Подборка в альм-хе Мастер О Молотка Горловка 2019

Подборка стихотворений в поэтическом альманахе памяти Сергея Фесенко "Мастер О/Молотка", Горловка, 2019 г. стр. 48 - 50.


Василий Толстоус


ШАХТА

Меня, урча, несёт конвейер вниз,
и ролики постукивают глухо.
Разрыв геологических границ
о вечности нашёптывает в ухо,
когда наверх, подхвачены теплом
из юрских заколоченных подвалов,
со связками использованных пломб   
несутся тени шубинских вассалов.
Они под каской волосы мои
перебирают: жив ли, не боится ль,
ведь очень многих Шубин* заморил,
хозяин недр и духов горных рыцарь.
Струится нерастраченная злость,
скрипя пластами хрупкими над крепью,
и я с душой то вместе, то поврозь –
чужой подземному великолепью.
А снизу – гул, всё ближе и сильней:
вершат работу тёплые моторы,
смиряя напряжение камней
и оживляя вырытые норы.
Одни лишь тени мечутся вдогон
под стук шагов колышущейся лампе:
ну точно тень коня и коногон**
летят за мной, грозясь и косолапя.
-------------
*Шубин – нежить из шахтёрских баек. Грозный дух глубин.

** Коногоны – в старой шахте рабочие, доставлявшие
добытый уголь под землёй при помощи вагонеток.
В них обычно впрягали лошадей. От долгого
нахождения в полной темноте лошади часто слепли.


ДЯДЯ МИША

Памяти Лысенко Михаила Фёдоровича

На свете жил весёлый дядя Миша,
курил «Прибой» и уважал вино.
О том, что в мире делалось, и выше,
ему, пожалуй, было всё равно.
Зато во взгляде чувствовалась сила
и жажда жгла по-молодецки жить.
От жажды этой часто заносило,
и тётя в доме прятала ножи.
Но сыпались в застолье прибаутки
весёлые – о бабах и грехах.
Ему прощала тётя эти шутки,
хотя и знала: дядя не монах.
Он чуть хромал – всё шахта, всё родная.
Кто уголь рыл – тот кто не инвалид?
Проходка ведь на то и скоростная,
что от неё – где взялся, там болит…
Он гнал нытьё, любил мужское братство,
ведь есть оно – и как ему не быть! –
и самогон – шахтёрское лекарство,
и «Коногона»* – песню злой судьбы.
Любил и женщин. Жизни ведь так мало:
мужчина любит – значит, он живёт.
Пускай судьба гноила и ломала –
в раю любовь лишь ставится в зачёт.
Он умирал и пел: «Ах, шахта, шахта…»
На свете май качал ковыль-травой,
а ветер пел, и чувствовались такты:
«Его несут с разбитой головой».
«Не плачьте, черти – он шептал чуть слышно –
Неужто всё взаправду, не во сне?
Вы поднимите голову повыше,
про коногона тихо спойте мне».   
И люди пели, слёз не замечая:
пел старый штейгер, немощный старик
и сын его, теперь большой начальник –
он позже на могиле говорил.
Давно на свете нету дяди Миши.
Погост порос бессмертником-травой.
Здесь иногда для дяди еле слышно
пою: «Прощай, братишка стволовой...»
--------------------------------------------------
* «Коногон» – старая песня о трагичной
шахтёрской судьбе.


***
Кто в шахте не бывал, с того и спросу нет,
им невозможно объяснить о крае,
где люди трудятся не видя белый свет,
его в поту из камня добывая.
Здесь тишина такая, что сойти с ума
нестойкому, наверное, несложно.
Когда храбримся: «Шахта – наши закрома!» –
то Шубин отвечает нам: «Возможно».
А в эту среду отыскали мы дыру:
наклонный ствол по почве провалился.
Светить решили коногонкою в нору, –
и древний мир пред нами приоткрылся.
На деревянных рельсах, плесенью покрыт,
размером с лошадиную двуколку,
вагон из дерева нетронутый стоит,
не постаревший словно бы нисколько.
Трёх революций пыль осела наверху,
и две войны изрыли всю поверхность,
дома и жители истлели на труху,
и только здесь покой и безмятежность.
Мы с другом ахнули. Совсем не оттого,
что вдруг вагон из прошлого явился.
Лежала горкой чья-то роба близ него,
и череп неприкаянно пылился.
Мы посветили дальше. Крепь ещё цела.
Добротный дуб исправно кровлю держит.
Зелёные глаза блеснули из угла.
Неужто – Шубин, сказочная нежить?
Я рассказал отцу, и был его ответ
наверно, ненаучным, – я не знаю, –
что будто времени на тех глубинах нет,
земная аномалия такая.
Но время, притаившись, властвует во тьме,
даря концы и спрятав их начала,
и по морщинам – Шубина клейме –
шахтёры знают: жить им очень мало.


ГОРНЫЙ МАСТЕР

Сто девяносто метров лавы.
Сто девяносто – рёв и вой.
«Кто горный мастер? Кто здесь главный» –
«Вот этот, самый молодой».
Сквозь пыль видны глаза и зубы,
углём чернёное лицо.
Его рукам подковы гнуть бы
в турнире сельских кузнецов.
«Мы, батя, в лаве. Рубим уголь
комбайном. Видишь: это шнек.
А кровля – нервная подруга –
не дремлет, мил ты человек.
Так что давай сюда. Здесь можно –
вверху железный козырёк.
Пойду – я дело ведь не брошу –   
рубать донецкий уголёк».
И он исчез в пыли кромешной,
растаял полностью во мгле,
сим подтвердив, что нет, конечно,
чернее места на земле.
Сто девяносто метров лавы.
Сто девяносто – как нора:
полметра влево, столько ж – вправо,
от кровли к почве – полтора.