводов, они ему нравились, он даже написал предисловие к ним, но лишь в 1976 году появился свет в конце туннеля. А год спустя под редакцией Аникста вышел сборник «Шекспировские чтения», в котором был помещен перевод всех 154 сонетов (к тому времени —  четвертый в истории русской шекспиристики после Н. Гербеля, М. Чайковского и С. Маршака) с двумя предисловиями —  моим и его. На мой взгляд, они удачно дополняли друг друга, потому что каждый писал о том, что он лучше знал: Аникст —  о публикуемых переводах, я —  о сделавшем их переводчике. Публикация привлекла к себе внимание, кто-то из рецензентов «Шекспировских чтений» даже назвал их изюминкой сборника. Со временем они обрели все права гражданства: издавались отдельными книгами, использовались, наряду с маршаковскими, в учебной литературе.

Зимой 1997–1998 годов я оказался в Москве в оцепеняющие морозы, которые переносил крайне тяжело, буквально коченел. Когда я добирался до своего гостиничного номера, у меня не было других желаний, кроме как залезть под одеяло и согреться. В один из таких вечеров раздался телефонный звонок, и хорошо знакомый голос как-то просительно сказал: «Может быть, вы приедете?» Если бы мне в голову могло прийти, что я слышу этот голос в последний раз, я, конечно, помчался бы на Красноармейскую, превозмогая все. Но вместо этого я жалобно ответил: «Александр Абрамович, я парализован этим холодом…» —  и потерял возможность встречи, которая больше не представилась никогда.

Я не сразу узнал о его смерти, лишь через несколько месяцев мне рассказали об обстоятельствах, при которых он ушел из жизни. Возможно, потому, что я не видел его в гробу, мне долго казалось, что он где-то живет. Я не религиозен, в загробную жизнь не верю, знаю, что этот светлый ум, этот добрый, все понимающий взгляд, рука, готовая в любой момент протянуться для помощи, исчезли без следа, как догоревшая спичка. Но во мне они будут жить до тех пор, пока мой мозг навсегда не утратит способность вспоминать.