Рассказы о войне ветерана 177

                СЛУЧАЙ  С  ПОЛЫНИНЫМ

                Повесть.
                Автор Константин Симонов.

Продолжение 6
Продолжение 5 http://www.stihi.ru/2019/08/26/2576

 «Услышав, что Валентин Петрович поехал на фронт с концертами, она вспомнила о своём письме, которое, наверно, всё-таки дошло до Витеньки.
Ну, пусть Полынин не отвечает на её письма и не звонит, но письмо-то он всё-таки мог бросить в ящик, раз обещал это Маше Макаровой. Галине Петровне не хотелось звонить Витеньке домой, но как позвонить в театр, она не знала. Судя по двум газетным заметкам, которые она прочла ещё в госпитале, этот театр уже начал играть, но где он играет, в каком помещении и как и кому туда позвонить, и что при этом сказать, она не знала. Всё равно без помощи Витеньки тут не обойдёшься, да она как раз и думала о его помощи, когда писала ему своё письмо. – Правда, она тогда думала, что, приехав, встретит Полынина и будет вместе с ним и тогда эта опасная в другое время Витенькина помощь станет для неё нестрашной.

 Но теперь она приехала и была одна. А звонить всё равно надо. И ничего другого не оставалось делать.
Она сняла трубку и назвала номер телефона Витенькиной квартиры.
– Слушаю, – певуче сказала в телефон Ольга Фёдоровна, Витенькина мать.
– Здравствуйте, это говорит Галина Петровна. Витенька дома?
– А… Галина Петровна, вернулись… А мы как раз недавно вспоминали о вас, – сказала Ольга Фёдоровна. – Витеньки нет, он в театре, теперь спектакли из-за бомбёжек в два часа начинают, сразу после репетиций, он дома только к восьми часам будет.
– А как туда позвонить, в театр? – спросила Галина Петровна.
– Не знаю, милая, может быть, вы просто туда к нему подъедете, он рад вам будет… – И в ответ на вопрос Галины Петровны Ольга Фёдоровна объяснила, в каком помещении играет театр.

 Этот терпеливо-ласковый тон, с которым Ольга Фёдоровна говорила с нею, напомнил Галине Петровне о ее былых посещениях дома Балакиревых, в особенности об утренних завтраках, когда она, заночевав у Витеньки, пила утром чай вместе с ним и Ольгой Фёдоровной. Ольга Фёдоровна обращалась с нею как с полусвоей-получужой, вполне терпимой в их доме, пока это устраивает Витеньку, и ровно никому не нужной, как только это перестанет его устраивать. От этих воспоминаний Галине Петровне стало тоскливо почти до тошноты, но она уже закусила удила, решив теперь же идти в театр и во что бы то ни стало именно там, в театре, увидеть Витеньку. Она пыталась уверить себя в том, в чём вовсе не была уверена до конца: что она просто придёт в театр и что Витенька просто сделает всё, как обещал. А больше ничего из того, что у них было, не будет и не должно быть. На секунду заколебавшись, как быть с дверью, потому что ключа от нового внутреннего замка соседка ей не оставила, Галина Петровна махнула рукой: да что и кому, в самом деле, нужно в этой пустой квартире? – захлопнула дверь на английский замок и вышла.
Она добралась до театра уже в темноте. Ещё шагов за сто до театра по обеим сторонам тёмной улицы у тротуаров стояли военные грузовики. Кончался последний акт. Капельдинерша в пальто и валенках, стоявшая у дверей в зал, когда Галина Петровна сказала ей, что она актриса и пришла к товарищу Балакиреву, ответила, что он сейчас сидит в зале, и, тихонько приоткрыв дверь, пропустила её, просунув вслед за ней стул.

