Безысходность

I.
Когда мы произносим слово «реальность», мы двигаем челюстями так, будто пережевываем воздух.
Пережуй реальность - и ты изменишь мир. Так гласят плакатные рекламы.
В этом абстрактном мире ты волен быть тем, кем хочешь казаться и казаться тем, кем хочешь быть.
Я ничего не стою, и поэтому я здесь. Путешествую по чужим мыслям за неимением своих.

Это было позднее утро. Ранний вечер. Полдень. Не важно. Было самое время выйти из дома.
И я вышел.
Я шел по безлюдным улицам.
Шел по шумным проспектам.

Я увидел: девушка бежала на остановку. Двери автобуса закрылись прямо перед ее лицом.
Это был последний автобус в ее сторону на сегодня. Денег на такси не было.
Кто-то сказал:
-Не расстраивайтесь.
Они сказали:
-Завтра будут еще автобусы. Этот автобус тоже приедет.
Как глупо.

Я шел по мосту и видел полосу света на водной глади. Это был Иисус. Или отражение фонарей Дворца спорта.
Я подумал:
- Иисус молодец, раз решил заняться спортом.
Я помахал ему рукой.

Я шел по широкой площади. Я услышал кое-что.
Мать держала ребенка за руку и говорила:
- Опасно гулять по темноте. Мало ли кто может идти прямо за твоей спиной.
Она говорила:
- Хватает на свете плохих людей. Вот увидят, что ребенок гуляет один, и…
Я подумал:
- Странно.
А солипсисты говорят, что за спиной ничего нет.
Мальчик спросил:
- Почему я должен бояться людей?
Я достал из рюкзака плюшевого дракона и присел на корточки перед мальчиком.
Я сказал:
- На самом деле все люди добрые. Просто есть несчастливые. Несчастливые становятся злыми.
Я сказал:
- Побаиваться окружающих людей – это нормально. Это своеобразный признак уважения. Главное не бойся сам себя.

Я шел через подземный переход и услышал музыку. Я слышал тревожно-торжественные напевы, переливы звуков и эмоций. Я слышал историю великого музыканта. Я слышал скрипку. Там была девушка в расстегнутом пальто и длинном платье. Она закрыла глаза и свела брови к переносице. Она играла на скрипке. Скрипка играла на ней.
Мужчина, проходивший мимо, сказал:
- Мрачновато.
И всё исчезло.
II.
Гимн советского союза написан амфибрахием. Это мне сказал один безумец. Он шатался по улицам и бормотал стихи. И отстукивал ритм деревянной ложкой по руке. А потом взбирался на пьедесталы памятников и начинал говорить.
Он говорил:
- Искусство для искусства умерло вместе с Фетом.
Он говорил:
- Почему бы не творить политику через искусство?
Он прошел мимо меня, сильнее натянув капюшон.

Я зашел в один амбар в центре города. Там праздновали рождество. Стоял крепкий запах алкоголя, пепла и какого-то острого блюда, впечатанного в стену.
Я спросил:
-Тут родился Иисус?
Из-за одной из дверей раздался детский крик.

Толпы людей плыли мне навстречу, будто косяки рыб.
Я подумал:
- Что у рыб значит выражение «рыбий косяк»? Может быть, так они называют своего вожака? Или всеобщую неудачу?
Толпы людей надвигались на меня со всех сторон.
Я подумал о кирпичах. Я подумал, что все проходящие мимо меня (и не проходящие в том числе) – тоже кирпичи, частички огромного здания величиною в планету. Я подумал, что я строительный раствор. Я плаваю между ними и склеиваю. Как та корова из рекламы шоколада. Сплочаю и не даю рассыпаться.
Я подумал:
- Нельзя зазнаваться.

