Маме лошн

 «Куча жидёнков, запачканных, оборванных, с курчавыми волосами, кричала и валялась в грязи.
Рыжий жид, с веснушками, делавшими его
похожим на воробьиное яйцо, заговорил на своём тарабарском наречии.
Тощий жид с преогромной верхней губой разма-
хивал руками, перебивал речь, часто плевал на сторону и, подымая фалды полукафтанья, показывал прескверные свои панталоны»
 
 «…Их языка сам демон не поймёт…»

Н.В.Гоголь «Тарас Бульба»

 
 Идиш был для меня дополнительным кодом, с помощью которого я познавал мир. Ещё не понимая ни слова в этой таинственной абракадабре, я улавливал на слух музыку языка, догадываясь о смысле сказанного по реакциям и выражениям лиц говорящих. Я с упоением погружался в тёплые волны языка, греясь, нежась и постепенно пропитываясь им. Отдельные фразы воздействовали на меня, как колокольчик на павловскую собаку.
 Вот бабушка гремит посудой и зовёт папу ужинать: «Ме-ерл, гей эсн, тайерер майн» – это значит, что наступил вечер, я сяду за стол под лампу с абажуром и буду читать сказки Пушкина или «Хижину дяди Тома».
Вот мама негромко говорит папе: «Мара, гиб мир гельт» – это значит, что у папы была получка и мне обязательно что-то перепадёт: или цветные карандаши, или переводные картинки или нежные, бисквитные пирожные «корзиночки».
 Так я постигал этот язык. Говорить я не пытался, а вот буквы запоминал легко и даже под бабушкиным патронажем вывел на бумаге свои первые «алеф» и «бет», но вдруг накатил непонятный мистический страх, я заупрямился и забросил свои опыты.
 Моя мама успела проучиться до войны 7 лет в еврейской общеобразовательной школе. Впоследствии, она свободно читала «Советише Геймланд», переписывалась на идиш со своими сёстрами.
Папа до женитьбы идиш знал плоховато, но прожив несколько лет в маминой семье, прекрасно овладел разговорным языком (чем гордился и кичился всю жизнь), хотя писать и читать на идиш он так и не научился.
 Дома, между собой, родители говорили на идиш, со мной – по русски, но очень часто, в минуты благодушия, ко мне они тоже обращались на идиш.
- Кинд майнс, а фейгеле, а фишеле – ласково называла меня мама.
- Гершеле, майн зин, ким а гер – звал меня папа.
- Гиб а кик аф им-а зисер пунем – говорили они обо мне. Позднее, когда я подрос и весьма прилично освоил язык, родители всё ещё пребывали в полной уверенности, что я ничего не понимаю. Переходя на идиш, они невольно посвящали меня в свои маленькие секреты. С одной стороны, я испытывал при этом некоторую неловкость, но с другой стороны, любопытство брало верх и я, заслышав «родную речь», шустро навострял уши, сохраняя при этом абсолютную невозмутимость на лице.
 Родители «клевали» на это, но бывало мама тихо говорила папе: «Мара, эс вайзт зих мир ойс эр фарштейт алц диньг». На что папа, внимательно посмотрев в мои невинные карие глаза, успокаивающе отвечал: «Бебеню, эр фарштейт гурнышт».
 Информация, которую я получал таким образом, в основном укладывалась в рамки обыденных тем, но иногда случалось услышать интересные «майсес». Вот одна из них: сын наших дальних родственников (разумеется еврей) в подпитии изнасиловал дебелую «а шиксы» и был осуждён на 8 лет. Не совсем точно понимая значение слова «изнасиловал», я, тем не менее, уяснил, что если ради обладания девицей «а бухер» не убоялся тюрьмы – значит удовольствие того стоило. Эта история сильно потрясла всю нашу «мишпуху». Даже мне, 13 летнему мальчику, было ясно – еврей-насильник это из ряда вон выходящее явление советской действительности.