 В зале было холодно, не так, как в фойе, но всё-таки холодно. Зрители, почти все военные, сидели без шапок, но в шинелях и полушубках, над рядами поднимался пар от их дыхания. На сцене шла «Бесприданница», и, глядя на Ларису в белом платье, с кисейными рукавами, сквозь которые просвечивали голые плечи, Галина Петровна даже поежилась и обняла себя за плечи руками. На сцене было, наверное, очень холодно, холодно, как на улице. И что такое эти голые руки, и эти красные пальцы, и необходимость играть, забывая о том, как тебе холодно, и заставляя забыть об этом зрителей, сидевших в зале в полушубках и шинелях, – это могла понять только актриса. И Галина Петровна понимала это и с восхищением, смешанным с завистью, думала об этой двигавшейся по сцене Ларисе, которую играла актриса, раньше никогда ей не нравившаяся, а сейчас здесь в этом зале, на этом спектакле показавшаяся ей до слёз хорошей. Зал слушал молча и напряжённо. Далёкая, отделённая больше чем полувеком драма женской души, и непоправимость случившегося, и неизбежность гибели – всё, абсолютно всё с какой-то удивительной силой и прямотой действовало на этих сидевших в холодном зале людей в шинелях и полушубках зимы сорок первого года. Когда акт кончился и актёры вышли перед занавесом кланяться, держась за руки, зал долго стоял и аплодировал им, не спеша одеваться, потому что одеваться было не нужно. Кажется, только сейчас, когда спектакль был уже сыгран, находившиеся в зале люди до конца поняли, как холодно было играть актёрам, и, помимо всего остального, благодарили их ещё и за это.

 Галина Петровна тоже долго стояла и хлопала, пока не заболели руки. Когда занавес закрылся в последний раз и зрители стали расходиться, она увидела Витеньку. Витенька был в галифе, светло-серой габардиновой гимнастёрке без петлиц и надетой поверх неё меховой безрукавке. Он шёл, придерживая под руку маленького генерала с густыми чёрными усами. Они должны были пройти мимо Галины Петровны, она стояла и ждала. Уже почти рядом с нею Витенька повернулся, метнулся к ней от генерала, поцеловал руку, снова метнулся к генералу и, помахав ей рукой, крикнул, чтобы она подождала его здесь же, у выхода из зала, сейчас он вернётся. Витенька вышел с генералом в фойе, а Галина Петровна осталась стоять у дверей и стояла долго, минут десять, пока не разошлись почти все зрители.
– Золотой человек, – наконец вынырнув откуда-то и снова целуя ей руку, весёлым голосом сказал Витенька, и Галина Петровна поняла, что эти слова относятся к генералу, которого он придерживал под руку. – Из Управления тыла, обещал нам хоть немного угольку подкинуть. А то видишь какой мороз – зуб на зуб у артистов не попадает. Всё о вас забочусь! – Витенька улыбнулся. – Значит, всё-таки прибыла…
– Ты получил моё письмо?
– А как же, с доставкой на дом, – усмехнулся Витенька.

 Галина Петровна хотела спросить, что значит с доставкой на дом, но не решилась.
– Вот мы с тобой и военные люди… – сказал Витенька, с удовольствием оглядывая её с ног до головы и продолжая улыбаться.
– А разве ты… – Галина Петровна не успела договорить: «в армии», Витенька перебил её:
– Пока не забирают. Нужен тут. Но по военному времени в этом удобнее. Уже привык… – сказал он и с таким же удовольствием, с каким до этого оглядывал Галину Петровну, оглядел самого себя. – А что, не идёт мне?
– Идёт.
– Ну что ж, прежде всего сходим к худруку. Когда ты приехала?
– Сегодня.
– Пойдём, а то он исчезнет. Я уже всё устроил, сейчас сможешь убедиться.

 Они пересекли фойе и вошли в маленькую комнату около администраторской. Там без шапки, в шубе с поднятым воротником и в видневшейся из-под неё телогрейке, такой же, как у Витеньки, стоял высокий, худой человек с копной седеющих волос и, нагнувшись над электрической плиткой, зябко потирал руки.
– Зрители согреваются, когда хлопают, – сказал он, когда Витенька представил ему Галину Петровну, – а я вот мерзну…. Похлопал бы тоже, да не хочется, и Карандышев и Лариса сегодня хуже, чем на прошлых спектаклях.
Галина Петровна возразила: ей, наоборот, показалось, что все актёры до одного прекрасно играют.
– Да ну? – Худрук, продолжая потирать руки над плиткой, вскинул на неё глаза. – Значит, все превосходно играют?.. – Он рассмеялся, и на его живом, насмешливом лице забегали весёлые морщинки. – Просто вы их жалеете, понимаете, как им холодно, и жалеете… Как с углём, обещают? – обратился он к Витеньке.
– Обещают.
– Это хорошо, – сказал худрук. – На сцене все забывают! А потом ночью, дома болеют. А потом днём все равно опять играют! А как иначе? Для чего мы тогда здесь? Да и как можно иначе, когда такой зал! Видели сегодня наш зал? – вдруг спросил он Галину Петровну.
– Видела.
– На каждый спектакль иногда треть, а иногда половина зала приезжает прямо из действующей армии. И даже неизвестно, как перед ними надо играть. Наверное, гениально. Во всяком случае, надо, играя, нести в себе чувство этой необходимости. Одна наша актриса после спектакля так и выпалила мне: «По-моему, я сегодня гениально сыграла!» А я даже не рассмеялся. Понял, что, наверно, прочла это со сцены в чьих-то глазах, уходивших после спектакля обратно на фронт. И, значит, для кого-то из них действительно сыграла гениально. Пусть даже для одного человека. Всё равно. А вообще-то играем мы пока средне, – словно сам услышав свой высокий дрогнувший голос и застеснявшись его, снова прежним насмешливым тоном добавил худрук. – Единственный среди нас гений – Виктор Васильевич… – Он хлопнул Витеньку по плечу. – Если б не он, пропали бы. Всё достаёт, всё делает! Даже пришлось с болью душевной совсем оторвать его от творческой работы…

