О присуждении Нобелевской премии Борису Пастернаку

« О 50-летии ПРИСУЖДЕНИЯ «НОБЕЛЕВСКОЙ ПРЕМИИ» БОРИСУ ПАСТЕРНАКУ»
Доклад, прочитанный в Государственном театре Констанца 09.01.2009, с устным синхронным переводом на немецкий язык.

Уважаемые дамы и господа!
Обращаясь сегодня, в преддверии 119-й годовщины со дня рождения Бориса Леонидовича Пастернака к творческой биографии писателя, хотелось бы осветить 2 круглые даты. Но сначала надо обозначить временные рамки его жизни: русский поэт Борис Пастернак родился 29 января (10 февраля нового стиля) 1890 года в Москве и умер 30 мая 1960 года в Переделкине от рака легких. Всей его жизни было 70 лет, три месяца и 20 дней. А в этом году исполняется 20 лет после выхода в свет «Доктора Живаго» в СССР, и исполнилось уже 50 лет, как Пастернаку была присуждена в октябре 1958-го года Нобелевская премия.
Пожалуй, с этой даты, с 23 октября 1958 года и начнётся наш рассказ. В этот день Пастернак получил телеграмму из Стокгольма, в которой по-здравляли его с лауреатством и приглашали приехать на вручение премии 10 декабря. Ему – второму после Бунина из русских писателей – была присуждена Нобелевская премия по литературе с формулировкой «за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и развитие традиций классической русской прозы». В ответ Пастернак телеграфировал по-французски: «Бесконечно признателен, тронут, горд, удивлен, смущен».
Но, дамы и господа, Вы, наверно, знаете, что произошло дальше. В то время, как на Западе восторженно приняли весть о присуждении Пастернаку Нобелевской премии, в Советском Союзе началась самая изощренная, жестокая травля поэта. Формально поводом к этому послужил тот факт, что публикация романа «Доктор Живаго» состоялась в ноябре 1957-го в Италии, где он сразу же стал бестселлером. Правда, до этого Пастернак пытался напечатать роман в СССР: и в журналах «Новый мир» и «Литературная Москва», и отдельной книгой в Гослитиздате. Но везде получал стойкий категорический отказ. И ему, написавшему совсем недавно в 1956-м такие глубоко философские стихи, как «Во всем мне хочется дойти» и «Быть знаменитым некрасиво»,
(здесь, конечно, нельзя не привести начальных строф этих стихов:

 *  *  *
Во всем мне хочется дойти               
До самой сути.               
В работе, в поисках пути,               
В сердечной смуте.               

До сущности протекших дней,               
До их причины,               
До оснований, до корней,               
До сердцевины.               

Всё время схватывая нить               
Судеб, событий,               
Жить, думать, чувствовать, любить,      
Свершать открытья.

*  *  *               
Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.

Цель творчества – самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.

Но надо жить без самозванства,
Так жить, чтобы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов.)

