Переломный день

                ПЕРЕЛОМНЫЙ ДЕНЬ

                «И – боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет».
                Михаил Булгаков «Собачье сердце»
    

                «…сущность поэзии, как всякого искусства,
неизменна; отношение людей к поэзии в               
                конце концов безразлично.»
                Александр Блок  «О назначении поэта»


   Михаил Афанасьевич Булгаков... Великий драматург и прозаик ХХ века... В бессмертном его романе «Мастер и Маргарита» Воланд в ответ на слова Мастера, что он сжёг свой роман в печке, говорит:
«  ... этого быть не может, рукописи не горят».  И в этих последних трех словах «рукописи не горят» заключены фабула и боль не только автора произведения, но и всей нашей многострадальной литературы.
   Ибо на русскую литературу кто только ни ополчался и кто только ни пытался с ней раз и окончательно разобраться: и власть имущие, и униженные и оскорбленные, и западники,  и славянофилы, и левые, и правые, и любители ее, и хулители, и т.д. и т.д. Особенно эта борьба обострилась в ХХ веке, сразу после революции и гражданской войны. Еще выросшая до революции интеллигенция помнила запавшие в душу произведения великих Мастеров Серебряного Века. Александр Блок, Андрей Белый, Максимилиан Волошин, Анна Ахматова, Николай Гумилев... – этот далеко не полный список известных к тому времени писателей составил бы звёздную славу любой литературе мира. Но, к сожалению, и звёзды литературы и рядовые писатели попали под такой чудовищный обстрел красного государственного «беспредела», что мартиролог их до сих пор еще окончательно не установлен, а число попавших в него настолько велико, что не поддается никакой, ни рациональной, ни тем более эмоциональной оценке...
Слова, вынесенные в подзаголовок, принадлежат профессору Преображенскому.
Этой фразой он хотел показать, какова была советская пресса в 1923 году, ибо об этом же 28 марта 1930 года Булгаков напишет в письме Правительству СССР. Чтобы было понятно о чем идет речь, уместно привести две главки-выдержки из этого письма, причем второй письмо заканчивается, с той же авторской пунктуацией.               
               
2.
   Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных – было 3, враждебно-ругательных – 298.
   Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни.
   Героя моей пьесы «Дни Турбиных» Алексея Турбина печатно в стихах называли «СУКИНЫМ СЫНОМ», а автора пьесы рекомендовали, как «одержимого СОБАЧЬЕЙ СТАРОСТЬЮ». Обо мне писали, как о «литературном УБОРЩИКЕ», подбирающем объедки после того, как «НАБЛЕВАЛА дюжина гостей».
   Писали так:
   «...МИШКА Булгаков, кум мой, ТОЖЕ, ИЗВИНИТЕ ЗА ВЫРАЖЕНИЕ, ПИСАТЕЛЬ, В ЗАЛЕЖАЛОМ МУСОРЕ шарит... Что это, спрашиваю, братишечка, МУРЛО у тебя... Я человек деликатный, возьми да и ХРЯСНИ ЕГО ТАЗОМ ПО ЗАТЫЛКУ... Обывателю мы без Турбиных вроде как БЮСТГАЛТЕР СОБАКЕ без нужды... Нашелся, СУКИН СЫН. НАШЕЛСЯ ТУРБИН, ЧТОБ ЕМУ НИ СБОРОВ, НИ УСПЕХА...» («Жизнь ИСКУССТВА»,
 № 44 – 1927 г.).
   Писали «О Булгакове, который чем был, тем и останется, НОВОБУРЖУАЗНЫМ ОТРОДЬЕМ, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы» («Комс. правда», 14/Х.1926 г.).
   Сообщали, что мне нравится «АТМОСФЕРА СОБАЧЬЕЙ СВАДЬБЫ вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля» (А.Луначарский, «Известия», 8/Х-1926 г.), и что от моей пьесы «Дни Турбиных» идет «ВОНЬ» (Стенограмма совещания при Агитпропе в мае 1927 г.), и так далее, и так далее...
   Спешу сообщить, что цитирую я отнюдь не с тем, чтобы жаловаться на критику или вступать в какую бы то ни было полемику. Моя цель – гораздо серьезнее.
   Я доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и С НЕОБЫКНОВЕННОЙ ЯРОСТЬЮ доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.
   И я заявляю, что пресса СССР СОВЕРШЕННО ПРАВА.               
 
