Рассказы о войне ветерана 165

                СЛУЧАЙ  С  ПОЛЫНИНЫМ

                Повесть.
                Автор Константин Симонов.               

 «Седьмого ноября сорок первого года полковника Полынина выписали из госпиталя, где он пролежал десять дней с растяжением сухожилия правой ноги. Подняв от ветра воротник кожанки и опираясь на палочку с разноцветным плексигласовым набалдашником, которую ему прислали в госпиталь механики, он вышел на крыльцо и несколько минут стоял, принюхиваясь к погоде. Серое мурманское небо висело над самыми крышами, шёл снег, видимости почти не было. Полынин подумал, что при такой погоде немцы не полетят на Мурманск, да и наши навряд ли пойдут на бомбёжку. Значит, лётчикам его полка не придётся сегодня ни прикрывать город, ни летать на сопровождение.
К подъезду госпиталя подошла «эмка»; рядом с водителем, упираясь головой в крышу «эмки», сидел Грицко – начальник штаба полка и ближайший друг Полынина.
– А мы у приёмного покоя вас ждали, – сказал Грицко, нагибая голову и вылезая навстречу Полынину. – Садитесь вперёд, товарищ полковник, меньше трясти будет.

 Полынин пожал руку Грицко, положил на переднее сиденье «эмки» палочку и осторожно сел рядом с водителем.
– Здравствуйте, Горбунов.
– Здравствуйте, товарищ полковник. С выздоровлением вас.
– Выздоровление ещё не полное, – сказал Полынин. – Врачи пока вылетать запретили. Как в полку? – повернул он голову к Грицко, когда «эмка» тронулась.
– В полку порядок, – сказал Грицко. – Вчера ганса сбили.
– Сбили или записали?
– Сбили. С подписью и печатью – прямо на улице, около гостиницы «Арктика», на асфальт положили.
– А как соседи? – ревниво спросил Полынин.

 Соседями полка по аэродрому были две эскадрильи англичан. Они летали на «харрикейнах». Лётчики полынинского полка с помощью англичан первыми осваивали здесь эти начавшие прибывать по лендлизу английские истребители.
– Соседи тоже один сбили. Брюс сбил. Не сам Брюс, а его брат, долговязый.
– Не долговязей тебя.
– На сантиметр, мы два раза с ним мерились.
– Вижу, вам делать было нечего, – улыбнулся Полынин.
Теперь, когда он возвращался в полк, его радовало всё: и немец, сбитый нашими, и немец, сбитый англичанами, и то, что сзади него сидит Грицко, с которым они воевали ещё в Испании, и то, что Грицко мерился ростом с этим Брюсом, который уже сбил здесь, в Мурманске, трёх гансов, или, как они называли их по-своему, «джерри».
– Позавчера погоды не было, – сказал Грицко, – ходили в гости к англичанам, вот и померились.
– А еёе какие новости? – спросил Полынин.
– У нас больше никаких, – сказал Грицко, – а у вас есть. – И он через плечо Полынина протянул своей длинной рукой номер «Красной звезды» за четвёртое ноября. – Посмотрите на второй странице.

 Полынин развернул газету и, увидев свою фамилию, стал читать.
– Хотите, товарищ полковник, мимо «Арктики» поедем, сбитого «мессера» посмотрите? – спросил водитель.
– Что, я их не видел, что ли? – сказал Полынин, не отрываясь от газеты.
В статье под названием «Мурманское небо» описывался тот самый воздушный бой Полынина, после которого он, сев на вынужденную, растянул сухожилие и попал в госпиталь. Полынин и сам знал, что этот бой был из ряда вон выходящий, но корреспондент расписал его так, что чтение статьи вогнало Полынина в краску. В общем-то в статье всё было фактически верно. Действительно, тогда, 27 октября, Полынин вылетел в этот бой очень злой. С самого утра гансы прорвались к Мурманску и успели сбросить почти все бомбы, потеряв только один «юнкерс». Полынину был за это «нагар», а после «нагара» ему ещё предложили взять обратно рапорт о переводе на Западный фронт в истребительную авиацию, прикрывавшую Москву. Об этом Полынин корреспонденту не рассказал, но вообще корреспондент верно написал, что Полынин был злой и хотел рассчитаться с гансами, когда они в тот же день сделали ещё один налет на Мурманск.