поначалу была просто непонятна громадная компания шельмования в его адрес, организованная властями по всей стране.
      И в то время, как за рубежом «Доктор Живаго» в течение полугода был переведен на 23 языка, а при известии о присуждении автору романа Нобелевской премии поздравительные письма и телеграммы из-за границы шли потоком, 27 октября 1958 –го Президиум правления Союза писателей обсуждает сам факт его публикации на Западе. Пастернак должен был присутствовать на этом собрании, но он туда не пошел, а отправил его участникам письмо, фрагменты которого небезынтересно привести:
«1. Я искренне хотел прийти на заседание и для этого ехал в город, но неожиданно почувствовал себя плохо. Пусть товарищи не считают моего от-сутствия знаком невнимания.
2. Я и сейчас, после всего поднятого шума и статей, продолжаю думать, что можно быть советским человеком и писать книги, подобные «Доктору Жива-го». Я только шире понимаю права и возможности советского писателя и этим представлением не унижаю его звания.
3. Я совсем не надеюсь, чтобы правда была восстановлена и соблюдена спра-ведливость. Но все же напомню, что в истории передачи рукописи нарушена последовательность событий. Роман был отдан в наши редакции в период печатания произведения Дудинцева и общего смягчения литературных условий. Можно было надеяться, что он будет напечатан. Только спустя полгода рукопись попала в руки итальянского коммунистического издателя. Лишь когда это стало известно, было написано письмо редакции «Нового мира». Умалчивают о договоре с Гослитиздатом, отношения по которому тянулись полтора года. Умалчивают об отсрочках, которые я испрашивал у итальянского издателя и которые он давал, чтобы Гослитиздат ими воспользовался для выпуска цензурированного издания как основы итальянского перевода. <…>  Отчего же нельзя было его напечатать три года тому назад с соответствующими комментариями?
4. Дармоедом в литературе я себя не считаю. Кое-что я для нее, положа руку на сердце, сделал.
6. Я думал, что радость моя по поводу присуждения мне Нобелевской премии не останется одинокой, что она коснется общества, часть которого я составляю. На моих глазах честь, оказанная мне, современному писателю, живущему в России, и, следовательно, советскому, оказана вместе с тем и всей советской литературе. Я огорчен, что был так слеп и заблуждался.
7. По поводу существа самой премии. Ничто не может заставить признать эту почесть позором и оказанную мне честь отблагодарить ответной грубостью. Что же касается денежной стороны дела, я могу попросить шведскую академию внести деньги в фонд совета мира, не ездить в Стокгольм за ее получением или вообще оставить ее в распоряжении шведских властей.
8. Я жду для себя всего, товарищи, и вас не обвиняю. Обстоятельства могут вас заставить в расправе со мной зайти очень далеко, чтобы вновь под давлением таких же обстоятельств меня реабилитировать, когда будет уже поздно. Но этого в прошлом уже было так много! Не торопитесь, прошу вас. Славы и счастья это вам не прибавит. Б.Пастернак».
     Забегая вперед, можно сказать, что Пастернак буквально предугадал дальнейший исторический ход событий: если в 1958-м общемосковское писательское собрание единогласно исключает его из Союза писателей, то через почти 30 лет в 1987-м восстанавливает посмертно в своих рядах и тоже единогласно. Про это собрание в 1958-м, а более глубоко про судьбу поэта после присуждения ему Нобелевской премии с болью в горле поведано в стихотворении Александра Галича «Памяти Б.Л. Пастернака». Но сначала хотелось бы привести 2 стихотворения Юрия Живаго «Зимняя ночь» и «Гамлет» из романа, на которые ссылается Галич.
 
ЗИМНЯЯ НОЧЬ               

Мело, мело по всей земле               
Во все пределы.               
Свеча горела на столе,               
Свеча горела.               

Как летом роем мошкара               
Летит на пламя,               
Слетались хлопья со двора               
К оконной раме.               

Метель лепила на стекле               
Кружки и стрелы.               
Свеча горела на столе,               
Свеча горела.               

На озаренный потолок               
Ложились тени,               
Скрещенья рук, скрещенья ног,             
Судьбы скрещенья.               

И падали два башмачка               
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.               
И всё терялось в снежной мгле,               
Седой и белой.               
Свеча горела на столе,               
Свеча горела.               
               
На свечку дуло из угла,               
И жар соблазна               
Вздымал, как ангел, два крыла               
Крестообразно.               
               
Мело весь месяц в феврале,               
И то и дело               
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
1946               
               

ГАМЛЕТ
 
Гул затих. Я вышел на подмостки.            
Прислонясь к дверному косяку,         
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.      
Если только можно, Авва Отче, 
Чашу эту мимо пронеси.         
               
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.    
Но сейчас идет другая драма,   
И на этот раз меня уволь.       
               
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.      
Я один, всё тонет в фарисействе,
Жизнь прожить – не поле перейти.
1946               
ПАМЯТИ Б.Л.ПАСТЕРНАКА

Разобрали венки на веники,
На полчасика погрустнели, 
Как гордимся мы, современники,
 Что он умер в своей постели!             
               
И терзали Шопена лабухи,    
И торжественно шло прощанье,         
Он не мылил петли в Елабуге,   
И с ума не сходил в Сучане!   
Даже киевские «письмэнники» 
На поминки его поспели.      
Как гордимся мы, современники,               
Что он умер в своей постели!
               
И не то, чтобы с чем-то за сорок,   
Ровно семьдесят – возраст смертный.
И не просто какой-то пасынок:   
Член Литфонда – усопший сметный!
Ах, осыпались лапы ёлочьи,      
Отзвенели его метели…          
До чего ж мы гордимся, сволочи      
Что он умер в своей постели!      
«Мело, мело по всей земле,               
во все пределы,               
свеча горела на столе,            
свеча горела…»
          
Нет, никакая не свеча,
Горела люстра!
Очки на морде палача
Сверкали шустро!
А зал зевал, а зал скучал –
Мели, Емеля!
Ведь не в тюрьму, и не в Сучан,
Не к «высшей мере»!
И не к терновому венцу
Колесованьем.
А как поленом по лицу,
Голосованьем!
И кто-то, спьяну, вопрошал:
«За что? Кого там?»
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом…

Мы не забудем этот смех,
И эту скуку!
Мы поименно вспомним всех,
Кто поднял руку!

«Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку…»

Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул…
А над гробом встали мародеры,
И несут почетный ка-ра-ул!

Итак, 31 октября 1958-го года общемосковское писательское собрание исключает Пастернака из Союза писателей и ходатайствует перед правительством о лишении его гражданства. Видя, что никто из коллег-писателей изменять ситуацию не собирается, Пастернак изменил ее сам. Он отказался от Нобелевской премии. Почему он это сделал? Решающую роль в принятии этого решения сыграло то, что Ольга Ивинская, возлюбленная поэта, как раз в эти дни лишилась работы. Пастернак после телефонного разговора с ней дал две телеграммы – одну в Стокгольм, другую в ЦК КПСС. Первая гласила: «В связи со значением, которое придает Вашей награде то общество, к которому я принадлежу, я должен отказаться от присужденного незаслуженного отличия. Прошу Вас не принять с обидой мой добровольный отказ.» Во второй содержалось императивное требование: «Дайте Ивинской работу, я отказался от премии.»
Еще надо отметить, что 29 октября тогдашний первый секретарь ЦК ВЛКСМ, впоследствии шеф КГБ Семичастный сообщил, что советское правительство не будет чинить Пастернаку препятствий, если он захочет выехать из страны. Это звучало почти приговором о высылке. Но из домочадцев и близких людей Пастернака – жена Зинаида Николаевна, два сына: Евгений и Леонид, Ивинская с дочерью – жена с младшим сыном Леонидом наотрез отказались покидать Родину. Это было для Пастернака неприемлемо.
Ивинская упросила его написать письмо Хрущеву с просьбой не применять к нему такой страшной меры, как лишение гражданства. Пастернак это письмо написал – точнее, внес правку и написал текст, составленный Ивинской и Алей Эфрон по советам адвокатов из Всесоюзного агентства по охране авторских прав. Вот этот текст:
                Переделкино, 4 декабря 1966               

    «Уважаемый Никита Сергеевич,
    Я обращаюсь к Вам лично, ЦК КПСС и Советскому правительству.
    Из доклада т. Семичастного мне стало известно о том, что правительство «не чинило бы никаких препятствий моему выезду из СССР».
    Для меня это невозможно. Я связан с Россией рождением, жизнью, работой.
    Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне ее. Каковы бы ни были мои ошибки и заблуждения, я не мог себе представить, что окажусь в центре такой политической кампании, которую стали раздувать вокруг моего имени на Западе.
     Осознав это, я поставил в известность Шведскую Академию о своем доб-ровольном отказе от Нобелевской премии.
     Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры.
     Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы и могу еще быть ей полезен.
     Б. Пастернак».
     Не нам судить, прав или не прав Пастернак, отказываясь от главной лите-ратурной награды мира. От него так и не добились публичного покаяния – его письмо к Хрущеву выдержано в достойном тоне, да и заявление от 5 ноября 1958 года, появившееся в «Правде», даже после всех правок и редактур, сделанных отделом культуры ЦК КПСС, не содержит отказа от романа и от своих убеждений.
     Все эти перипетии, сказавшиеся, конечно, и на здоровье 68-летнего Па-стернака, образно переданы в стихотворении «НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ»:

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.

Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, всё равно.

Что же сделал я за пакость,
Я, убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора –
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.

Январь 1959

    И действительно такая пора, а именно, перестройка пришла. Пастернак был полностью реабилитирован, а его сыну Евгению Борисовичу через 30 лет в октябре 1989 года в Стокгольме была вручена Нобелевская медаль отца. Безусловно вся вакханалия вокруг премии стала детонатором последовавшего, скорого ухода поэта из жизни. Прошло полтора года после описываемых событий и 30 мая 1960 года в 23 часа 20 минут Борис Леонидович Пастернак умирает в Переделкине от рака легких с метастазами в желудок. 2 июня – похороны на кладбище в Переделкине. Несмотря на полное отсутствие официальной информации о времени и месте похорон, проводить Пастернака в последний путь пришло больше четырех тысяч человек. Герман Плисецкий, поэт и переводчик, участвовавший в похоронах и несший гроб, написал через день стихотворение «ПАМЯТИ ПАСТЕРНАКА», которое Ахматова назвала самым лучшим из посвященных ему:

Поэты, побочные дети России!
Вас с черного хода всегда выносили.