                11.

   Если же и то, что я написал, неубедительно, и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссера.
   Я именно и точно и подчеркнуто прошу О КАТЕГОРИЧЕСКОМ ПРИКАЗЕ, О КОМАНДИРОВАНИИ, потому что все мои попытки найти работу в той единственной области, где я могу быть полезен СССР, как исключительно квалифицированный специалист, потерпели полное фиаско. Мое имя  сделано настолько одиозным, что предложения работы с моей стороны встретили ИСПУГ, несмотря на то, что в Москве громадному количеству актеров и режиссеров, а с ними и директорам театров, отлично известно мое виртуозное знание сцены.
   Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста режиссера и актера, который берется добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес и вплоть до пьес сегодняшнего дня.
   Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный Театр – в лучшую школу, возглавляемую мастерами К.С. Станиславским и В.И. Немировичем-Данченко.
   Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя – я прошусь на должность рабочего сцены.
   Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной, как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, В ДАННЫЙ МОМЕНТ, - нищета, улица и гибель.

Москва,
28 марта 1930 года. М. Булгаков               

   Из приведенных выдержек видно, в каком тяжком душевном состоянии находился писатель. Это как бы крик невиновного подследственного, обвиняемого в страшных, несовершенных, приписываемых ему, преступлениях. И что самое главное: его пугает неизвестность настоящего времени.  Кроме того, это безусловно драматургическое сочинение, точнее, трагедия. Ибо она, по определению, сценическое произведение, в котором изображается резкое столкновение героической личности с противостоящими ей силами общества, государства, или со стихиями природы, в результате чего герой погибает. И, как ни странно, история русской словесности изобилует именно такими трагическими столкновениями писателей с обществом или государством.
   Классический пример, конечно, - Пушкин, которого Булгаков с детских лет боготворил, и творческое наследие коего всячески защищал от нападок новоявленных ревнителей пролетарской культуры. Ещё в начале своей литературной деятельности во Владикавказе, летом 1920 года, он участвовал в диспуте на тему «Пушкин и его творчество с революционной точки зрения». И когда его оппонент говорил: «И мы со спокойным сердцем бросаем в революционный огонь его полное собрание сочинений, уповая на то, что если там есть крупинки золота, то они не сгорят в общем костре с хламом, а останутся», Булгаков вполне резонно отвечал: «В истории каждой нации есть эпохи, когда в глубине народных масс происходят духовные изменения, определяющие движения на целые столетия. И в этих сложных процессах качественного обновления нации немалая роль принадлежит искусству и литературе. Великие поэты и писатели потому и становятся бессмертными, что в их произведениях заложен мир идей, обновляющих духовную жизнь народа. Таким революционером духа русского народа был Пушкин...»
   Интересно, что примерно в это же время, зимой 1921 года, Александр Блок выступил с речью «О назначении поэта» на торжественном заседании, посвященном 84-й годовщине со дня смерти Пушкина, состоявшемся в Доме Литераторов. Вот как сообщается об этом событии в редакционном предисловии к сборнику  «Пушкин – Достоевкий» (Пг., 1921): «На торжественном собрании в память Пушкина присутствовал весь литературный Петербург. Представители разных мировоззрений сошлись в Доме литераторов ради двух поэтов: окруженного ореолом бессмертия Пушкина и идущего по пути к бессмертию Блока. Разно было всегда, и особенно в последние годы, отношение к Блоку, но то, что он сказал о Пушкине, и то, как он это сказал – с какой-то убежденной твердостью, – захватило всех, отразилось в слушателях не сразу осознанным волнением, вызвало долгие рукоплескания и возбудило долгие разговоры».
   В этой речи Блок  не только говорит о назначении поэта и подкрепляет свои слова мыслями Пушкина, но дает также развернутую характеристику и поэтического творчества, и искусства вообще: «Поэт – сын гармонии; и ему дана какая-то роль в мировой культуре. Три дела возложены на него:  во-первых – освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых – привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих – внести эту гармонию во внешний мир».
   И, конечно, Булгакову была родственно близка эта речь Блока, сказанная им за полгода до смерти – своего рода духовное завещание великого поэта грядущим потомкам. Он понимал, что находится в данный момент в таком же кризисном положении, в каком был Блок в 1921-м, или Пушкин в 1837-м – отсутствие воздуха было причиной скоропостижной смерти 2-х величайших поэтов России, как верно подчеркнул Блок в своей речи: «И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура.  Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, а творческую волю, – тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл».               