 Корреспондент описал, как Полынин сбил в этом бою трех гансов. Сначала, прямо над Мурманском, сбил коллективно, вместе с Грицко, «юнкерс», потом во время преследования, над линией фронта, сбил «Мессершмитт-109». И, уже возвращаясь домой, таранил ещё один «мессершмитт».
С этим третьим гансом вышло так, что Полынин, потеряв своих, неудачно напоролся на него один на один, уже израсходовав до этого весь боезапас. Ганс, судя по первым же его манёврам, был крепкий орешек. Стрелять по нему нечем, а начнёшь выходить из боя – зайдёт в хвост и свалит!
Но откуда ему знать, что у тебя кончился боезапас? Полынин решил не выходить из боя и маневрировать, пока ганс сам не выдержит и не пойдёт первым к себе домой.

 Но у этого ганса, видимо, были крепкие нервы, он всё не выходил и не выходил из боя и действовал так нахально, что у Полынина даже на секунду мелькнула мысль: не догадался ли ганс, что тебе нечем его сбить? В конце концов на одном из разворотов ганс всё же оплошал, и Полынин зашёл ему прямо в хвост почти вплотную. Одна очередь – и всё! Если б было чем… Тут-то Полынин и пошёл на таран…
Всё это корреспондент описал примерно так, как оно и было в жизни и как ему говорил в госпитале сам Полынин. Но дальше в статье было про чувства и мысли Полынина в те минуты. Полынин ничего не говорил про это корреспонденту, и тот всё написал сам из головы – и про неистребимый гнев, который бушевал у Полынина в сердце, и про его мысли о столице нашей Родины Москве, в бой за которую он пошёл в мурманском небе на этот свой таран. Хотя как раз в те минуты Полынин ничего такого не думал.
В это утро он действительно несколько раз вспоминал о своём рапорте, о Москве и о том, какие там плохие дела; и ему из-за этого ещё сильнее хотелось попасть туда и драться с гансами там, а не здесь.
Но все эти мысли были утром, на земле. А в воздухе, уравняв скорости и видя прямо перед собой хвост ганса, идя на таран, он думал только об одном: как бы поаккуратней, сделав секундный рывок вперёд, коснуться, всего только коснуться своим винтом хвостового оперения ганса, чтобы он посыпался, а ты остался.

 Дальше корреспондент опять описал всё близко к истине: и как Полынин почувствовал после удара, что винт все же покорёжило и мотор так дробит, что долго на нём не пройдёшь – может отвалиться, и как он не стал выбрасываться, потому что ветер дул в сторону немцев, и вместо этого решил тянуть на вынужденную, и всё же дотянул, сел на лёд небольшого озера около передовой, и как его там отыскали только ночью, и как он чуть не пострелял из пистолета своих, считая, что сел у немцев. Но в самом конце статьи шёл целый столбик, который и вогнал в краску Полынина. Чего тут только не было: и про Суворова, и про Кутузова, и про нашу спокойную русскую храбрость, и про то, что с такими, как Полынин, победа над фашизмом не за горами! Полынин в глубине души считал, что если у нас все на круг будут летать не хуже, чем он сам и его ребята, и если мы вместо «ишачков» поскорей получим побольше новых машин, таких, как МИГи или даже «харрикейны», то в воздухе мы не пропадём, во всяком случае в части истребительной авиации. Но слова корреспондента, что бой 27 октября – это поучительный для всех образец героизма, смутили Полынина.