На кладбище старом с косыми крестами
Крестились неграмотные крестьяне.

Теснились родные жалкою горсткой
В Тарханах, как в тридцать седьмом в Святогорском.

А я – посторонний, заплаканный юнкер,
У края могилы застывший по струнке.

Я плачу, я слез не стыжусь и не прячу,
Хотя от стыда за страну свою плачу.

Какое нам дело, что скажут потомки?
Поэзию в землю зарыли подонки.

Мы славу свою уступаем задаром:
Как видно, она не по нашим амбарам.

Как видно, у нас ее край непочатый –
Поэзии истинной – хоть не печатай!

Лишь сосны с поэзией честно поступят:
Корнями схватив, никому не уступят.

    О чем же собственно повествует «Доктор Живаго»? Об этом романе написаны горы литературы – ее полная библиография составила бы том потолще самого романа. Если разбирать «Доктора Живаго» как традиционный реалистический роман, –  мы сразу сталкиваемся с таким количеством натяжек, чудес и несообразностей, что объяснить их попросту невозможно. Простое перечисление несуразиц способно надолго отвратить от этой книги любого, кто ищет в литературе  точного отражения эпохи.
     Главное в «Докторе Живаго», чем Пастернак особенно гордился, был стиль, интонация – она и несет главную информацию; фабула второстепенна. «Доктор Живаго» - символистский роман, написанный после символизма. Сам Пастернак называл его сказкой. Эта книга не могла не появиться – ибо русскую историю кто-то должен был осмыслить с позиций символистской прозы, внимательной не к событиям, а к их первопричинам. Приходится признать, что чуть ли не единственный полноценный роман о русской революции написал Пастернак – поскольку его книга написана не о людях и событиях, а о тех силах, которые управляли и людьми, и событиями, и им самим.
      Фабула романа проста, очевиден и его символический план. Лара – Россия, сочетающая в себе неприспособленность к жизни с удивительной ловкостью в быту; роковая женщина и роковая страна, притягивающая к себе мечтателей, авантюристов, поэтов. Антипов – влюбленный в Лару радикал, революционер, железный человек действия; Комаровский – образ власти  и богатства, торжествующей пошлости, жизненной умелости. Между тем предназначена Лара – да и Россия – поэту, который не умеет ее обустроить и обиходить, но может понять. Юрий Живаго – олицетворение русского христианства, главными чертами которого Пастернак считал жертвенность и щедрость. Россия никогда не достается поэту – между ними вечно встает то всевластная жестокость старого мира, то всевластная решимость нового; а когда покончил с собой Стрельников и пропал Комаровский – умер сам Юрий Живаго, и союз их с Ларой вновь не состоялся.
       Дух революции пленял героя только в октябре семнадцатого – очень скоро этот дух отлетел от происходящего, и большевистская тупая прямота стала так же отвратительна доктору, как и ложь военной пропаганды, и казачьи нагайки. Для Лары и Юры нет Родины – их единственным приютом был опустевший дом в Варыкине, где они только и могли быть счастливы, вне пространства, вне истории; русская революция только тем и была ценна, что ненадолго оставила Россию и поэта наедине.
       «Доктор Живаго» - крик исстрадавшегося человека, всю жизнь вынужденного ломать себя по принуждению не только власти, всегда одинаково глухой и ограниченной, но и собственной совести. Герой романа сделал в своей жизни все, о чем мечтал и чего не сумел сделать вовремя его создатель: он уехал из Москвы сразу после революции, он не сотрудничал с новой властью ни делом, ни помышлением, он с самого начала писал простые и ясные стихи. Судьба одиночки, изначально уверенного в том, что только одиночки и бывают правы, и стала фабулой романа.
       Все персонажи книги сопоставляются с Живаго, на всех ложится отсвет его личности, каждого просвечивает его беспощадное зрение. В этом и смысл композиции, построенной на бесчисленных встречах главного героя с второ-степенными: оставаясь неизменным на разных этапах своей и общей биографии. Живаго помогает автору подчеркнуть благотворные, а чаще гибельные перемены, происходящие с теми, кто доверился чужим мнениям и соблазнам времени. В этом плане роман Пастернака ясен и открыт, и именно эти про-стота и прямота стали залогом популярности книги на Западе, где русских реалий не знали (а потому не могли судить о достоверности повествования), но ценили простые и человечные фабулы, прямые высказывания, гуманистическую традицию.