 В глазах у худрука блеснула насмешливая искорка.
– Зато все остальные творят благодаря тому, что он у нас административный гений! Как там, будет машина домой доехать? – поёжившись под шубой, повернулся он к Витеньке.
– Есть, – сказал Витенька. – А с первого января вообще закрепляют за нами одну машину.
– Ну вот, я же говорю – гений, обыкновенный гений! – снова весело потирая над плиткой руки, сказал худрук. – Значит, были на Карельском фронте, вернулись в Москву и хотите у нас играть? – спросил он Галину Петровну, собственно, не спросил, а как бы наложил резолюцию на её прошлом, настоящем и будущем.
Галина Петровна взволнованно ответила, что будет счастлива играть у них в театре, что за этим и приехала.
– Вот и хорошо, – быстро сказал худрук, и его весёлое маленькое личико под копною седых волос снова хитро, по-лисьи сморщилось. – Скажите спасибо Виктору Васильевичу, он тут заочно стоял за вас горою! После Нового года сразу начнём репетиции, возобновляем… – Он назвал нашумевшую перед войной пьесу. – Будете репетировать героиню, но во втором составе – тут уж не будьте в претензии.

 Галина Петровна искренне ответила, что она ни о чём другом и не смела думать. Ей и так весь этот разговор казался счастливым сном.
– Порепетируйте, а спектаклей через восемь-десять сыграете, раньше не выйдет! А то, сами знаете, премьерши – существа ревнивые, тем более когда молодость не на их стороне. – Он насмешливо поклонился Галине Петровне, давая понять, что хотя разговаривает с нею не вполне всерьёз, но при этом отдает должное её внешности. – Так я поеду, – наконец, отрывая руки от плитки, сказал он Витеньке, – если машина есть вашими молитвами…
– Вы прямо домой? – спросил Витенька.
– Да, а что?
– Если нетрудно, пришлите её нам обратно, – сказал Витенька, кивнув на Галину Петровну.
– Через десять минут верну, – сказал худрук и, взяв своей горячей от плитки рукой руку Галины Петровны, любезно прижал её к губам. – До будущего года!

 Он ушёл, а Витенька, попросив Галину Петровну ещё подождать его минут десять здесь, побежал доделывать какие-то свои необходимые театральные дела. Галина Петровна стояла одна в маленькой комнатке, грея над плиткой руки так же, как за минуту до этого их грел худрук, и думая о том, как всё теперь будет: как она пойдёт в первый раз на репетицию, кто ещё будет играть и как вообще всё получится у неё в этом театре, может быть, наконец, хорошо, не так, как раньше! Два или три раза дверь приоткрывали незнакомые ей люди, оглядывали комнату и, увидев, что здесь нет никого, кроме неё, снова закрывали дверь. «А куда же я сейчас поеду? – подумала она. – Домой?» Но там у неё в рюкзаке даже ничего не осталось поесть. На той станции, уже перед самой Москвой, где они простояли два часа, они с Машей Макаровой сгрызли пополам последний сухарь. Или, может, всё-таки попросить Витеньку отвезти ее к Маше? Так думала она, в то же время предчувствуя, что Витенька пригласит её сейчас к себе домой и что она не решится отказаться. Да ей будет и невозможно объяснить ему, почему сейчас, после того, как он сделал для неё всё, что обещал, она вдруг откажется заехать к нему. «Заеду, а потом уеду, непременно уеду», – неуверенно подумала она.

