Баглай

    Зима, крепкий сибирский мороз клеит ресницы, а необъятное море снегов своей невинностью режет глаз. Утопая в исполинских сугробах, уютно прижавшись к лесу боком, куталась печным дымом Шелковка.
    В жарко натопленном доме, в мясоед, кутил дюжий, носатый мужик Степан Аверьянов. Его стол ломился от закуски, а в центре, зеленея пузом стекла, тучно красовалась «казёнка».
    — Степан Лукич Аверьянов знает, как жить надо! Что те, Марфутка, не хватает, скажи, я те куплю! — скалившись, обнимал он свою любовницу жарко дыша ей в ухо.
    — Да ну тебя, Лукич! — легонько отталкивала его, игриво хохоча, деревенская вдова Марфутка. — Шикотно ведь!
    — Я своих женшин не обижаю, вон смори, у меня жана как куколка разодета! — пьяно икнул Степан, переведя мутный взгляд на Анну.
    — Твоя правда, Степушка, — сжавшись от его взгляда, тихо молвила сухонькая жена.
    — Так что нам не хватает в этой жизни?! Не хватает нам веселья. Нюрка, пой! —  заорал Баглай.
    — «На Муромской дорожке стояли три сосны»! — красивым, дрожащим голосом затянула Анна...
    Тридцать лет назад, голодный, оборванный пришел Степан в Шелковку. Пожалел его тогда Тимофей Михайлович, отец Анны, пристроил подмастерьем к кузнецу Авдею.  В доме для заезжих дал кров, пригрел в своем дворе.
    Добротный хозяин был Тимофей Бардашев, три кузни имел, кожевенный, два смолокурных завода, а вот душой был мягкий. Виной тому была его красавица жена, староверка Ефросинья. Набожная, тихая, она считала милосердие божьим даром и всячески помогала нуждающимся. Любящий ее муж никогда не перечил, а лишь просил:
    — Ефросиньюшка, поговори за меня с Бога, попроси, чтобы умер я с тобой в один день. Без тебя мне будет мука, без тебя мне свет не мил.
    С Ефросиньей их свел случай. Как-то по-молодости поехал с заказом Тимофей в Каменскую мануфактуру. На дворе стоял март, солнышко сияло, вдруг ни с того ни с сего небо потемнело, да такая пурга пошла, что бела света не видно. Впервые он тогда искренне молил Бога, чтобы тот привел его к жилью. Бог или конь, но кто-то из них вывел его на Лебяжинский скит. Приняли его староверы, обогрели. Здесь он впервые увидел Ефросинью, с первого взгляда она покорила его сердце. Через день пурга стихла, Тимофей, попрощавшись с хозяевами, уехал. Уехать-то он уехал, но оставил в Лебяжьем свой душевный покой. Неведанная сила тянула его к кареокой староверке. Иссохнув, намучившись, с дорогими подарками приехал Тимофей в скит. Упал с порога хозяину в ноги:
    — Все отдам за твою дочь, выдай мне в жены Ефросиньюшку! Век любить буду, ни одного дурного слова не скажу.
    — Встань и дары свои убери, — брезгливо поморщившись, сказал сурово отец Ефросиньи, Феофан. — Негоже человеку на коленях стоять. Мы никого не продаем и никого не неволим, как она скажет, значить тому и быть.
    Улыбнулась тогда судьба Тимофею. Восемнадцать лет прожили они счастливо. В доме их всегда царил мир и порядок. Ефросинья родила ему дочь Анну. Это был поистине божий дар их любви. Взгляд ее карих глаз излучал невиданный манящий свет, поражал чистотой души и глубиной умственной возможности. Унаследовав дар матери, она с семи лет читала старинные рукописи древних мудрецов. Овладела латынью и греческой письменностью. К своим шестнадцати, стройная с грациозной походкой, Анна походила на принцессу из сказки. Деревенские парни сходили с ума от ее красоты, соперничая, в кровь дрались на вечеринках. Приударил за ней и Степан, Хоть далеко не был красавцем. Таил он надежду склонить ее сердце, было в нем что-то притягательное, тянуло к нему женщин. Но все его потуги были напрасны,  Анна, укрывшись в своем мире, была неприступна. Как-то под вечер, в кузню зашел Тимофей Михайлович. Поздоровавшись с мастером, холодно взглянув на Степана, спросил:
    — Ну как, Авдей Макарович, справляется помощник?
    — Хваткий парень. Через год хороший мастер выйдет...
    — Михалыч, да я хошь что скую, я жа, с жалезом как с тестом работаю! — отвесив в наглой улыбке губу, грубо влез в их разговор Степан.