       «Доктор Живаго» в известном смысле был отрицанием русского психо-логического романа, каким он сложился в девятнадцатом веке, - все попытки Пастернака написать роман, в котором герои действовали бы согласно со своими убеждениями и волей, покоряясь разве что социальному детерминизму, с 1919 по 1936 год терпели систематический крах. Лишь музыкальный, а в некотором смысле и мистический подход к истории, полный отказ от традиционного психологизма, от устоявшегося восприятия  образа и темы «лишнего человека» позволили написать роман-поэму, роман-сказку, в котором не стоит искать бытовую недостоверность. «Доктор Живаго» – книга о том, как логика судьбы, частная логика биографии поэта организует реальность ради того, чтобы на свет появились шедевры – единственное оправдание эпохи. Вся русская  революция затеялась для того, что Юрия Живаго надо было свести с Ларой, чтобы осуществить чудо их уединенной любви в Варыкине, чтобы написана была «Зимняя ночь». Не человек служит эпохе – эпоха развертывается так, чтобы человек осуществил себя с наибольшей выразительностью и свободой; герой – не жертва обстоятельств, а их хозяин.  Работая над романом, Пастернак понял то, что сюжетом книги должна была стать его собственная жизнь, какой он хотел бы ее видеть.
        А теперь рассмотрим биографию и творческий путь поэта. Свою родословную Пастернаки вели от дона Исаака Абарбанеля (1437 – 1508). Он был теолог, толкователь Библии, мудрец – личность в средневековой Испании ле-гендарная. Сын его Иуда был искусным врачом (1460 – 1530); когда евреев изгоняли из Испании, Иуду пытались в ней удержать. Он перешел в христианство и переехал в Италию, где был известен под именем Леона Эбрео, то есть Леона-еврея; написал трактат «Диалоги о любви». Все эти вехи, так или иначе, отображены в биографии Юрия Живаго: его, искусного врача, удерживают партизаны, не пуская к своим; он христианин и пишет любовную лирику.
Отец Пастернака, Леонид Иосифович (1862 – 1945), был художником-иллюстратором, в частности, иллюстрировал романы Льва Толстого «Война и мир», «Воскресение». Его мать Розалия Исидоровна Кауфман была одной из самых популярных концертирующих пианисток в России.  Они поженились 14 февраля 1889 года. Год спустя в Москве родился их первенец – сын Борис. Одно из романных совпадений: он родился за несколько минут до полуночи, в понедельник, 29 января 1890 года – в годовщину смерти Пушкина. Первое лето жизни Бори Пастернака ознаменовалась ситуацией, которая потом стала лейтмотивом его собственной биографии: отец семейства зарабатывает деньги, проводя «лето в городе» – мать с ребенком отъезжает на отдых и оттуда слезно жалуется на тоску и неустройства.  С 1894 года отец преподавал рисование в московском Училище живописи, ваяния и зодчества. В семье Пастернаков помимо Бориса росли брат Александр (1893г.р.) и 2 сестры: Жозефина-Иоанна (Жони)(1900г.р.) и Лидия-Елизавета (1902г.р.). Поэтому артистическая карьера матери в 1895 году прервалась на 12 лет.
      О том, был ли Пастернак крещен в детстве, существуют разные свиде-тельства. Сам он неоднократно сообщал корреспондентам и собеседникам, что няня его крестила; по другим его признаниям выходит, что она лишь отвела мальчика в церковь, где священник окропил его святой водой, и сам Пастернак ретроспективно воспринял это как крещение. На такой серьезный акт, как крещение ребенка, нянька, конечно, не могла решиться самостоятельно; важно, что сам Пастернак считал себя крещеным и мерил себя этой меркой с младенчества.
      Из воспоминаний отроческой поры Бориса следует отметить 6 августа1903 года, Преображение Господне. Семья Пастернаков жила на даче, был летний вечер. Во время поездки в ночное Борис упал с неоседланной лошади и сломал правую ногу. Она срослась неправильно и осталась короче левой на три сантиметра, что сделало Пастернака негодным к воинской службе. Борис в прозаическом наброске 1913 года вспоминает, что, очнувшись в гипсе, все переживал и повторял ритмы падения и галопа – и впервые открыл для себя, что слова тоже могут подчиняться музыкальному ритму. Это и было его преображением, ведь всё же праздник Преображение Господне, и он уже проснулся поэтом и музыкантом.
     В мае 1908 года Борис с отличием оканчивает Пятую классическую гим-назию. Кстати, он – единственный из больших русских поэтов, добившийся таких великолепных результатов в учёбе. В июне того же года он поступает на юридический факультет Московского императорского университета.
      Германия занимает в жизни Пастернака особое место. Семья Пастернаков в конце декабря 1905 года из охваченной беспорядками Москвы переезжает в Берлин. Это был первый Берлин в жизни Бориса – и первая большая заграница. В Германии они оставались до августа 1906 года.