 Когда он сам вспоминал об этом бое или разговаривал о нём с другими понимающими людьми, то честно считал, что как раз в этом бою далеко не всё было поучительно, начиная с того, что к концу боя он потерял из виду всех своих ребят. А главное, он против обыкновения непростительно погорячился, израсходовал на второго ганса весь свой боезапас и из-за этой собственной ошибки ему, по сути, и пришлось потом, встретив третьего ганса, рисковать всем и идти на таран. Но с другой стороны, конечно, на таран надо было решиться. И он про себя знал, чего оно стоит, такое решение, когда принимаешь его сознательно.
Это был факт, что он всё же решился пойти на таран, и сбил ганса, и не упал сам, а дотянул и сел. Он знал, что за этот бой его представили к Герою Советского Союза, и был очень рад этому. Тем более что представления на него уже два раза зажимали. Один раз – после Испании, потому что он крепенько и не вовремя полаялся с начальством, а второй раз – после Халхин-Гола; тут уж он и сам не знал почему.
Несмотря на свои честные рассуждения, что в этом бою не было ничего особо поучительного, Полынин все же чувствовал себя героем дня. И, дочитав до конца написанную про него статью, не удержался и тут же стал читать её во второй раз.
– Может, заедешь? – тронув Полынина за плечо, на ухо сказал Грицко.

 Полынин посмотрел в стекло, они проезжали мимо здания театра. Водитель вопросительно повернулся к нему, но Полынин буркнул: «Давай на аэродром» – и снова уткнулся в газету.
Однако теперь он уже не читал статью, а думал о той свалившейся на него то ли удаче, то ли беде, на которую намекал Грицко. Как ни называй, а факт остаётся фактом: он неожиданно для себя влюбился, да ещё нашёл в кого, в актрису из приехавшей сюда московской фронтовой бригады. Все это началось с концерта в их полку, продолжалось в госпитале, а где и какой этому будет конец, не скажут и синоптики.
Эта актриса сразу понравилась ему с первой же сценки, которую она исполняла. Она играла студентку и показалась Полынину совсем ещё молодой. Пока он смотрел эту пьеску, ему всё время хотелось, чтобы она покрепче дала от ворот поворот окопавшемуся в тылу сукину сыну, который приставал к ней там, на сцене.
Потом, после пьески, она читала стихи и показалась Полынину уже не такой молодой, но очень красивой. А когда после концерта летчики устроили для артистов товарищеский ужин в землянке лётного состава, она – её звали Галина Петровна, – усталая после концерта, одетая в чёрное платье, с накинутым на плечи полушубком, начала петь низким негромким голосом одну за другой русские и украинские песни, цыганские романсы, «Раскинулось море широко…», а потом всё, что попросили. Она не ломалась, не ждала, чтоб её уговаривали, а пела и пела. Глаза у неё были чёрные, печальные, пела она, подперев щеку рукой, словно пригорюнясь, и казалось, думала всё время о чём-то чужом и далёком.

 Здесь и наступило самое опасное: Полынину вдруг стало жаль её, захотелось спросить, почему она так отзывчива к их просьбам и в то же время так невесела, что с ней такое и как она жила до того дня, когда он, Полынин, увидел её у себя в полку.
– А это я спою для вас, товарищ полковник, – сказала она, когда ужин кончился и все уже собрались вставать. И, глядя прямо в глаза Полынину своими чёрными печальными глазами, спела песню о рябине, которой никак не перебраться к дубу. Её лицо было так близко от лица Полынина, что казалось, она говорит с ним и ему тоже надо что-то сказать в ответ ей: неужели и правда нельзя рябине перебраться к дубу? Неужели правда, так ей век одной и качаться? Когда она кончила петь и встала, он тоже встал и вдруг через стол поцеловал ей руку, чего за ним не водилось. Потом артистов провожали до машины. Они в несколько голосов шумно приглашали летчиков приезжать в Мурманск, на спектакль, который они будут играть через неделю в городском театре, а Галина Петровна всё молчала и, только уже садясь в машину, протянула Полынину руку и вздохнула, словно хотела что-то сказать, но не решилась.