 До сих пор помню самый короткий анекдот тех лет: «Еврей – в забое».
Смешно, нелепо да и просто невозможно было представить себе холёных, упитанных, красиво одетых, всегда пахнущих хорошим одеколоном инженеров, врачей, адвокатов, учителей, главных бухгалтеров или, на худой конец, – зубных техников, портных и парикмахеров – в грязной, мокрой рванине, выходящими из преисподней.
 В этой, на первый взгляд, шутке содержался ещё и намёк на некую особую исключительность представителей богоизбранной нации: мол де в нашем советском забое можно встретить кого-угодно, но только не еврея.За годы проживания в братской семье советских народов они как-будто перестали отличаться от всех.
 Когда в герметически закрытом сосуде долго взбалтывают несмешивающиеся жидкости, то в какой-то момент возникает иллюзия однородности, но как только процесс перемешивания прекращают, жидкости мгновенно расслаиваются и между ними отчётливо возникает граница раздела.
 Товарищ Сталин – гениальнейший из гениальных человекоёбов – сумел прекрасно разобраться в этой еврейской «химии» и, верно рассчитав пропорции ингредиентов, повернул в нужном направлении реакцию народного гнева.
 Ах как завизжали, заохали пархатые! Как забили себя во впалые груди и, брызгая слюной, картаво стали клясться Ему в верности. Но Он-то знал чего стоят их клятвы.
 Он помнил сияющие, вдохновенные лица «абрамов», восторженно приветствовавших Голду Меерсон в Его Москве. Он видел каким дьявольским огнём горели глаза толпы; как все разом, в едином порыве подались к этой носатой жидессе. Его они никогда так не приветствовали.
 Терпелив русский народ, но и его терпению предел наступает – свистнул Соловей-разбойник и вышел в чисто поле Кирибеевич – добрый молодец. Он раззудил плечо, взмахнул кистенём, ухнул, х-х-ряск! – и рухнул Тевье-молочник с проломленным черепом ( вслед за этим немедленно был вырезан эпизод из «Цирка», где Соломон Михайлович поёт на идиш колыбельную); х-х-ряск вдругорядь – и ГОСЕТа с Зускиным как не бывало; в третий раз приложился служивый – и не стало еврейской секции в Союзе советских писателей.
«Тумбала, тумбала, тумбалалайка – рвётся и плачет сердце моё.
Ай-я-я-я-я-я-яяяй…».
 И опять пошли мучить, калечить, еврейские яйца в дверные косяки зажимать(патент Деканозова).
Секира народного гнева была беспощада и к отравителям в белых халатах, и к режиссёрам, и к художникам, и к киношникам…
 Однажды знаменитый Леонид Трауберг ( один из создателей фильма «Трилогия о Максиме»), сидя в «закрытом» просмотровом кинозале и глядя на экран, где американский негр виртуозно «бил» стэп, в запале воскликнул: «Я бы за этого чернокожего чечёточника отдал весь советский кинематограф!». Сказал и … сгинул.
 Вот и скосили под корень начисто сочную зелёную траву и умолкло, забилось по щелям недобитое израилево племя. Закрыли еврейские школы и театры, перестали издавать книги, выпускать пластинки.