 Вернувшись, Витенька поспешно надел висевший на стене полушубок и ушанку и, как она и думала, предложил заехать к нему. И она молча кивнула.
Анна Акимовна, открыв им дверь, буркнула Галине Петровне угрюмое «здравствуйте» и ушла к себе. Она недолюбливала Галину Петровну за неопределённость её положения в доме Балакиревых. «Не то жена, не то так себе, приходящая», – говорила она про Галину Петровну и недовольно пожимала плечами. Она не любила неопределённости.
Василия Васильевича и Ольги Фёдоровны не было дома. На обеденном столе стояли графинчик с водкой, бутылка портвейна «Три семёрки» и два прибора. Очевидно, Витенька среди всех своих театральных дел успел предупредить по телефону, что придёт не один.
– Мама и папа, увы, не могут тебя приветствовать, – сказал Витенька, снимая с Галины Петровны полушубок и нетерпеливо и с удовольствием оглядывая её с головы до ног. – Пошли на юбилей к Кацу – знаешь, ухо, горло и нос? И вернутся, наверное, поздно. Пасся у нас тут одно время мой двоюродный братец, но, слава богу, съехал в общежитие. Так что практически мы с тобой одни. Надеюсь, ты не огорчена этим?
Галина Петровна пожала плечами. Она была рада, что в доме почти тепло, не то что там, в её комнате, и сейчас думала об этом.
– Что задумалась?
– Нет, ничего…

 Они сели за стол. Анна Акимовна принесла селёдку и кастрюльку с горячей картошкой, ткнула их посреди скатерти, повернулась и вышла.
– Генеральский портвейн, – сказал Витенька. – Почему-то как только генерал хочет угостить даму, так непременно эти «Три семёрки». Не замечала?
– Не замечала, – сказала Галина Петровна. – Там, на севере, только спирт и водка.
– Может, водки хочешь?
– Всё равно.
– Слушай, кто этот лётчик, – спросил Витенька, когда они выпили по рюмке водки, – который принёс мне письмо от тебя?
– Какой лётчик? – подняв на него глаза, спросила Галина Петровна, всё ещё бессмысленно надеясь, что вдруг письмо Витеньке принёс не сам Полынин, а какой-нибудь его товарищ, которого он об этом попросил.
– Полковник… не запомнил его фамилии, такой среднего роста, довольно красивый и много орденов.
– А-а… – сказала Галина Петровна, с великим трудом овладевая собой. – Их сразу несколько ехало, я их всех вместе просила бросить в Москве в ящик. Я не просила относить, это они сами. Это командир их полка… – Что-то удержало её от того, чтобы назвать фамилию Полынина.
– Красивый малый, – сказал Витенька, – только рано лысеть начал, единственное, что его портит…

 Он внимательно взглянул на Галину Петровну, но Галина Петровна была настороже, её лицо ничего не выразило. «Может, и правда у неё ничего не было с этим лётчиком, – подумал Витенька, – а может, и было». Несмотря на ничего не выражавшее лицо Галины Петровны, он считал, что и то и другое одинаково возможно.
– Я так и подумал, – сказал он вслух, – что это ничего не представляющее для тебя фронтовое знакомство. Так что не стал перед ним скрываться, сказал, если вдруг возникнет настроение увидеть тебя и меня и выпить рюмку водки, пусть заходит! Хотелось как-то отблагодарить за то, что сам принёс письмо, всё-таки очень внимательно с его стороны.

 Если бы Витенька знал истину об отношении Галины Петровны к Полынину и мог бы представить себе всю тяжесть удара, который он нанёс ей своей ложью, он бы обязательно нанёс ей этот удар. Не потому, что был ревнив, а потому, что чувствовал себя свободней, когда связывал женщину каким-нибудь трудным для нее воспоминанием. Но сейчас, как это нередко с ним бывало, он солгал в общем-то почти бесцельно, разве чтобы лишний раз напомнить ей, что он рассчитывает на прежнее, на то, чтобы оставить её у себя до утра. И мимоходом солгав и наливая в это время по второй рюмке водки, даже не взглянул на Галину Петровну и не заметил, как она вздрогнула и побледнела. «Вот всё и кончено с Полыниным, – думала Галина Петровна, глядя прямо перед собой затуманившимися глазами и видя быстро мелькавшие Витенькины руки, сначала наливавшие водку, а потом клавшие себе и ей на тарелки куски селёдки и картофелины. – Вот всё и кончено», – продолжала думать она, понимая, что это именно так и что с таким человеком, как Полынин, никак иначе и не может быть после того, как она так по-дурацки послала с ним это письмо, а он зачем-то пришёл сюда сам, а Витенька, что-то заподозрив, а может, и ничего не заподозрив, просто из мужского тщеславия, поспешил дать ему понять, что не только жил, но и будет жить с нею.