 На следующий день был тот самый бой, а ещё через день, поздно вечером, когда в госпиталь уже никого не пускали, в палату к Полынину вошла медсестра и за ней Галина Петровна в белом халате.
– Я не могла к вам раньше, – сказала она так, словно обязана была прийти к нему раньше. – Мы уезжали с концертами к морякам в Ваенгу, и я всё узнала там только сегодня днём. Приехала к вам прямо оттуда, видите, даже как следует не разгримировалась… Вот видите. – Она потрогала себе висок и показала ему пальцы, на которых остались пятнышки грима. – Наговорили там про вас всякие ужасы! А здесь сказали, что ничего опасного! Это правда не опасно? Как вы себя чувствуете? – спрашивала она, садясь на табуретку рядом с его кроватью. Полынин, смущённый тем чувством, которое он испытал от её прихода, сказал, что не опасно, да и вообще ничего особенного, и неуклюже спросил: как это её пустили в такой поздний час?
– А я сказала, что мне очень нужно к вам, – просто ответила она. – И, видите, поверили. А вы верите?
Он ответил, что верит. Да, по правде говоря, не хотелось отвечать ничего другого.

 Потом она навестила его утром, когда у него сидел Грицко, хмурый, всё ещё молча переживавший, что они в том бою потеряли из виду своего командира полка. Но, хотя и стесняясь присутствия Грицко, Полынин всё равно не мог отвести глаз от Галины Петровны всё время, пока она сидела рядом. Она была очень красивая в белом халате, с гладкими блестящими чёрными волосами. Полынин заметил в них несколько седых волосков и ему понравилось, что она не прячет эти седые волоски и что волосы у неё причёсаны гладко и просто, с маленьким пучком сзади.
– У меня раньше знаете какие косы были, – сказала она, заметив, что он смотрит на её волосы, – до колен, – притронулась она к своим коленям. – А потом пришлось срезать, потому что когда надеваешь парик, то нельзя, чтобы под ним были слишком длинные свои волосы. Видите, как приходится мучиться нашему брату, чтобы представлять на сцене. Сказав «нашему брату», она улыбнулась; улыбка у неё вышла добрая, но печальная, и, глядя на её узкие плечи, Полынин снова испытал чувство жалости к ней.

 Когда она ушла, пересидевший её Грицко, как только закрылась дверь, сказал:
– А цыганочка-то влюбилась в тебя, Николай! Имеешь надежды.
– Дураков нет, – ответил Полынин, хотя ему было приятно услышать то, что сказал Грицко.
Она приходила в госпиталь каждый день. И если Полынин бывал один, подолгу сидела рядом, взяв его руку в свои, и молча смотрела на него. Потом вдруг, засуетившись, начинала вынимать из полевой сумки книги и журналы и читать из них стихи.
– Вам непременно нужно знать эти стихи, – говорила она, хотя Полынин не любил стихов и не знал, зачем ему нужно знать их.
– Вы чувствуете стихи, – говорила она. – Вы только мало читали их до сих пор, но вы их чувствуете, а это уже от бога! Нравятся вам эти стихи?
Он не знал, нравятся ему эти стихи или не нравятся. Но ему нравилось, как она их читает, и нравилась она сама, и поэтому он, не вдаваясь в подробности, отвечал: «Да, нравятся».
Два раза, когда она сидела у него, за ней приходили из других палат и просили её пойти туда почитать стихи раненым. И она уходила и читала там стихи, а потом снова возвращалась к Полынину.

 Последние два дня до его выписки из госпиталя она не приходила. А когда лежишь в госпитале – считай день за три. Даже больше. Она не приходила, а он ждал и скучал из-за этого так, что даже зло брало на самого себя. На второй день вечером он не удержался и спросил у сестры, где сейчас артисты. Сестра сказала, что артисты уехали на несколько дней на корабли, в Полярное. Потом ушла в дежурку и вернулась, неся в руках письмо.
– Галина Петровна просила передать вам, только если вы сами спросите, почему её нет. – Сестра сочувственно посмотрела на Полынина. Она была полная, красивая и не такая уж немолодая женщина, и Полынин нравился ей самой, но ещё больше нравился ей этот происходивший на её глазах роман, о котором она после дежурства каждый вечер подолгу разговаривала с другими женщинами.