На главной площади – огромная сияющая елка и памятник Ленину. Я подумал:
- Почему бы не украсить Ленина огоньками?
Потом я подумал, что это плохая идея.
Я двигался по площади медленно и осторожно, оглядываясь по сторонам. Здесь было много людей, и в каждой руке щелкал объектив. Я не хотел испортить кадр.
Вокруг елки передвигался источник русского шансона, везущий хохочущих счастливых детей.
Площадь была усыпана палатками. Все продавцы улыбались.
Я подумал:
- Люди, продающие сверкающие предметы и сладости, улыбаются ярче. Они любят свою работу. Их работа – дарить радость другим людям.
Смеющийся ребенок упал прямо мне под ноги. Рыдающий ребенок. И снова смеющийся. Хлопотливая матушка подняла его с асфальта и поставила на ноги.
Я оглянулся.
На площади было пусто.
Хлопотливой матушкой оказался я.

Картинки проносились перед глазами.
Я видел их, видел много. Живых и мертвых, и полумертвых, и не совсем живых, и знаете что? Самые живые обычно мертвее всех.
Я стою посреди улицы и трясу проходящих за плечи. Заглядываю в их без(пар)донные глаза.
Я говорю:
- Пожалуйста, не будь мертвым. Разреши себе. Пожалуйста.
Они говорят:
-Ты ничего не знаешь.
Они говорят:
-Отстань.
Они улыбаются и отходят. И продолжают садиться в эту машину и слушать этот шансон.

В городе стоял запах взорвавшихся хлопушек и улетевших и отсверкавших фейерверков.
Где-то за моей спиной мальчик говорил со своей мамой.
Он сказал:
- Какое-то скромное у них электричество. Вот у молочного мира лучше!
Я подумал:
- Зачем молочному миру электричество?
Я напомнил себе спросить у одного знакомого физика, хороший ли молоко проводник. Давно хочу уехать, а проводить меня некому.

Я шел по какому-то закоулку. Человек сидел на углу мостовой и плакал.
Я спросил:
- Почему?
Он сделал своего героя таким несчастным, что усомнился в смысле героев.
- Читателю больше не нужен катарсис. Им теперь нужны хэппи-энды. Чтобы хоть где-то все было хорошо.
Я сказал:
- Здесь у каждого высшая форма. Мы теперь выходим за рамки. До свидания.

Я ослеп от света новогодних огоньков. Я шел и слепо тыкался в людей, но они закрывали глаза. Они врезались друг в друга. Они бормотали "извините" и летели дальше. И снова врезались.
Я подумал:
- А вдруг и правда ничего нового больше не будет?
И я пошел на вокзал.
Мама ждала меня к обеду, но в рельсах, там, в глубине, было что-то, что не отпускало меня.
Я подумал:
- На моем месте в разное время стояло много самоубийц. Может быть, среди них была Каренина. Может быть, она думала тогда о том же, о чем и я думаю сейчас.
Я подумал:
- Какая чушь.
Я развернулся и пошел домой.
Страдания страданиями, а обед по расписанию.

III.
Фицджеральд сказал:
- Человек с воображением не может не испытывать страха.
Я сказал:
- Чертовы экзистенциалисты.
Но мое воображение не было согласно.
Оно пестрило заборами.
И я переступал через эти заборы. Низкие перешагивал, через высокие приходилось перелазить. Особо злые заборы с острыми зубьями каждый раз царапали коленки. Я так и не научился делать это аккуратно. За забором не было конечной цели. Чтобы вы понимали, там вообще ничего не было. Мои заборы беспорядочно располагались посреди бескрайнего бесплодного поля. Готические, классические, сюрреалистические, полуразрушенные и совсем новые, горизонтально-сгнивающие и вертикально-устрашающие. И тысячи черных надписей на каждом.
Я спросил:
- Откуда у поля маркер?
Я спросил:
- Какой конь пишет на заборах по ночам?
Там были ужасающие измы.
Они сгущались вокруг меня.
Я должен был это остановить.
Дело в том, что при взгляде на героев своих больших историй люди забывают об этикете.
Меня спасло то, что я никогда не пытался писать истории.