    — А что ты старших перебиваешь? Аль уж старость не почитаешь? — недовольно оборвал его Тимофей. — Приглядываюсь я к тебе, чужой ты нашему двору. — бурил хозяин тяжелым взглядом подмастерья. — За здоровье Ефросинии Феофановне свечку поставь, не она, я б тебя давно выгнал. Недоброе поговаривают, о тебе, что по постелям пакостишь, к дочке моей пристаешь, смотри, стряпуха. Узнаю – убью. Что скалишься, «Баглай»! — злобно сунул Тимофей под шнобель Степана, свой пудовый кулак.
С той поры прилипло к Степану это позорное прозвище.
    После этого разговора, по осени, повез свою жену Тимофей Михайлович в Кормихинский скит, да по дороге сгинули. Решил он по озеру путь срезать, хоть и мороза стояли, но не выдержал их молоденький лед. Так вместе с конем под воду и ушли. Всем селом хоронили. Добрая память о них еще долго в народе ходила. Сбылась мечта Тимофея, в один миг умер он со своей красавицей Ефросиньей.
    Осталась Анна сиротой под попечительством тетки Матрены. Но её набожная тетка, большее время своей жизни проводила в паломничестве. Этим сразу же воспользовался «Баглай». В народе поговаривали, что ссильничал он над Анной. Так или иначе, но по весне сыграли они свадьбу. Перебрался Степан в Тимофеевы хоромы. Утверждаться хозяином, он начал с веры Ефросиньи. Гремя грязными сапогами, сорвал со стены горницы все ее образа и вынес их в сарай. Потом издевательски, скалясь отвисшей губой, протянул поникшей Анне:
    — Мы жа, жана, с тобой не раскольники какие-то. В нашем доме от ноне будут почитаться христянские законы.
    Но безжалостный, самолюбивый Степан, с первых же дней, навязал супруге далеко не христианские законы. Унижая жену, он начал рвать нить, к ее прошлой вольнице, всячески навязывая рабскую покорность. И Анна, воспитанная в любви, терпела его «законы», была с ним нежна и ласкова. Лишь только гаснущий свет в глазах, выдавал   грызущую её, бездну грусти. Но время шло, и смирившаяся Анна родила ему двух сыновей. Старший, Колька, пошел в мать, такой же хрупкий и кроткий. Младший же, Иван, весь в деда Тимофея, даже походку взял дедовскую. Сызмальства тянуло Ваньку в дедовскую кузню. Учивший его мастерству старец Авдей, лишь качал головой, любуясь его работой.
    Родив детей, потянулась Анна к свету, как тянется к нему яблоня-дичка со сломанной кроной. Нежно пестуя своих чад, вновь заискрились ее глаза материнским счастьем. Степан же наоборот, менялся на глазах. Подмяв под себя всех, он стал вести разгульную жизнь. Его вседозволенность, породила новый порок. Частенько, пьяный «Баглай» стал на жене срывать свое зло. Ночами, сжавшись комочком в постели, Анна со страхом ожидала его прихода. Однажды в пьяном гневе ударил ее Степан. Охнув, рухнула Анна. Вступился за мать Ванька, но не смог одолеть, крепко побил его «Баглай». По утру, собрав суму, ушел Ванька из дому.
Тяжелой оказалась рука Степана, после его побоев приключилась с ней падучая болезнь. Хоть редкими были припадки, но сгрызли они ее красу и молодость, стала она на глазах стареть. Сердобольные соседки жалели её, отхаживали в тяжелые минуты болезни. — «Вот пригрел змею Михалыч»! — качали они головами. А «Баглаю» хоть бы хны. Выгнав младшего сына, он не стесняясь стал развратничать, приводя в дом любовниц. Марфутка, деревенская блудница, осела в их подворье на правах хозяйки. На недоумение сельчан, пряча глаза, Анна застенчиво отвечала:
    — А как быть? Я же больная, немощная, а он мужик здоровый, ему надо.
    — Как ты все это терпишь Анна?! — увидев Марфутку в их доме, возмутилась ее лучшая подруга. — Плескани кипятком в шары этой бесстыднице, а кобелю своему, мотню ошпарь!
    — Да разве можно так?! Грех ведь эта Дашенька. — перекрестилась Анна.
    Полдень. Колючий мороз, кусая, подгонял обоз, со скрипом подъезжавший к заснеженной окраине Шелковки.
    — Все, приехали! — соскочил с саней Иван. — Вам тут до заезжего не больше версты, держитесь прямиком вон на ту церквушку, — варежкой, указал он возчику. — Ну а я дальше пешком. Спасибо вам, люди добрые!