 Полынин разорвал конверт. Письмо было написано карандашом. «Значит, вы всё-таки спросили про меня. Когда после того вечера у вас в полку мне вдруг сказали, что вы в госпитале, я неожиданно для самой себя так испугалась, что всё бросила и примчалась к вам. И хотя вы очень удивились, я всё равно стала ходить к вам… Когда я вернусь в Мурманск, вы уже выпишетесь из госпиталя. И я не буду знать, что делать с собой. Наверно, я полюбила вас. Струсила сказать. Написать всё-таки легче. Если это не так важно для вас, просто-напросто не отвечайте. Фотографию или очень берегите, или сразу порвите».
Прочитав про фотографию, Полынин заглянул в конверт и вынул оттуда любительскую карточку с обтрёпанными краями. Галине Петровне было на этой карточке лет семнадцать, она была снята в какой-то роли. На шею у неё был накинут платок, концы которого она сжимала в кулаке. Полынин подумал, что сейчас она красивее, чем на этой фотографии. Почему она именно эту фотографию вложила в своё письмо?
Полынин долго сидел на койке, глядя на странную, полудетскую фотографию Галины Петровны и думая, что же ему делать теперь, после того как Галина Петровна написала, что любит его. Простодушная вера правдивого человека в правдивость других людей не позволяла ему сомневаться. Он сам никогда бы зазря не написал и не сказал такую вещь. Да и если б не так – зачем это письмо, зачем тогда в полку смотрела в глаза и пела для него, а потом прибежала в госпиталь? Он не сомневался, что это правда, он просто не знал, что делать. Он думал об этом тогда, держа в руках её письмо, думал об этом и сейчас, когда решил, не заезжая в театр, двигать прямо на аэродром. Речь шла не о чём-нибудь другом, а именно о любви, то есть, по его понятиям, о том, чтобы он женился на Галине Петровне. А для чего ещё такое письмо, если не для этого?

 Проваландавшись до войны в холостяках, он с тех пор, как началась война, вообще не думал жениться раньше чем она кончится. И уж, конечно, ему никогда не приходило в голову, что он может жениться на артистке, да ещё сейчас, во время войны. Однако она написала ему своё письмо именно сейчас, а не после войны, и ему сейчас надо было решать, как быть. Он был холост и мог завтра же сказать ей: «Выходите за меня замуж». Правда, мать-старушка, наверное, и слышать не захочет, чтоб он женился на артистке, но на четвёртом десятке с такими вещами мало считаются.
Подумав о своих годах, он вспомнил о годах Галины Петровны. На вид ей было лет двадцать семь, но она ещё в первый вечер в полку сказала ему, что они ровесники – ей тоже тридцать два. Никто её не спрашивал, сказала сама, и это понравилось тогда Полынину. Но сейчас он вспомнил, что во время их встреч она говорила о чём угодно, кроме своей личной жизни. Не ждала же она до тридцати двух лет того дня, когда напишет Полынину эту свою записку. «Что у нее там было? – ревниво думал Полынин. – Наверное, что-нибудь такое, о чём и говорить неохота. А может, она и сейчас замужем? И может, её муж какой-нибудь из этих артистов, которые ездят вместе с нею и которые все держатся между собой так по-товарищески, что у них не разберёшь, кто, кому и кем приходится? Правда, вроде не похоже на это, но тогда, может, муж у нее не здесь, а где-нибудь в Москве или в эвакуации». Ему захотелось сейчас же увидеть Галину Петровну и напрямик спросить её обо всём этом. Но заворачивать машину обратно к театру теперь, с полпути, было бы курам на смех. Неудобно и перед Грицко и перед водителем.

