Ничей

(из серии "Имена")
 
- Не вернусь! Ни за что не вернусь! - кричал он, едва раздвигая застывшие губы.
Ваньке казалось, что кровь густеет, прекращая движение. Он убрал левую руку от руля и неистово потёр о штанину, искусственно пытаясь согреть, вернуть в тело жизнь. В голове шумело и тюкало. Откуда-то выплыло облако тумана, застилая глаза. Это был туман ярости и боли. "Господи, доехать бы!" - промелькнула мысль.
Дорога от родного дома до города занимала обычно около часа. Сегодня она казалась ему бесконечной.

Когда это началось?
Ванька не мог вспомнить, любила ли его мама? Всегда строгая, не терпящая возражений, мама. Она работала учительницей в посёлке городского типа, была на хорошем счету, её боялись. И Ванька боялся. Боялся огорчить и огорчал. После развода родителей, он остался с мамой и сёстрами двойняшками - "единственным мужчиной" в семье. Только вот мужчиной себя никогда не чувствовал. Мужчиной в доме была мама. А Ванька - нянька для сестёр, помощник по дому, "уличная шантрапа", "весь в отца". Он так хотел, чтобы мама посмотрела на него, как на сына, любимого сына. Но она видела в его зелёно-карих глазах: отца, неисполненные мечты, нерешённые проблемы. Поэтому ему запрещали больше, чем разрешали.
Например, гулять на улице - только с сёстрами. То, что они младше и намного, никого не волновало. Ванька мстил жестоко. Зимой на санках запускал с высокой горы. Те летели в самый большой сугроб, визжали, падали, выкарабкаться не могли, а он смотрел сверху и хохотал. В минуты такие обида на мать отступала, словно он не их в снегу морозил, а её - маму. Он не плакал, когда она его наказывала, он - черствел.

"Если сегодня ничего плохого не случилось - жди беды!" - любил повторять Ванька. Эти слова стали его девизом. И беды не заставляли себя ждать. Окно разбили - рядом Ванька. Драка - Ванька мимо проходил, попало. В шестом классе журнал с "картинками" передавали под партами, никого не поймали - только Ваньку. Он не мог вспомнить, увидел что-то в журнале тогда или нет. Помнил визг учительницы, чёрные от гнева глаза мамы и её слова, вбитые ремнём в голую задницу: "Паскудник! Как ты посмел?" Мамин голос прошил насквозь, те, кто в журнале "падшие женщины", "смотреть на обнажённое тело - нельзя", "дотрагиваться - упаси Бог". И ему было стыдно, всегда стыдно. Стыд вызвал злость, злость вытеснила любовь. Он забыл, каково это, заботиться о ком-то просто так, не потому что надо. Чувства не согревали, не будоражили, душа не откликалась. Ванька искренне считал, что когда придёт время жениться, то он найдёт ту, что будет такой же как он - в темноте, без желания, "по надобности продолжения рода". Тогда он заставит себя её полюбить. А остальное - пошлость, баловство, грех.
Тонкий ручеёк непрошеных слёз проложил путь по щеке и скользнул за ворот куртки. Ванька удивился, а потом со злостью смахнул солёную воду. Ещё чего не хватало.

Ему было двадцать, когда по собственному желанию уехал в горячую точку после службы в армии, на сверхсрочку. Контузило. Этого он не рассказывал никому, разве что самым близким друзьям. Больше всего боялся, что узнает мать. Она его не особо умным считала, а узнала бы? Ой, нет, только не мама! Она итак заметила, что сын не помнит по утрам то, что планировал сделать с вечера, что голова у него часто болит, что заговаривается, ночами вскакивает, бормочет что-то. Пару раз пыталась вразумить его. Не переживала, не спрашивала что случилось, нет. Она требовала лечь в больницу и "полечить голову". Ваньке от её слов тошно было, хотелось кричать: "Мама, я же сын твой! Пожалей ты меня, мама!" Но он знал, не услышит, только руки в бока поставит и этаким "самоваром" на него "всех собак спустит". Она всегда только так с ним и общалась: руки в бока, брови сведёт и металлическим голосом отчитает, даже если не виноват.

На улице темнело. Встречные машины слепили фарами. Ванька притормозил. Надо перевести дух, подумать. Думать для него - это самое сложное. Голова начинает кружиться, в висках тюкает, а потом туман и провал. Самое страшное в этих провалах, что он может проехать из одного места в другое и не помнить, как добрался. Мысли в такие минуты похожи на клубок шипящих змей. Вроде поймал одну, а из пасти - яд. Мама повторяла "каждый за себя". А если сам с собой не справляешься, то что делать? Мама всегда знала, что делать. И он делал, не перечил, ненавидел и терпел, потому что - мама. А потом тиски сжались так, что сломали Ваньку. Кости хрустнули - открытые переломы по всему телу, а она не заметила, не почувствовала Ванькин предел.
"Что она тогда скрежетала? Что я думаю только о себе? Эгоист? Тварь неблагодарная? Что-то ещё..." - Ванька перебирал мамины слова, и они обжигали, высушивали губы. "Убирайся, будь проклят, никто тебя не примет из родни, не надейся..." - да, именно это она и кричала, уже в спину, точно дротики в мишень метала.
Ванька громко глотнул, потёр руками лицо, легче не стало.
Он тогда решил, вернётся, если она восстановит всё, как было в день, когда его сделали изгоем.
И вот не выдержал, приехал, через семь лет. Зря поехал. Ничего не вернуть.
Ему показалось, и ей показалось - его женщине.
За эти годы никого не встретил, а те, что встречались, надоедали быстро. А тут она. Старше его, смешная, влюбилась. Его никто не любил, никогда, а тут "влюбилась". Слушает его, переживает, запоминает его планы. По ночам, когда он кричит, гладит его по руке и укачивает, точно дитя. Хохочет: "Мамка что ли твоя? А я ведь женщина, слышишь?" А ему стыдно, ему же говорили, что с женщиной быть "стыдно". Голова от этого ничего не соображает, раздвоение в голове.
Рассказал ей Ванька про маму, про ссору, про боль. Уговорила она его съездить домой, самому вернуть прошлое. Но не поможет это.

Ванька достал телефон, покрутил в руках, набрал номер друга из Тюмени. "Саня, я подумал. Еду к тебе. Поработаем!" - почти скороговоркой прокричал в трубку.
Ночь сделала чёрную машину незаметной, спрятав в себе уставшего Ваньку, который решил не возвращаться.
А в темноту улиц города и посёлка вглядывались двое - его мама и его женщина. Обе знали, что он не приедет и обе ждали "своего Ваньку", который всегда был "ничей".