 Но всё проходит. Сгинул тиран и его чёртовы слуги, побелели в могилах кости палачей и их жертв, а идиш, словно сбрызнутый живой водой, ожил, зажурчал,
запел по городам и весям:
«Идн, гибт а кик – эр фаркохт а каше; эр а фарбрентер менч» – так евреи комментировали приход к власти Хрущёва. А чуть позже говорили уже так: «Эр эньгт а локшн аф дер ойер; эр тойг аф капорес; эр редт ин дер вельт арайн».
А наиболее смелые заключали: «эр а штык дрек мит фефер!».
 В период «оттепели» появились пластинки с записями еврейских песен в исполнении Александровича, которые я с родителями приходил слушать к дяде Абраму – школьному учителю физики и страстному меломану; были изданы полные собрания сочинений Шолом Алейхема, Менделе Мойхер Сфорима, начал «расцветать» талант молодого трубадура-борзописца Арона Вергелиса.
Это были годы моего отрочества и жадного постижения жизни.
В те годы я узнал, что Троцкий был Бронштейн, Каменев – Розенфельд, а Зиновьев – Радомысленский;
что евреями были не только Маркс, Эйнштейн, Оппенгеймер, Фройд и
Фейхтвангер, но "даже" – Аркадий Райкин, Элина Быстрицкая, Майя Плисецкая, Фаина Раневская и Михаил Таль.
 Было лестно сознавать, что и я каким-то образом связан с этой великой когортой.
Мой еврейский мирок включал менее титулованных особ, он был простым, привычным и понятным.
В нём ссорились и мирились, плакали и смеялись, жаловались и «перемывали косточки», общались и пели:
«Эр цопт фин мир блуд, ух ди бист а гитрайер, а голдене нешуме! Ди бист а гройсе лигнер, ди немст аройс ба мир дис гарц, малхамувес! Гиб а кик аф ир – зи фрест ви а ферд, зи гробе ви а бегейме, эр редт зих айн а креньк, эр немт ви а блиндер ферд»
Мой папа любил петь на идиш. Пел он громко, с большим воодушевлением. Я помню в его исполнении:
«Аф дим припечек брент а файерер», «А хасене гивейзен ин казарме», «Зо мир але инейнем, инейнем», «Койфчет папиросен».
 Как-то, будучи в гостях, я услышал весёлую песню, в которой еврейские слова перемежались с русскими. Исполнял её молодой парень, о котором все говорили: «эр шит мит хохмес». Пел он в развязной манере, прищёлкивая пальцами, притоптывая ногой, оскаливая крупные, жёлтые, как у лошади, зубы.В памяти остался только отрывок:
« Не брани меня, родная, что я поздно прихожу –
Их гихапт а робе шиксы ин а мазылдыкер шу!
А ляй, ляй, ляй. А ля ля ля ля ляй!»

 И вновь я осторожно пробираюсь во тьме лабиринта лет, ведомый тоненькой
ариадновой нитью воспоминаний.
Мой дедушка Матус верил в Бога. Это был маленький, сухонький старичок с большим красным носом; лёгкий, подвижный, неутомимый в работе, стеснительный и крайне аскетичный в быту. Но когда дед снимал картуз, надевал "ермолку», набрасывал "талес", накладывал "тфилин" и раскрывал молитвенник – он становился существом неземным, грозным и непостижимым, как сам Господь, которому он поклонялся. Молящийся, он вызывал у меня одновременно и безудержный смех и трепетный страх. Как он был прекрасен и велик в общении с Богом! Щёчки его наливались румянцем, голос высоко взлетал, глаза горели, а большие, натруженные руки любовно переворачивали ветхие страницы – это был апофеоз!
 А когда молитва заканчивалась, он не торопясь снимал «амуницию», прятал куда-то в свой угол и опять превращался в простого домашнего старичка.
Дед разговаривал с мамой на идиш. Мама почтительно называла его «майн таты», а он её – «Беба». Мама пыталась учить его «жить», а он, снисходительно посмеиваясь говорил, что «яйца курицу не учат!».
 В 10 лет дед лишился отца. Будучи старшим сыном в семье, он оставил «хедер» и пошёл работать подручным водовоза. Таская тяжеленные вёдра, нажил к 11 годам искривление позвоночника и грыжу.
 Потом работал конюхом в колхозе. В 1938 году по навету анонимного подлеца был арестован и почти год просидел, как «враг народа» в районной «кутузке».
Затем работал землекопом (еврей в забое), мукомолом и заготовителем леса.
Так и прожил жизнь – работая и молясь Богу.
 У дедушки было пятеро детей – 3 дочери и 2 сына. Старший сын Абрам, погиб в первые дни войны в Брестской крепости, где он проходил срочную службу. О его смерти семья даже не получила извещения. Младший сын Йосиф (он и моя мама были двойняшками) был убит в конце марта 1945 года в Венгрии.
 Когда пришла «похоронка» на младшего сына, дедушка отплакал, отсидел «шиву» и с тех пор стал совершеннейшим «а фример ид», скрупулёзно соблюдая «шабес
ин але ёнтыфн».