 Вопрос, который она не успела сегодня задать своей соседке: не звонил ли ей человек по имени Полынин, – теперь уже стал бессмысленным. Конечно, не звонил, как он мог звонить ей после этого! Не звонил и никогда не позвонит. И его слова там, в Мурманске: «Приезжай и выходи за меня замуж» – были последние, которые она от него услышала и услышит. Он уже никогда и ничего больше не скажет ей, даже если б она вдруг встретила его… Она даже вздрогнула при мысли, что может встретить теперь Полынина. Нет, лучше не встречать!
– Что с тобой? – поднимая голову и увидев, как Галина Петровна передёрнула плечами, спросил Витенька.
– Всё-таки холодно, даже здесь холодно, – сказала Галина Петровна.
– Сейчас, – Витенька, вскочив из-за стола, быстро прошёл в кабинет отца, принёс оттуда пиджак и накинул на плечи Галине Петровне. Это был большой, широкий пиджак Василия Васильевича, из бокового карманчика торчал платочек, а от лацканов пахло духами.
– Хорошо, что не струсил в октябре, – наливая себе третью рюмку водки, говорил Витенька, теперь уже вполне уверенный, что Галина Петровна останется у него, и поэтому занятый сейчас собою больше, чем ею. – Теперь вот помогаю разворачивать театр, пока единственный в Москве. Насчёт гения, конечно, смешно, но что они без меня как без рук – верно!

 Он был очень доволен собой и в особенности тем, что всё устроил, как обещал Галине Петровне, – в прошлом это далеко не всегда у него выходило. Говоря Галине Петровне о том, как хорошо, что он не струсил и остался, сейчас, в эту минуту, он говорил почти правду. После того как немцев погнали от Москвы и его собственные дела именно из-за того, что он остался в Москве, пошли в гору, он всё чаще радостно уверял не только других, но и самого себя в собственном уме и храбрости. Он говорил, а Галина Петровна отупело слушала его и безучастно ела, от времени до времени чокаясь с ним и каждый раз, когда он наливал ей рюмку, безропотно и равнодушно выпивая водку, как лекарство.
Анна Акимовна принесла им по чашке кофе и снова ушла, на этот раз, наверно, окончательно.
– Ну что будем делать? – сказал Витенька, отвалясь на кресле. Он-то знал, что они теперь будут делать, но не хотел показаться ей слишком торопливым.
– Могу поехать домой, – безучастно сказала Галина Петровна. Домой ей сейчас не хотелось так же, как не хотелось и оставаться здесь. Ей вообще ничего не хотелось, она чувствовала себя глубоко несчастной, такой несчастной, как никогда в жизни.
– Да ты просто сумасшедшая, – весело сказал Витенька. – Куда домой, зачем домой, и потом – как домой? У тебя даже нет ночного пропуска, ты просто-напросто не попадёшь домой!
Она вздохнула и посмотрела на него так же безропотно и равнодушно, как до этого пила водку.

 От дома, где жили Балакиревы, до дома, где жила Галина Петровна, было полчаса ходьбы. В восьмом часу утра, когда Галина Петровна шла к себе домой, на улицах по зимнему времени было ещё совсем темно. На остановке у Никитских ворот толпы людей ждали трамваев, шедших в сторону Красной Пресни; среди ехавших на работу было особенно много женщин и подростков. Разминаясь на холоде в ожидании трамваев, подростки тут же на тротуаре и мостовой боролись, прыгали на одной ножке и толкали друг друга в неубранные сугробы. Среди всей этой утренней жизни Галина Петровна шла, как мёртвая, оглушённо, не слыша ни звонков трамваев, ни разговоров, ни криков и почти не замечая, как её толкали обгонявшие или бежавшие ей навстречу, спешившие на работу люди. Она не сомкнула глаз ночью и, оставив спящего Витеньку, встала утром так тихо, чтобы её никто не слышал, и так рано, чтобы ещё никто другой не успел встать в квартире Балакиревых и она не оказалась бы перед необходимостью с кем-нибудь здороваться или говорить. Однако как ни рано она встала, Анна Акимовна у себя на кухне поднялась ещё раньше её.

