Из-за

Они спрашивают, если я окей,
живу в выдуманном рэпе,
они спрашивают это, как ответить посоветуй,
ответы нелепы,
говорят, я капля у змеи на языке,
увеличивают громкость, когда я «on air».
Но поверь, лечусь я
явью фотографий и что-нибудь, что невмоготу,
когда не до сна, когда ум простиран,
жемчуг, снега белизна.
И в этом обсессивном депрессий интересе
представителю таких же ипохондрий богем,
не видят, моя туча слезы льет из-за,
да облита и ведет к тому, что есть
психологический кризис.
Но нирвана достигается, такая она,
ее уровень кефирный от меня независим,
рукописная молочность в безысходности низе.
Я давно нисколько не красива,
дребезжу на ветру, хрусталик в люстре.
I am not even human.
Ты так далеко.  Я не знаю.

Люди пишут о печали,
у каждого свой урон, нанесенный не сразу
или разом,
нет того, которому не досталось
молотком судьи, судьбы самым.
Который – проснись под землей погребен,
от пота утрись и копай, пока не наступит комфорт временный, а потом,
сидя в комьях откопанных слов,
и нет, не рай, все там, где снова губят
в мрачном тоне, и ты уединен.
Летаю во сне, но идея плохая,
не такая молодая – они недоумевают,
высота блеф, интернетный мим,
но я сижу и крошу пласты.
Рядом целая гора гравия лежит,
как кольца мертвецов, грешные rings.
Пока не в раю, пока человек,
и если ты посмотришь вниз, увидишь его
«низкое высоко».  Такая тоска.
Гоню вон, пытаюсь на свет,
пытаюсь, чтоб об этом каждый куплет спет.
Пытаюсь не там,
чтоб месяц беглец полуколец.
Но она нарастает.  Yes.

Понимаю, странна непростая речь,
не ночь, полдневен жар и солнце светит,
вид на мир прелестно белый –
оберни в пластик, положи под матрас
тугой и пуховый, где не украдут.
Рогами полыми дуди свой вертикальный рэп,
чтобы каждый, кто увидит его ослеп,
и так, чтобы упейтесь,
и так, чтобы течь,
но то будет брешь серьезная, так не смей.
Какие бы ни были гримасы свирепы,
улыбки белые разбиваются в дребезг,
кадр сними, как снимают звезду.
Знаю, должна писать про Дрезден,
без страха и боли
плен в горьком аресте.
Расстроенная гитара, София в жесте,
любовь с ненавистью и паром вместе.
Но звуки находят свой собственный проход,
им сначала:
«Воротник подкрахмалите, затем войдите».
Форма имеет особый вес,
без нее глух и нем,
я вхожу и говорю: «Генерал,
мы вас простим, за тем, что есть интерес
в удержании пленных, чей голос нем,
с разбитыми коленями и без эмблем,
пистоны шипят и там, где мир сер,
ликер в прихлебе с неба льет
и звезды зажигаются там, где гас
фонарь космоса опор».
Стою на одном и на него опираюсь.
Difficult, as it sounds.