      В эти годы Борис усиленно сочиняет музыкальные произведения под по-кровительством такого мэтра, как Скрябин. Вообще в любом творческом деле, коих было много на его пути, он стремился от азов, работая как можно углубленней, дойти до ярких вершин, до полного совершенства. Пастернак-музыкант не состоялся по единственной причине, которая была бы смешна здравомыслящему человеку – но по меркам пастернаковской семьи, где гигантское значение придавалось взятым на себя обязательствам  и добровольным веригам, в его идее не было ничего необычного. Эта идея – отсутствие абсолютного слуха; Пастернак видел в этом Божественное указание на то, что музыка все-таки не должна стать его главным делом. Абсолютный слух – то есть способность узнавать произвольно взятую ноту – настройщику нужнее, чем композитору. Его мать обладала этой чудесной способностью, а Скрябин – нет. Несмотря на то, что Скрябин  в 1909 году восторгался тремя работами своего подопечного, в том числе большой фортепьянной сонатой, Борис был неуклонен в своем решении расстаться с музыкой. Это произошло в марте 1909 года, когда он оставил занятия музыкой и переключился на философию.
       В апреле 1912 года Пастернак уезжает в немецкий город Марбург, где в мае того же года записывается в семинар Марбургской школы Германа Ко-гена. Сам Пастернак характеризовал школу Когена так: «Марбургское направленье покоряло меня двумя особенностями. Во-первых,, оно было самобытно, перерывало все до основания и строило на чистом месте. Марбургскую школу интересовало, как думает наука в ее двадцатипятивековом непрекращающемся авторстве, у горячих начал и истоков мировых открытий. Вторая особенность Марбургской школы заключалась в ее разборчивом и взыскательном отношении к историческому наследству». В Марбурге Пастернак снимал скромную комнату на Гиссельбергской.  Сам город чрезвычайно немецкий, готический, средневековый, в нем множество церквей ранне-го Средневековья, самому университету семьсот лет. Но уже через два месяца после первых восторгов и усиленной работой над рефератом, который он блестяще защитил, Пастернак понимает, что занятия философией отрывают его от всего, что он любил, и главное – от себя. Марбург – несмотря на всю краткость пребывания там – сыграл в жизни Пастернака столь исключительную роль потому, что в нем развязались наиболее мучительные узлы первых двадцати лет его жизни.  Тут осуществился полный разрыв с философией, с кантианским мировоззрением и, как ни странно, с еврейством. Пастернак въехал в Марбург восторженным юношей, а покинул его зрелым мужчиной. И очень знаменательно, что только  в Марбурге в 1972 году появилась улица Пастернака, а слова «Прощай, философия!» выбиты в этом городе на мемо-риальной доске на доме 15 по Гиссельбергской,  где в 1912 году проживал поэт.
       Конечно, существенной чертой его стратегии было во всем «дойти до самой сути», чтобы тем решительнее повернуть обратно. Он отдавался всем со-блазнам, следуя максиме Уайльда: самый верный способ преодолеть соблазн – поддаться ему. В жизни у него так было всегда, – и с музыкой, и с рационализмом, и с ЛЕФом, и со сталинизмом, и со сверхчеловечеством, и с романтизмом, и с Зинаидой Николаевной…
В этом весь Пастернак: богоравность и власть над миром – но всегда ценой потери, близость к Богу – но всегда ценой жертвы. Только отвергнутый он всемогущ, только в бесславии – всесилен. Это и есть его христианство, и от него он не отказывался никогда, всю жизнь, загоняя себя в положения, которые любым здравомыслящим человеком интерпретировались бы как гибельные или провальные.
Пастернак  никогда не отрицал своего еврейства, не унижался до кон-формизма, не примазывался к чужой культуре, в чем нет-нет да упрекнут его некоторые исследователи из числа как русских. так и еврейских национали-стов; он в первую очередь готов был нести все тяготы, вызванные его еврейством, и отказываться только от преимуществ, которые оно сулило. Точно так же он открещивался бы от любой другой касты – семейной, дворовой, земляческой: ему претило всякое разделение по имманентному признаку. Только то, что было результатом личного выбора (всегда драматичного), казалось ему достаточным критерием.
       Поэтому-то понятно, что разрыв с философией для него стал в то же время благом: 16 июня 1912 года – день становления  Пастернака-поэта. С этого дня у него была уже своя первая лирическая тема – способность терять и извлекать из потери новый смысл. Недаром Маяковский мог бесконечно цитировать строки стихотворения «Марбург»:
«В тот день всю тебя от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Таскал я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.»