 Когда Галина Петровна, даже не став умываться, уже одетая, на цыпочках вышла из Витенькиной комнаты в переднюю, она услышала доносившееся с кухни громкое ворчание. Анна Акимовна по утрам, пока все спали, любила поговорить сама с собой о том, что ей особенно не понравилось накануне.
– Разве это дело, – говорила она, пока Галина Петровна доставала в передней на вешалке свой полушубок и поспешно, не попадая в рукава, надевала его, предчувствуя, что услышит сейчас что-то, чего ей лучше не слышать, – разве это годится? Приходють, ночують, сегодня та, завтра эта, куда это годится, где это записано, в каком писании…
Не помня себя, Галина Петровна схватила в руки ушанку и, не успев надеть её, открыла замок и выбежала на лестничную площадку. Теперь она шла по городу, а в ушах у неё всё ещё стояло: «приходють, ночують…» – не потому, что она воображала, будто Витенька живёт как-то по-другому, чем он жил на самом деле, а просто от этих слов Анны Акимовны она была противна сама себе. То, о чом она вчера вечером думала как о неизбежном и безразличном, то, что потом, ночью, даже неожиданно для неё, оказалось до такой степени бездарным и ненужным, сейчас, утром, представлялось ей стыдным и страшным.
Ну да, та, другая жизнь, которая там, на севере, казалось, мелькнула перед нею, не вышла и не выйдет. Но если та жизнь не вышла и не выйдет, почему же всё-таки вместо неё непременно должна быть эта жизнь? Неужели нельзя хотя бы какое-то время быть просто одной? Самой по себе? Сейчас, утром, когда люди вокруг неё спешили на работу и город был полон суровой действительности, ей казалось, что да, можно! Можно и нужно! Так думала она сейчас, идя утром домой. Но что она будет думать там, у себя дома, не утром, а вечером, в четырёх стенах, одна, без матери и отца, без детей и мужа, без обязательств перед кем бы то ни было хранить себя для чего-то или для кого-то, а просто с ночною тоскою одинокой и в общем мало кому нужной женщины, в одинокой, пустой и холодной комнате?

 Поднявшись к себе на третий этаж, Галина Петровна долго и безрезультатно вертела ключ в замке: дверь опять была заперта ещё и на второй, внутренний замок, и сколько Галина Петровна ни стучала, никто не открывал. Наверное, Кузьмичёва вернулась с работы и ушла куда-нибудь в магазин. А больше открывать некому. Все остальные соседи давно в эвакуации. Не зная, что делать и куда теперь идти, Галина Петровна с полчаса простояла у двери, а потом села на верхнюю ступеньку лестницы и, положив голову на руки, неожиданно для себя устало задремала. Проснулась она оттого, что её соседка Кузьмичёва, держа кошелку с хлебом в одной руке, другой трясла её за плечо.
– Чего ты на камень-то села, разве можно бабам на холодном-то камне сидеть? – говорила она. – Я уж по дороге хватилась, что второй ключ тебе не дала, думала, быстро сбегаю да вернусь, а вышло – очередь…
Галина Петровна встала и вслед за Кузьмичёвой вошла в квартиру.
– Совсем не топят, ну совсем не топят, – говорила Кузьмичёва, стаскивая с головы платок и снимая с себя мужнину шинель. – Я уж как за хлебом хожу, керосинку на одном фитиле гореть оставляю, а то приходишь – раздеваться боязно. А у меня и твоя керосинка стоит, я с кухни взяла, сейчас отдам тебе… Ты себе комнату согрела бы, а то, может, у меня поселишься, с двух керосинок греться будем…