 В 1921 году, погрузив на телегу скарб, жену и детей, дедушка затеял грандиозный
поход, конечной целью которого должен был стать Харбин, но доблестные дальневосточные бойцы-пограничники сорвали дедушкины планы и он был вынужден «поворотить оглобли».
 Эта неудача имела два положительных аспекта: во-первых – она косвенно способствовала моему будущему появлению на свет, а во-вторых – вернувшись, дедушка помог своим сёстрам вырваться из «большевистского рая». Он отдал им все свои сбережения, оставив собственную семью в бедности на долгие годы.
 В конце 60-х годов на дедушкино имя пришла посылка из Аргентины от племянников. За прошедшие годы аргентинский клан разбогател – оба племянника стали крупными бизнесменами, занимаясь оптовыми поставками скота в Европу.
Одна дедушкина сестра к тому времени умерла, но другая была ещё жива.
 Изнутри посылка была выстлана красивой вощёной бумагой, от которой таинственно пахло «заграницей». В ящике лежали: «талес», маленький молитвенник, несколько цветных семейных фотографий, на которых были запечатлены улыбающиеся люди на фоне большого белого дома и коротенькое письмо,отпечатанное на английском языке, в котором сообщалось, что они помнят того, чьими стараниями они достигли в жизни благополучия и процветания. В конце письма была корявая приписка на идиш: «Матус, их гиденьк алц диньг. Золст ди зайн гизынт мит дайне киндер ин мит эйнекел».
 Дедушка вертел в руках письмо, нежно трогал «талес», бережно листал молитвенник и беззвучно плакал. Немного успокоившись, он повернулся лицом к маме и произнёс: «а карге идн», а потом тихо добавил: «эр брент ба мир ди нешуме ин дес гарц фаргисцех мит блит», а мама погладила его по мокрой щеке и сказала: «Нит гидайге, таты».
Больше они нам не писали.

 Ушли в небытие «касриловки», «егупецы» и их обитатели. Разбрелись, рассеялись по свету потомки шолом-алейхемовских евреев, но остался Идиш – единственный и непреходящий капитал, плоть и музыка еврейской души.
 На этом языке еврейские мамы воспевают своих ненаглядных детей, это молитвы, обращённые к маленькому божеству – ребёнку: «Ди быст майн гарц, а зисер майн кинд, а лихтекер пунем, голд майнс».
 Случается, конечно, что мамы порицают и даже ругают своих чад, но какой еврейский баловень верит в искренность этих слов.
«Ди быст а лигнер» – говорит мама сыну; это значит – «брехун», «врун», но мне слышится в этом – «лгунишка». «А дыбек» – так обычно говорят о ребёнке, который всё в доме переворачивает «вверх тормашками» и доставляет немало хлопот, но в тоне снисходительной мамы я слышу – «шалунишка».
 А уж как нужно «отличиться», чтобы удостоиться от мамы обидного слова «шлимазл» – я не представляю!
 Или вот мама жалуется на своего сына: «Ди немст аройс ба мир ди нешуме»! Право не знаю, чего в этом восклицании больше – наболевшего или кокетства?
Есть в идише, разумеется, и бранные слова, но они также далеки по своей «убойной» силе от «крепких» русских выражений, как холостой патрон – от боевого.
  Существует и масса простых, «неотёсанных» выражений на «каждый день» :
«Киш мир ин тухес» или « киш а бэр». На идише – это скорее грубо, чем оскорбительно, хотя в переводе на русский – «поцелуй меня в жопу» – звучит как грязное ругательство.
 А вот обратный пример. Самые «крепкие» выражения на идиш, которые я знаю:
«Брех дем коп» и «арих ин дайн таты арайн» – являются верхом презрения и уничижения человека, а в дословном переводе на русский – это пожелания «средней тяжести»: «чтоб ты себе шею свернул» и «чтоб чёрт побрал твоего батьку».

