Подборка. Читаю в программе Студия Стихи. ру

Посмотреть можно здесь http://www.stihi.ru/tv/stud2019/5


О СЕБЕ


Моё средневековье

Я возвращенец из полтыщи мест
в свой заводской посёлок, в двухэтажки,
где сохнут во дворе штаны-рубашки,
а выйдешь со двора – так сразу лес.

Дома до дыр изношены давно –
ненастьем потрошёные гнездовья.
Кусты сирени вписаны в окно.
Пятидесятый год, средневековье.

Кому – мосты и башенки… Моё –
вот эта рухлядь, ржава и щербата.
Засижена сутулым вороньём,
опять шуршит берёза в два обхвата.

На эту же берёзу между дел
мой дед глядел.
И виделось, что будет всё иным.
Но... Тот же дом. Над крышей тот же дым.

Всё пыль, и тлен, и птичий пересвист,
застрявший между прутьями ограды...
Мне только здесь грустится так, как надо.
Здесь и помру, не чувствуя досады, – 
из праха в прах, как прошлогодний лист.


Я не пишу

Я не пишу. Коплю цвета и звуки.
И запахи. И трещины в камнях.
И свет луны — заоблачной фелюги,
к полуночи причалившей на днях.

Я не пишу. Я слушаю, как в небе
вскипают белой пеной облака,
плывут, плывут, цепляются за гребни
шершавых гор, и горная река

бежит с небесной пеной на ладонях
по скальным тропам, бешено юля,
туда, где мир в рассветной дымке тонет
и жадно пьёт иссохшая земля,

туда, где море слизывает тени,
где слеповато щурится маяк
и рыба ночи, одноглазый демон,
плеснув хвостом, уходит в донный мрак,
и солнца луч цепляется за крышу.

Я не пишу. Я слушаю. Я слышу...


Девочки

Помнишь, как жили-были?
Стрижены под гарсон.
Платьица, руки-крылья,
летнего зноя звон.

Бледные незабудки
россыпью у крыльца.
Мама в весёлой юбке.
Бронзовый торс отца.

Губы от вишни липки.
Ссадины-пустяки...
Дурочки, птички-рыбки,
пёстрые мотыльки.

Неба медовый вереск.
Белый налив поспел.
Помнишь – песчаный берег,
и теплоходик бел,

полдень над Волгой режут
крошечные стрижи...
Мы и сегодня те же,
правда, скажи?

Звёздное многоточье,
лунный пробел в строке...
Тонет кораблик ночи
в утреннем молоке.


Шишел-мышел

Жизнь – болезненная вещь.
В ней живут собаки мало.
В ней меня напредавало
человек, наверно, шесть.
 
После бросила считать,
помнить, верить, доверяться.
Я теперь такая цаца –
прежней цаце не чета.
 
Я теперь люблю чердак,
глушь, деревню, дым над крышей.
Ты пойми – я шишел-мышел,
взял и ночью к звёздам вышел
слушать дальний товарняк.
 
Я теперь люблю сидеть
на крылечке босоного.
Тут рукой подать до Бога,
Бог-то рядом ходит ведь –
 
по люпиновым полям
под уздцы лошадку водит.
Крикнет «эй!», помашет... Вроде
и не Бог, а дед Толян.
 
Пчёлы вязнут во хмелю.
Пляшут солнечные пятна.
Человек – он слаб. И ладно.
Я цветы теперь люблю.
 
Я смотрю издалека.
Жизнь чудесна, небо звонко.
Да у края горизонта,
словно перья, облака...


О ЛЮБВИ


Цветное и горячее

Я, может быть, опять приду в себя,
не буду путать буквы и октавы
и очерёдность радужных полос.

Но небо утопает в голубях,
и жарким языком закатной лавы
облизан мир и вылюблен взасос.

До той поры, пока плетёт трава
незнамо что, шушукаясь с ветрами,
я буду подбирать к тебе слова,
я буду открывать тебя словами,

цветными и горячими, как бред,
как дикий мак на зелени обочин.
А если слов таких на свете нет,
я их сложу из стонов этой ночи.

Я выпутаю их из тишины,
повисшей под застрехами рассвета,
из музыки раскрытых лепестков.

Мы станем разговаривать на «мы»,
и я, простоволоса, неодета,
пойду к колодцу — пить с ладоней лета
прохладу отражённых облаков.


Вьюнки

Из тишины, застывшей между нами...
Прости, не так.

Из тишины, остывшей между нами,
растут вьюнки на цепких стебельках
с безжизненными бледными цветками.

Ползут по штукатурке старых стен,
пускают щупальца в оконное пространство –
им нравится в пространстве разрастаться,
они-то знают: если раз расстаться,
расстанешься однажды насовсем.

Они врастают в трещины и сколы,
в оставленный на вешалке пиджак,
их цвет печально теплится лиловым...
Прости, не так.

Печально цвет их теплится ли, нет ли –
они врастают в кресло и торшер,
затягивают жилистые петли
вкруг тонких шей
почти доцветших лампочек стоваттных,
чей знобкий свет давно похож на зуд,

и скоро мне под кожу заползут,
пробьют насквозь и вынырнут обратно,
заштопав крик (ну тише, тише, ну), –
в осенний сумрак зыбкий, топкий, нежный,
звенящий чайной ложечкой...

Да нет же.
В проросшую меж нами тишину.