 Дорога свернула от залива в горы; из-под снега, как большие чёрные бородавки, торчали валуны, небо было грязно-белое; снег то и дело волнами переметал дорогу.
– К погодке примериваетесь, товарищ полковник? – спросил Грицко. – Лётная была вчера и сказала до побаченья, а когда побачимся, синоптики даже и не обещают. Говорят, из Норвегии циклон идёт.
– Синоптики, может, и врут, а вот дорогу, похоже, переметёт! – сказал Полынин, подумав, что надо будет поскорей найти причину поехать в Мурманск и увидеть Галину Петровну.
Аэродром, на одной половине которого базировался полк Полынина, а на другой – две английские эскадрильи, как и все здешние аэродромы, представлял собою небольшую площадку, освобожденную от валунов и со всех сторон зажатую скалами. Самолёты, кроме стоявшего на взлётной полосе дежурного звена, были загнаны в укрытия по краям аэродрома. Помещения лётного состава, штаб, дежурка, столовая и красный уголок ютились в приткнутых к скалам, заметённых снегом землянках.

 Проезжая краем лётного поля сквозь позёмку, которая, ударяясь в скалы, аж закручивалась в белые винты, Полынин снова подумал о своём рапорте о переводе под Москву, поданном три недели назад сгоряча, сразу после сводки о боях на Можайском направлении. Под Москвой даже теперь, в ноябре, погода, наверное, куда лучше, чем здесь, и летать можно по крайней мере вдвое больше. Но рапорт, судя по всему, навряд ли удовлетворят. Он приказал, чтобы машина подъехала к красному уголку. Думая, что все ребята по случаю праздника там, он ожидал, что лётчики высыплют ему навстречу из землянки, но, когда машина остановилась, навстречу никто не вышел. Полынин, прихрамывая, вылез из «эмки» и толкнул дверь в землянку. Землянка была полна лётчиками и техниками, они слушали радио. Полынин не разобрал, что оно говорило, но все слушали так внимательно, что только двое или трое сидевших у самой двери повернулись и вскочили.
– Здравствуйте, товарищи, – сказал Полынин.

 Все поднялись, глядя на командира полка, но продолжали слушать радио.
– Здравствуй, Николай Николаевич. – подходя к нему и пожимая руку, сказал комиссар полка Левыкин. – Радио слушаем. Парад в Москве был, речь товарища Сталина диктор читает. Идём слушать.
И потащил за руку Полынина, у которого разом вылетело из головы всё, о чём он думал по дороге.
Ему еще утром, в госпитале, сказали, что вчера в Москве состоялось торжественное заседание с докладом Сталина, но всё же это – одно, а парад на Красной площади – другое. Это вызов немцам и их авиации. Полынин не знал, какая сегодня погода над Москвой, но был уверен: чтобы разбомбить парад на Красной площади, фашисты полетели бы в любую погоду. Значит, небо над Москвой так прикрыто, что они не смогли прорваться! «Не видать вам, сукам, Москвы…» – радостно и длинно обругав про себя наступавших на Москву фашистов, подумал он.

 Сейчас, в эту минуту, он готов был забыть всё, что злило его с самого начала войны: и что «ишаков» так медленно заменяли МИГами, и что МИГи с их хорошей скоростью пока что по-настоящему маневренны только на больших высотах, и что не хватало истребителей и приходилось осваивать эти английские «харрикейны», хотя дарёному коню в зубы не смотрят!
Ничего, раз решились на этот парад в Москве, значит, и во всём другом будет порядок! Доживём и до этого. Всё же, значит, удалось так прикрыть Москву с воздуха, чтоб ни одна бомба не упала на площадь!

 Когда радио щёлкнуло и замолчало, в землянке целую минуту стояла тишина. Полынин вытер платком взмокший от волнения лоб и огляделся по сторонам.
– Крепенько утёрли нос гансам! – весело сказал он, употребив своё любимое слово, а комиссар полка Левыкин, вскочив на табуретку, крикнул:
– Товарищи лётчики, товарищи техники, прошу встать! Сталину ура! – крикнул Левыкин. – Москве ура! Московским лётчикам ура! Смерть немецким оккупантам! Ура!
– Товарищ полковник! – показываясь на пороге, крикнул дежурный. – Англичане приехали. Поздравлять!»

 Продолжение повести в следующей публикации.