 Неисповедимы, Господи, пути твои.
Однажды, живя уже в Израиле, я как-то приехал в гости к знакомым в Бней Брак.
Хозяева на скорую руку накрыли стол и мы приступили к трапезе с обильными возлияниями. Тамадой восседал некто по имени Толя, мужик на вид лет 55-60-ти с явно выраженой «гойской» внешностью. Он быстро «ужрался» и уснул тут же за столом, уткнувшись лицом в тарелку. Ровно через пять минут, Толя очнулся, вскочил и стал отплясывать трепака, выделывая пьяные коленца, перемежая танец похабными русскими частушками и отдельными громкими выкриками на … чистейшем идише. Он быстро выдохся, плюхнулся в кресло и опять уснул, на сей раз надолго. Пока он спал, его жена рассказала мне следующую историю.Родился Толя в Бобруйске. Годовалым ребёнком он был подброшен матерью-алкоголичкой в бездетную еврейскую семью. Мальчика оставили, назвали Натаном и стали воспитывать. Языком общения в семье был идиш, поэтому к 7-ми годам Натан говорил на идише свободно. Когда началась война Натану исполнилось 13 лет. Родители сумели его эвакуировать со школой, а сами остались и погибли в гетто.
 По дороге эшелон разбомбили, документы Натана сгорели, но сам он уцелел и попал в детский дом.
 Там его записали Толей Петровым, русским. После войны Толя вернулся в Бобруйск. Потом были ремеслуха и армия. Демобилизовавшись, Толя пошёл на завод, работал слесарем, закончил вечерний техникум. Затем женился на скромной еврейской девушке Любе. Детей им Бог не дал. В самом начале 1990 года Толя с женой на законных основаниях уехал в Израиль. Они поселились в Бней Браке. Люба записалась в ульпан, а Толя, благодаря своему превосходному идишу и умелым рукам, сразу же устроился слесарем на маленький заводик, хозяином которого был ашкеназский еврей, где успешно работает и по сей день.
 Иврит Толя так и не выучил, но водку по субботам пьёт регулярно!
Вот и вся история.
Воистину – наука умеет много гитик!

 Как-то, во время войны в Персидском заливе, я слушал сводку новостей на идиш. Диктор сообщала об очередных ракетных обстрелах территории Израиля, о количестве совместных боевых вылетов самолётов США и Англии, о реакции на сложившуюся ситуацию различных стран в мире. Эти же новости на русском языке, создавали ощущения тяжёлых фронтовых сводок Совинформбюро, на идиш та же самая информация воспринималась мягче, спокойнее и гораздо менее трагично.
 И вдруг, из вороха сообщений ухо выловило милые моему сердцу слова: «Эрец Исроэл». Словно пелена спала с глаз и я увидел, как бабушка Иудис вошла в комнату и стала выкладывать из авоськи на стол продукты: свежую курицу, пучок редиски, укропа.
 Вот сейчас она сделает салат, пожарит курицу, придут с работы родители и мы все вместе сядем за стол ужинать. А потом я возьму книжку с картинками …


 Давно нет в живых моих бабушек и дедушек. Восемь лет лежит в земле мой дорогой папа, да будет благословенна его память! Но жива ещё моя мама, пусть Господь продлит её годы, – значит бьётся пульс еврейской ауры в нашем доме, значит жив «ИДИШКАЙТ»! Мои дети предпочитают говорить на иврите, фильмы смотреть на английском, а идиш не знают совсем, но когда моя мама по привычке говорит им что-нибудь на «маме лошн», они, намеренно смешно коверкают слова, вызывая у бабушки добрую улыбку. При этом бабушка не скрывает своей радости, глядя на внуков, а я смотрю на эту идиллию и думаю, что это и есть «нахес».