    Распрощавшись, втянув грудью родной воздух, Иван пошел к курившимся избам. Терпкий дым березовых дров нежно щекотал ему нос, наполнял сердце чем-то близким и родным. По утоптанной тропинке спустился он к дому брата, темневшему тесовой крышей, возвышавшейся над горбами сугробов. Рядом с домом брата лысела вылизанная до земли, крытая под железо усадьба его отца.
    — «Как там сейчас моя мама?» — нежная мысль тревожно щипала его сердце.
Оббив о порог валенки, Иван с шумом отворил двери.
    — Здравствуйте, люди православные! Пустите на постой скитальца? — улыбаясь спросил он с порога.
    — Ванька приехал! —  с восторженным криком кинулась к нему сноха Варвара. — Ишь, какой ты стал, крепше отца вымахал, — отойдя чуток, любуясь разглядывала деверя Варька.
    — Здравствуй братка! — шагнув к порогу, обнял гостя хозяин. — Раздевайся, проходи. Мы завсегда тебе рады! Сколько годков-то мы с тобой не виделись?
    — Три уж минуло. — скидывая полушубок напомнил Иван.
    — Как ты там в городе? Чем кормишься, рассказывай. — усадив брата к столу любопытствовал Колька.
    — Попервах трудновато было, голодал. А потом нанялся я кузнецом в депо, третий год уж тружусь.
    — Ну а живешь-то где...
    — Да ты что ты пристал к нему с расспросами! Стол накрою, за столом и поговорите, — гремя склянками в шкафчике, сердито оборвала Николая жена.
    И в мгновение ока на столе шипела сковорода, вкусно запахло жареным мясом.
Поев и выпив с дорожки, Иван с тревогой спросил:
    — Ну как там маманя? Как она с батей живет? Рассказывайте, а то до меня одни сплетни доходят.
    — А что рассказывать, — ставя стакан, поморщился Николай. — Батя наш срам потерял, ни людей, ни Бога не страшится. Мать ни во что не ставит. Притащил в дом свою полюбовницу и открыто с ней греховодит. А последнее время совсем ополоумел, к жене моей стал приставать, проходу не дает.
    — Давеча пошла в пригон кур покормить, так он меня поймал, к сену прижал и лезет ко мне под юбку. Кое-как я его от себя отпихнула. Вот синяки на руках остались, — закатав рукава своей цветастой кофты, жаловалась Наташка.
    — Ну а ты что смотришь? — со злостью спросил брата Иван.
    — Дак я ему говорил, а он только смеется…
    — Таким не говорить надо, а морду бить, такие слов не понимают.
Пропустив третий, Иван отставил стакан, и облагодарив за хлеб хозяев, поднялся из-за стола:
    — Пора мне родительский дом навестить. — Ты, брат, с Натальей тоже собирайтесь. Мы сейчас этого губошлепа проучим, до гроба помнить будет!
    Мороз приятно освежал их раскрасневшиеся лица, похрустев снежком, они толпой ввалились в родительский двор, в будке радостно заскулил Трезор.
    — Признал меня старичок, не забыл! — тепло улыбнулся Иван, подходя к отцовской двери.
В прихожей никого не было, из горницы доносились пьяные голоса и женский хохот.
Сквозь витавшие клубы табачного дыма Иван вошел в горницу. За столом, обнимая крупную женщину, сидел его отец, напротив их, сгорбившись, сидела постаревшая мать. Болью резануло его сердце. Анна же, увидев сына, охнула и, прикрыв лицо платком, повернув голову набок, молча рассматривала его. Ее большие глаза медленно наполняла слеза и, словно не веря, она тихо спросила:
    — Ваня, сынок, это ты?
По ее голосу, сидевший спиной Степан медленно повернулся к вошедшим, с прищуром разглядывая их мутным взглядом.
    — Хто это к нам пожаловал? Я вроди вас не звал, а незваный гость, да ишо по вечер, хуже татарина. Ну проходите, усаживайтесь, коль пришли, я седня добрый.
Не обращая внимания на отца, Иван подошел к матери.
    — Здравствуй, моя родная! — нежно произнес он и бережно обнял хрупкую Анну.
Пользуясь случаем, сообразительная Марфутка, накинув свою шубейку, ужом скользнула за порог.
    — Сынок, а я смотрю и глазам своим не верю, ты или не ты, — гладя руку сына, блестела слезой мать.
    — Хватит сопли лить, садитесь за стол, выпьем по-родственному за мировую, — грубо прервал их нежности Степан.
    — Я с тобой за одним столом сидеть не стану, я не мириться сюда пришел! —  рубанул в ответ Иван. — Мама, мы с тобой позже поговорим. А сейчас иди с Натальей, внуков проведай, а нам тут с отцом о жизни потолковать надо.