Я открыл глаза и поднял голову.
Чертовы галлюцинации.
///
Чтобы порох дал взрыв, его нужно сжать.
Вот почему человек стремится сжать всё: файлы, кулаки, зубы, другого человека. Он ищет порох. Вот почему возникли объятия. Человек всегда стремился уничтожать. Даже не подозревая.

Я сидел на кухне и вел полуночные разговоры с тараканом.
Я сказал:
- Это был тяжелый день.
Он сказал:
- Который еще не закончился.
Я сказал:
- Один мой друг говорил так же.
Он спросил:
- Твой друг был тараканом?
Нет. Не был.
Он сказал:
- Твой друг говорил правду.
Так таракан оказался умнее меня.
\\\
Один мой товарищ не разрешал мне хлопать дверями, потому что слишком их уважал. Больше, чем людей. Дверей больше. Он выступал против контактных видов спорта. Он выключал фильм каждый раз, когда главному герою прилетала пощечина.
- Все мы двери, - говорил он, - нельзя хлопать дверями.
Он думал так. Но двери хлопали перед его лицом.
Люди делают двери, чтобы потом хлопать ими перед лицами других людей или чтобы хлопали перед ними. Человечество хлещет себя по щекам дверями собственного производства. Жалко. Жалко. Невероятно.

Мы стояли в противоположных концах балкона. Он курил, я слушал Чайковского.
Он сказал:
- Все достало.
Я порылся в карманах куртки.
Я сказал:
- У меня есть ключ. Я могу открыть им дверь. Или конверт. Или череп. А еще я могу сыграть на нем что-нибудь из Моцарта. Или Бетховена. Или вырастить на нем ржавчину (на ключе, не на Бетховене). Только какой в этом смысл? Ну, выбрать могу. Это у нас даже в законах закреплено. Называется как-то по-дурацки. Свобода выбора, о как. Ты, значит, можешь делать с предметом собственности, что хочешь. А что ты хочешь – это уже закон определяет. Или мораль. Это, знаешь ли, совсем разные понятия. Законы на бумаге печатают, а мораль на сознании. Этому еще, кажется, в школе учат.
Он спросил:
- И что?
Я сказал:
- Анекдот такой. Смешно же.
Он сказал:
- Смешно жертвовать жизнью ради прихоти.
А не жертвовать глупо.
Я сказал:
- Посмотри на небо.
Он сказал:
- Небо подождет.
Я спросил:
- Где?
Он сказал:
- В приемной.
Он сказал:
- У меня есть дела поважнее.
Я сказал:
- Сегодня среда.
Он спросил:
- И что?
Я сказал:
- По средам небо особенно красивое.
Я задираю голову и смотрю на бирюзовое пятно. Я поворачиваю голову и прилипаю к окну. Я лежу на траве и не вижу звезд. Небо со мной, и оно прекрасно. Что бы я ни делал. Оно пахнет лавандой и васильками. Оно пахнет свежескошенной травой и немного лимоном. Оно танцует под Людовико Эйнауди, и я смаргиваю его с ресниц.
Он сказал:
- Брось это. Ты не такой.
Я сказал:
- Ты тоже.
Он не слушал.
Он говорил:
- Пусто, пусто, все пусто, ты пустой, как это небо, я пустой, как бутылка пива в пятницу, как софизмы, которые ты раскидываешь направо и налево.
Я вздохнул и вышел. И закрыл за собой дверь. Без хлопков.
Я перестал его видеть. Кажется, это была игра воображения. Игра его воображения в моем сознании.
Когда мы произносим слово «реальность», мы двигаем челюстями так, будто пережевываем воздух.
Я пережевал воздух, но не смог переварить кислород.
И он запустил химическую реакцию.
Я сгорел на пороге этого июля вместе с тем небом в среду.
Я горел и видел, как он светился, светился и громко пел. Он был счастлив, кажется. И я был счастлив вместе с ним.
Он объяснил мне одну вещь.
Люди – это здорово.
И я люблю людей.

2018, июнь