 Говоря все это, она беспрерывно что-нибудь делала: открыла дверь в свою комнату, отнесла туда кошелку с хлебом, вынесла в переднюю керосинку, потом табуретку.
– Ты табурет возьми, на табурет её поставь, а то стол себе испортишь…
– Спасибо, – сказала Галина Петровна. Она вошла в свою комнату, а вслед за ней появилась Кузьмичёва с керосинкой и табуреткой.
– Ты, конечно, сперва оглядись. Керосин у меня пока есть, я тебе дам, – продолжала говорить Кузьмичёва, – может, и одна захочешь, а нет – иди ко мне, я не возражаю.
Ни о чём не спрашивая, но по виду Галины Петровны безошибочно чувствуя, что с ней произошло что-то плохое, она установила на табуретку керосинку и зажгла оба фитиля: сначала пустила их сильно, так, что пошла копоть, потом убавила, потом погрела над керосинкой озябшие в очереди руки и присела на край тахты, рядом с Галиной Петровной.
– Чего молчишь, не рада, что вернулась?
– Нет, я рада, тетя Дуся, – сказала Галина Петровна, хотя сейчас была рада не тому, что вернулась в Москву, а тому, что пришла сюда и что эта женщина, которая звала её на «ты» и Галей и которую она уже восемь лет – сколько жила здесь – звала на «вы» и тетей Дусей, так просто предложила ей жить и горевать вместе.

 Она поцеловала соседку в морщинистую щеку и, отвернувшись, чтобы не заплакать, опустив руки между колен, долго неподвижно сидела, глядя на маленькое пламя за слюдяным окошечком керосинки.
– Убило у меня Василь Петровича, – посидев и помолчав рядом с ней, повторила Кузьмичёва то, что уже сказала ей вчера. – Бомбой убило, на Москве-Второй, на товарном дворе, вместе с помощником. Один кочегар целый остался, Васильев Колька, ты его знаешь, он тут на май напился, помнишь, всю посуду на кухне побил. Помнишь? – Она спрашивала «помнишь» с какой-то даже нежностью, хотя Колька Васильев и  напился и побил посуду, но всё это было тогда, до войны, когда всё ещё было хорошо и был жив ещё её Василий Петрович. – Один он целый, – после молчания повторила она. – Да какой целый, ногу ему отрезали…
Она коротко всхлипнула, замолчала, положила на колени свои натруженные руки и так же, как Галина Петровна, стала безотрывно глядеть на огонь в керосинке. Так они сидели обе молча несколько минут, пока не зазвонил телефон. Кузьмичёва вышла в коридор, не закрыв двери, и сказала в телефон своё обычное, хорошо памятное Галине Петровне: «Аллё, аллё, это кто говорит?..»
– Приехала, сейчас позову, – сказала она после паузы и позвала Галину Петровну: – Иди, твой лётчик звонит! Уже десятый день каждое утро в это время тебя спрашивает.

 Галина Петровна вскочила, беспомощно взмахнула руками, желая сказать, что уже поздно, что её уже нельзя и не нужно звать к телефону, что надо сказать, что её нет, что она и не приехала и никогда не приедет, но ноги её сами вышли из комнаты и довели её до телефона.
– Да, – взяв трубку, сказала она слабым голосом, чувствуя себя больной и от несчастья, которое с ней случилось, и от счастья, которым, несмотря ни на что, всё-таки был для неё этот телефонный звонок.
– Галя, это ты, Галя? – весёлым громким голосом сказал в телефон Полынин так, словно он был совсем рядом. – Когда ты приехала?
– Вчера, – нерадостно сказала Галина Петровна.
– Как доехала? Здорова?
– Ничего, – всё тем же голосом ответила Галина Петровна, собираясь с силами сказать то, что она должна была ему сказать.
– Да чего я тебя спрашиваю? – не обращая внимания на её упавший голос, всё так же громко и весело сказал Полынин. – Сейчас я с лётным составом разбор сделаю, кое-чего отработаем, и в тринадцать часов буду у тебя. Какой твой адрес?
Она хотела сказать ему: «Нет, нет, не приезжайте, вам нельзя ко мне приезжать!» Хотела сказать и не могла, так поразил её весёлый голос Полынина и несоответствие этого голоса всему, что так ужасно и нелепо случилось с нею из-за того, что она не услышала этот голос вчера. Всего-навсего вчера!
– Бронная, семь, квартира двенадцать, – сказала она.
– Есть Бронная, семь, квартира двенадцать, – всё ещё не замечая её странного тона, сказал Полынин и виновато добавил: – Только ты не обижайся, что я ненадолго! Как шарик скроется, надо обратно на месте быть! Новый год – дежурим в оба глаза! Пока!