        Марина Цветаева в статье 1933 года «Поэты с историей и поэты без ис-тории», отмечая двадцатилетие пастернаковской литературной работы, писа-ла: «Борис Пастернак – поэт без развития. Он сразу начал с самого себя и никогда этому не изменил. <…> Круг, в котором Пастернак замкнулся, или который охватил, или в котором растворился – огромен. Это природа. Его грудь заполнена природой до предела. Кажется, уже с первым своим вздо-хом он вдохнул, втянул ее всю – и вдруг захлебнулся ею и всю последующую жизнь с каждым новым стихом (дыханием) выдыхает ее, но никогда не вы-дохнет. <…> До Пастернака природа давалась через человека. У Пастернака природа – без человека, человек присутствует в ней лишь постольку, по-скольку она выражена его, человека, словами. Этой особенностью природы: существовать самоцельно – объясняется неотторжимость ее от пастернаков-ской поэзии. <…>  Об одной специфической особенности пастернаковского пребывания в природе я должна сказать особо. Я имею в виду его пребывание – в погоде. Думаю, что важнейшее событие души и жизни Пастернака при окончательном суммировании мук и радостей – это погода, утренний быстрый взгляд в окно, а до этого – настороженный слух: «Ну что, как там?» И что бы «там» ни было: дождь, солнце, метель или просто хмурый день, Па-стернак уже заранее счастлив, действительно счастлив. Творчество Пастернака – это прежде всего и после всего лирическая метеорология и метеорологическая лирика.» Кроме того в этой статье очень верно обозначен главный вектор пастернаковского движения – от природы к истории, от доисторического и даже дочеловеческого мира – через неизбежный период язычества – в сторону христианства.
      Разбирая же почти 50-летний путь поэта, (начал писать в 1909-м, при жизни вышло 30 стихотворных сборников, включивших в себя 500 стихов, три поэмы и роман в стихах), отметим пастернаковскую триаду: сперва его главной темой становится природа, затем – государство, и лишь затем – отдельный человек со своей отдельной правдой. По этой логике (меньше всего зависящей от авторской воли) и развивалось творчество Пастернака, вообще к триадам склонного и всегда их за собой подмечавшего: теза – антитеза – синтез; десятые и двадцатые – тридцатые – сороковые и пятидесятые; природа – государство – человек. Пастернак и сам сознавал, что в каждом периоде его жизни и творчества повторяются определенные закономерности. Как правило, начало каждого такого периода датируется первым годом нового десятилетия – он прожил 7 четких десятилетних циклов: в 1901 году он начал заниматься музыкой, в 1911-м обратился к лирике, с 1921-го пробует себя в эпосе, с 1931-го пытается не отделять себя от страны и переживает трагиче-ский, но и креативный опыт гражданственности; в 1941-м осваивает новую лирическую манеру, с 1951-го обретает себя как прозаик, работая над окон-чательным вариантом романа. Внутри каждого десятилетия стабильно по-вторяются определенные фазы: пятый год – депрессия, более или менее глу-бокая; седьмой и восьмой – устойчивый подъем. Лучшими, самыми произво-дительными в жизни Пастернака были 1917-1918-й («Сестра моя – жизнь» и цикл стихов «Разрыв»), 1927-1928-й («Спекторский», вторая редакция ран-ней лирики), 1937-1938-й («Записки Живульта»), 1947-й («Стихотворения Юрия Живаго») и 1957-58-й («Когда разгуляется»), Самыми депрессивными – 1915, 1925, 1935, 1945 и 1955 годы.
       В отличие от Маяковского, за два года достигшего собственного потолка, или Ахматовой, чей триумфальный дебют пришелся на раннюю юность, он некоторое время нащупывал манеру и к первому своему сборнику, «Близнец в тучах», 1914, в зрелые годы относился скептически. Конечно, он сразу расширил границы поэтической лексики, щедро внося в стихи прозаизмы и просторечье. Очень скоро, однако, Пастернак научился сочетать интуитивность и стихийность ранней манеры с тонким и зрелым анализом. Вершиной его первого периода стала книга «Сестра моя – жизнь», в которой буйная изобразительность уже не исключает пластической точности и психологизма, без чего Пастернак не мыслил ни стихотворную, ни прозаическую русскую традицию. В большинстве стихи Пастернака – очень «предметные» стихи и в предметности своей – точные. Очень часто образ у него возникает из реального чувственного ощущения, зрительного, осязательного, слухового или – из всех сразу. Да, видит он не только зорко, но и неожиданно, слышит особо чутко и «по-своему». Чтобы «понять» Пастернака, надо учиться видеть, слышать, осязать «по-пастернаковски» (а в других случаях – «по-блоковски», «по-маяковски», «по-цветаевски»).