Течение тишины

Солнце тает, стекает на камни.
Речка тащит прохладу и прах.
Скучный вечер кудлат облаками
и дворняжками в сонных дворах.

Ничего не рассказывай. Тихо!
Слушай: ласточка режет закат,
и, стесняясь, цветёт облепиха
на задворках, у самых оград.

Время тут не часы обживает –
время тянется дымом из труб,
и орёт петухом за сараем,
и глодает колодезный сруб.

Время тёплой шершавой ладонью
гладит деда по жёстким щекам,
никуда не торопит, не гонит.
Сяду рядом, гляжу в облака.

От меня только в этом безлюдье
не бежишь в суматохи свои.
Из надтреснутых старых посудин
вместе с дедом гоняешь чаи

и киваешь в ответ на ворчанье,
и молчишь, тишиной умудрён...
Оставайся. Давай одичаем
до бесстыдства эдемских времён?..

Вечереет. Просыпались птицы
с поднебесья в соседний ивняк.
Я тебе собираюсь присниться.
Но пока не придумала, как...


Всё река

Цвели слова на тонких стебельках –
распущены, оранжевы и алы.
Нас принимала сонная река,
качала.

Туман в горах клубился, словно дым
сторожевых костров средневековья.
Деревья горевали у воды
по-вдовьи.

Жизнь заключалась в бликах на воде,
течении плюща в шершавых скалах.
Здесь всё река. Тут время не у дел.
И берега – простор, а не предел,
они – начало.

И каждый всплеск на выдохе рождён,
он звук и немота, восьмая нота...
День набухал сиреневым дождём.
Томилась влага на уступах грота.

Здесь жил отшельник в древние года...
Цвели слова, прохладно пахло илом.
Не ты ли был отшельником тогда?
А я к тебе на исповедь ходила...


О МИРЕ


Берег реки

Здесь жили дети, жили старики –
у берега реки,
чуть выше камыша, чуть ниже храма.
Но птица вылетает, как душа,
в просвет, на свет, где мошки мельтешат,
из крыши прямо.
В полах трава. Сухие мотыльки
просыпаны на узкий подоконник...

Дрожит ивняк, и рыбы плавники
полощут в пойме.
Вдыхая разомлевшую полынь
и запах досок, жаркий и трухлявый,
ты смотришь на корявые стволы
дичалых яблонь,
на ржавый цвет беспамятных руин
и птицу, что круги над ними чертит,
на солнце в зыбких нитях паутин...

И начинаешь верить: ты один
с рождения до смерти.


Степное скуластое

Я приеду к тебе, прилечу, приду.
Ты поймал меня на улан-уду,
на простор монгольской своей степи,
где закат кровавой тоской кипит,
где небесный купол, космат и бел,
вспоминает песни сигнальных стрел,
и бессмертник, вечный седой бурьян,
помнит привкус крови из чёрных ран.

Там у времени жёлт узкоглазый лик,
там и пёс бродячий скуласт и дик,
и не солнце светит — двенадцать лун.
В полнолунье встретится чёрный гунн —
поминай, как звали, ищи-свищи...
Будто камень, пущенный из пращи,
по долине мчится мохнатый конь,
и раскосы лица с иных икон.

Понесётся пылью таёжный тракт,
и увижу, услышу, почую, как
Селенга в тумане течёт-скользит,
и во мне прищурится чингизид...
Я приеду к тебе в это чёрт-те где,
чтобы ночью в небо не спать глядеть
и найти наконец-то свою звезду.
Ты поймал меня на улан-уду...


Стригу отца

Стригу отца. Седой, как одуван.
Стоит жара. Кукукают кукушки.
Среди настурций, лютиков, лаванд
летает белый пух с его макушки –

задумчиво порхает по жаре,
разносит по округе наши споры.
Потом взойдёт снегами в декабре
и подопрёт корявые заборы.

И до весны, занудней, чем бемоль,
протяжней проводов высоковольтки,
начнёт фонарь, выскрипывая боль,
оплакивать пионы и бархотки...

Но это всё потом. А полдень тих,
зевает пёс от жара и от скуки.
Отец скрипит о пахотах своих,
мосластые рассматривая руки.

И некуда и незачем спешить.
Трясёт хвостом на грядке трясогузка.
Всё пух и прах и сумерки души.
Ещё один июнь.
Перезагрузка.


Позывной

Если выпрямить спину, что возраст согнул в дугу,
свистнуть псину и где-нибудь в дебрях на берегу
бросить кости свои, и палатку, и два весла –
будет снова весна.

Против шерсти река приласкает наскальный мох,
и сырыми мазками по краю лесных дорог
вечер выпишет сосны – стволов огневую медь.
Будут сосны скрипеть.

А ты знаешь, что соснам на этот протяжный скрип
отзываются бриги, идущие на Магриб,
и становится солоно ветру, губам, реке,
окуням в тростнике?

И со спички одной полыхнёт и дыхнёт береста
сладкой дёготной тьмой, и, листву на ветвях пролистав,
ветер бросится вниз, и оближут его, как щенки,
золотого огня шершавые языки.

А когда, наконец, чай поспеет и выйдет луна,
ты поймёшь: может, кто и стареет, а мы ни хрена.
Видишь – сыплются звёзды, видавшие тьму времён?
Мы же просто скрипим – это наш позывной.
Приём!