   Знаменательно, конечно, то, что Булгакова после отправки письма власти не только не тронули (хотя, если вдуматься, в то время репрессиям подвергалось неимоверно большое количество людей, особенно из «бывших сословий», а тут – дворянин, МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ, да ещё упорно защищающий русскую интеллигенцию), но даже соизволили ответить на его письмо. Так что 28 марта 1930 года безусловно стало переломным днем в творческой судьбе писателя, тем более, что 18 апреля 1930 года ему позвонил по телефону сам Сталин. Вот как рассказывает об этом разговоре жена писателя, Елена Сергеевна Булгакова: «...Сталин сказал: “Мы получили с товарищами ваше письмо, и вы будете иметь по нему благоприятный результат. – Потом, помолчав секунду, добавил: – Что, может быть, Вас правда отпустить за границу, мы Вам очень надоели?”
   Это был неожиданный вопрос. Но Михаил Афанасьевич быстро ответил: “Я очень много думал над этим, и я понял, что русский писатель вне родины существовать не может”. Сталин сказал: “Я тоже так думаю. Ну что же тогда, поступите в театр?’ – “Да, я хотел бы”. – “В какой же?” – В Художественный. Но меня не принимают там”. Сталин сказал: “Вы подайте еще раз заявление. Я думаю, что Вас примут”. Через полчаса, наверное, раздался звонок из Художественного театра. Михаила Афанасьевича пригласили на работу».
   После всех этих событий Булгаков прожил 10 лет. За 20 лет непрестанного служения русской словесности им были созданы 3 романа, 20 пьес, сотни рассказов и фельетонов. И необходимо отметить, что Булгаков, также как Гоголь и Чехов, был одинаково силён, как в драматургическом, так и в повествовательном направлениях литературы.
  Конечно, Булгакову в жизни много трагедий пришлось пережить, и, хотя история не знает сослагательного наклонения, но так и хочется воскликнуть: «А если бы...»

Одетый с иголочки, стародержавный,
В монокле, при «бабочке», руки у дам
Целующий... –

О, как же его ненавидел преславно
Рабоче-крестьянский зарвавшийся Хам:
«Булгаков... Да это ж отродье былого,
Буржуйчик, дворянчик, салонный эстет...
Да, книги все сжечь… пулеметом по слову,
И враз порешить: был Булгаков и – нет!»

Вот так поливал его РАПП  беспрестанно,
(Ведь время Коммуны, лови свой момент),
А он всё держался, (казалось бы, странно) –
Российский, классический интеллигент.
   _____
               
И, Мастером став при сложившейся жизни,
Верней, не сложившейся так, как хотел,
Булгаков всегда – притяженье Отчизны,
Зарок её добрых, всамделишных дел!

РАПП - Российская Ассоциация Пролетерских Писателей