«Сестра моя – жизнь и сегодня в разливе
Расшиблась весенним дождем обо всех,
Но люди в брелоках высоко брюзгливы
И вежливо жалят, как змеи в овсе.

У старших на это свои есть резоны.
Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,
Что в грозу лиловы глаза и газоны
И пахнет сырой резедой горизонт.

Что в мае, когда поездов расписанье
Камышинской веткой читаешь в купе,
Оно грандиозней святого писанья
И черных от пыли и бурь канапе.

Что только нарвется, разлаявшись, тормоз
На мирных сельчан в захолустном вине,
С матрацев глядят, не моя ли платформа,
И солнце, садясь, соболезнует мне.

И в третий плеснув, уплывает звоночек
Сплошным извиненьем: жалею, не здесь.
Под  шторку несет обгорающей ночью
И рушится степь со ступенек в звезде.

Мигая, моргая, но спят где-то сладко,
И фата-морганой любимая спит
Тем часом, как сердце, плеща по площадкам,
Вагонными дверцами сыплет в степи.

В 1921-м Пастернак закончил уничтоженный впоследствии роман «Три имени», в двадцать третьем обратился к эпосу, поскольку лирика – в отсут-ствие прежней среды, «разносившей звук», - казалась ему исчерпанной. Бле-стящие образцы эпоса: поэмы «Лейтенант Шмидт» и «Девятьсот пятый год», а также «Спекторский», одна из лучших советских поэм двадцатых годов.
        В 30-е годы действительность коснулась Пастернака своими разными по преимуществу тяжелыми сторонами. Он выступал на Первом съезде советских писателей (1934), где его приветствовали бурными овациями, и Международном конгрессе писателей в защиту культуры в Париже (1935). Он пе-режил трагическую гибель своих новых друзей, грузинских поэтов Паоло Яшвили и Тициана Табидзе, и еще многое, что позднее назвал «шигалевщиной 37-го года». Творческая работа переместилась в прозу (во многом потом утраченную) и в область перевода. Он много переводил: лирику Рильке, Верлена, Петефи, Тагора; пьесы Суинберна и Клейста; стихи Паоло Яшвили, Тициана Табидзе, Николая Бараташвили; трагедии Шекспира, «Фауста» Гете, «Марию Стюарт» Шиллера. В своих переводах Пастернак придерживался «намеренной свободы, без которой не бывает приближения к большим ве-щам», они несут печать его индивидуальности.
       После войны, с 1946 по 1953 год, Пастернак создает около трех десятков стихотворений, каждое из которых при самом строгом отборе вошло бы в антологию лучших текстов XX века. Большая часть этих стихов отдана Юрию Живаго – герою главной пастернаковской прозы. В 1957 году появляется поэма Пастернака «Вакханалия», вещь совершенная и вполне новаторская…
     Вся творческая биография Пастернака – цепочка задач, казавшихся не-разрешимыми, и все их он решал, Если бы Пастернак не погиб в шестидесятом от последствий травли – наверняка пошел бы и дальше: в его последних стихах слышится обещание нового взлета.