P.S  Увы, уже шесть лет, как не стало и мамы, да будет благословенна господом её память!


Идишские слова и выражения, встречающиеся в тексте:

А шиксы – нееврейская девушка
А бухер – молодой еврейский парень
А фример ид – еврей, соблюдающий традиции
Аф дим припечек брент дим файерер
А хасене гивейзен ин казарме
Ло мир але инейнем, инейнем
Койфчет папиросен – названия популярных песен на идиш
Гиб а кик аф ир – зи фрест ви а ферд, зи гробе ви а бегейме – посмотри на неё – она жрёт, как лошадь; она толстая , как корова
Гершеле, майн зин, ким а гер – Гершеле, сынок, подойди ко мне
Гиб а кик аф им – а зисер пунем – посмотри на него – он просто конфетка
Гей эсн, майн тайерер – иди кушать, мой дорогой
Гиб мир гельт – дай мне денег
Ди немст арайн ба мир ди нешуме – ты из меня всю душу вынул
Ди бист майн гарц, а зисер майн кинд, а лихтекер пунем, голд майнс – сердце моё, сладенький мой, ненаглядный, золотце моё
Ди бист а гитрайерер, а голдене нешуме – ну ты и преданный мне, добрая твоя душа (иронич)
Ди бист а гройсер лигнер, ди немст аройс ба мир дис гарц, малхамувес – ты большой брехун, ты из меня нутро вынимаешь, ты просто бедствие какое-то
Ермолка, талес, тфилин – головной убор, накидка, ремни – молитвенные атрибуты религиозного еврея
Золст ди зайн гизинт мит дайне киндер ин мит эйнекел – желаю здоровья тебе, твоим детям и внукам
Идишкайт – еврейский дух
Идн, гибт а кик – эр фаркохт а каше – евреи, вы только посмотрите, он «заваривает такую кашу»
Их гиденьк алц диньг – я всё помню
Их гихапт а робе шиксы ин а мазелдыкер шу – ну и счастье мне привалило – отхватил рябую девку!
Кинд майнс, а фейгеле, а фишеле – дитя моё, птенчик, рыбонька
Касриловка, Егупец – вымышленные названия местечек в произведениях Шолом-Алейхема и Менделе Мойхер-Сфорима
Майн таты – мой папа
Майсес – короткие истории, содержащие элемент выдумки
Маме лошн – язык матери, идиш
Мишпуха – семья, семейство
Нахес – счастье
Нит гидайге, таты – не отчаивайся, не убивайся так, папа
Шабес ин але ёнтыфн – суббота и все остальные еврейские праздники
Эр брент мир ди нешуме ин дес гарц фаргисцех мир блит – у меня душа горит и сердце кровью обливается
Эр цопт фин мир блуд – он кровопийца
Эр редт зих айн креньк – он внушает себе болезни
Эр немт ви а блиндер ферд – он берёт «в лапу» глазом не моргнув
Эр шит мит хохмес – он большой хохмач
Эс вайзт зих мир ойс эр фарштейт алцдиньг – мне кажется, что он всё понимает
Эр фарштейт гурнышт – он абсолютно ничего не понимает
Эр а фарбренте менч – он ушлый деляга
Эр эньгт а локшен аф дер ойер – он вешает лапшу на уши
Эр тойг аф капорес – он ни на что не годится
Эр редт ин дер вельт арайн – он несёт чушь
Эр штык дрек мит фефер – он кусок дерьма с перцем