 Он там у себя уже давно положил трубку, а она ещё полминуты держала трубку в руке и, даже когда повесила её на рычаг, всё ещё продолжала держаться за неё, словно боясь упасть.
– Дозвонился всё-таки, – удовлетворённо сказала Кузьмичёва. – Двадцатого позвонил: обещала, говорит, двадцатого приехать. Я говорю: не приехала. Не может быть, говорит, я завтра ей позвоню. Так каждый день и звонил, ну как часы. Я вчера-то торопилась, потом уже на улице вспомнила, что тебе не сказала, хотела было обратно, а потом, думаю, всё равно до утра не позвонит, а я к утру вернусь и скажу тебе. А ты и не ночевала! Где ночевала-то?
– У подружки, – сказала Галина Петровна.
– Конечно, с людьми веселее, – сказала Кузьмичёва. – Сидишь тут одна, как в гробу, сама с собой думаешь. А чего думать, чего было, того не воротишь! Такой аккуратный, как часы, – помолчав, одобрительно повторила она про лётчика. – Приедет к тебе?
– Приедет, – растерянно сказала Галина Петровна и вдруг подумала о том, о чём надо было подумать с самого начала: «Но почему же он звонит мне? Он не должен был мне звонить!»
И спросив об этом себя, с ужасом и надеждою поняла, что Витенька солгал ей вчера, что он, когда виделся с Полыниным, ничего не сказал ему про неё, ровным счётом ничего! Иначе бы Полынин никогда не позвонил бы ей, этого просто-напросто не могло быть. «Да, именно так».

 И если бы она знала это вчера, если бы могла догадаться об этом, не случилось бы всего того, что наполняло сейчас её душу отвращением к самой себе.
– Как же вы не сказали мне вчера, что он звонил мне! – повернулась Галина Петровна к стоявшей рядом с ней у телефона и довольно улыбавшейся Кузьмичёвой. – Ах, как же вы не сказали… Как же вы не сказали!.. – повторила она с упрёком.
– Ну, извини, пожалуйста, – разведя руками, сказала Кузьмичёва.
Лицо у неё стало виноватое. Она не понимала, что произошло, но чувствовала, что произошло что-то очень плохое.
– Да нет, – сказала Галина Петровна, – вы не виноваты. Я сама во всём виновата.
И, посмотрев на телефон, словно он мог ещё что-то сказать ей, ушла в свою комнату.
Так или иначе, а через три часа он должен был приехать сюда. Она начала лихорадочно убирать свою комнату. Потом, бросив посреди пола веник и тряпку, открыла шкаф, вытащила оттуда вместе с вешалками все три висевших там платья, из которых ни одно нельзя было надеть, села на тахту, держа их на коленях, и долго разглядывала так, словно видела впервые. Потом повесила платья обратно и снова взялась за веник и тряпку, домела и дотёрла пол, вытерла пыль с вещей, смахнула по углам паутину там, где дотянулась. Она убирала комнату и думала: что же ей теперь говорить и что делать? То ей хотелось одеться и уйти, пока Полынин не приехал, уйти и никогда больше не видеть его. То ей казалось, что она должна, как только он придёт, сразу, даже не дав поцеловать себя, рассказать ему всё, что с ней случилось.
«А что случилось? Ничего и не случилось», – попробовала она обмануть себя. Попробовала, но не смогла. Она знала, что нет, случилось, и нельзя будет сказать об этом Полынину. И значит, надо будет солгать ему сегодня и лгать потом всегда.

 Она подумала о себе, что если бы она на самом деле любила Полынина, то не дала бы ему с собой этого письма к Витеньке. Пусть даже она никогда не думала, что он сам отдаст это её письмо, она всё равно не должна была посылать с ним письмо человеку, про которого он не знал всей правды. И если бы она любила Полынина, она бы вообще не пошла вчера вечером туда, в ту квартиру. Даже если б твёрдо знала, что с нею там ничего не будет, всё равно не пошла бы! Ей бы это было невыносимо – идти в ту квартиру!
Так она казнила себя, продолжая прибирать комнату и всё ещё не решив, как же всё-таки всё будет. Чем она его встретит, если останется, и как найдёт в себе силы уйти, решив уйти. Мысль о том, что придётся лгать ему, казалась ей отвратительной, а мысль о том, что она решится сказать ему правду, невозможной. Да и станет ли он слушать до конца эту правду? Скорей всего нет».

 Окончание повести в следующей публикации.