    — Ваня, прошу тебя, будь почтительней, помни, он отец тебе. Степушка, так я пойду? — пропела Анна, вопросительно посмотрев на мужа.
    — А мне-то што? Хошь иди, зад поморозь, коль нужда есть.
Засиявшая Анна, шатаясь, пошла к порогу, оделась, и сноха, заботливо взяв ее под руку, увела к себе.
Как только за ними захлопнулась дверь, Иван с гневом кинулся на отца:
     — У тебя что, изверг, жалости человеческой нет? Ты до чего мать довел?!
     — Молоко ишо у тебя на губах не обсохло, штобы меня учить, она жана моя, и ты не лезь в нашу жисть, — вспылил Степан. — А не ндравится кому, вон Бог, а вон порог! — грозно потыкал он воздух своим закорюзлым пальцем. — Я вижу, разговора вы по-хорошему не хотите. Ну а тада убирайтесь с моего двора!
    — С твоего двора?! Этот двор – двор моего деда и моей матери. Забыл, голодранец, с чем ты сюда пришел! — вскипел сын.
    — Куды ты прешь парниша! Да я тебя одной соплей пришибу! — мотнув в сторону свой мослатый кулак, встал на него Степан.
Но заматеревший за эти годы Иван не дрогнул и одним ударом свалил его с ног.
    — Ну-ка, братка, принеси-ка вожжи, свяжем этого бугая, чтобы не рыпался, — выдохнул он брату, прижав коленом к полу куртыхавшегося отца.
Растерянно топтавшийся, Николай метнулся в сарай. Усердно сопя, они связали Степана и усадили его на стул.
    — Ну что, Колька, судить его будем?
    — Бога побойтесь, отца судить, — прохрипел поникший «Баглай» .
    — А ты когда мать у меня на глазах избивал, помнил про Бога? — недобро взглянул на него Иван. — Нет в тебе ничего человеческого, за то и суд держать будешь, богобоязненный ты наш.
    — Давай-ка, Колька, вытащим его на суд божий.
Усадив связанного отца на средину комнаты, усевшись за стол, братья принялись за суд.
    — Степан, сын Луки, — серьезно начал Иван. — Знаешь ли ты, что такое смертный грех? — спросил он, взглянув на отца.
Степан презрительно отвернулся.
    — Смертный грех потому смертный, что тому, кто его совершит, смерть положена, — довел до него сын. — Ты, Степан Аверьянов, совершил три смертных греха, — продолжил Иван. — Первый твой смертный грех: ты унижал и избивал жену свою, а как гласит заповедь божья? — «Возлюби ближнего как брата своего».
    — Вначале свою семью заимей. Сопля ты, не судья мне, — прошамкал набрякшей посиневшей челюстью «Баглай».
    — Второй твой смертный грех: ты прелюбодействовал на глазах у всего честного народа, приставал с развратом к жене своего сына.
    — Проходу не давал, — утвердительно добавил Николай.
    — Раз ты уже сам не можешь, должон же кто-то за тебя отдуваться, — нагло бросил ему Степан.
    — А что нам гласит заповедь? — пристально взглянул на Степана Иван. – Правильно, заповедь гласит: — «Не возжелай жену ближнего».
    — Третий твой смертный грех: ты присвоил чужое имущество и лишил всех прав законного наследника единственную дочь Тимофея Михайловича Бардашева. А что гласит заповедь? — «Не возжелай дома ближнего своего».
    — Ежли ба не я, так раскольники давно ба растащили энтот двор, — хихикнув, прогундосил в крупный нос, «Баглай».
    — За свои грехи ты, Степан Лукич Аверьянов, приговариваешься к смертной казни через лишение головы, — привстав, подвел итог Иван.
    — Управились. Идите ишо дерьма в рот наберите и поплюйте на меня, сопляки! — усмехнулся Степан.
    — Суд окончен. Неси, Колька, топор и чурбан, я на правах внука хозяина этого дома приведу приговор в исполнение.
    Пустив через дверь клубы морозного пара, Колька вышел во двор. Потея и кряхтя, затащил в дом метровый сосновый сутунок и топор.
Увидя топор, Степан дрогнул, наглость его улетучилась, и он жалобно завопил:
    — Вы что же это удумали? Да за убийство отца вас всех на каторгу отправят.
    — А кто узнает? — осадил его Иван. — Наташка полы замоет, а мы с Колькой ночью тебя на санках в степь увезем, а там волки растащат. Ты за нас не переживай. Молиться перед смертью будешь? Молись.
    После этих слов запаниковал «Баглай». Вначале он пугал их адом, потом, пугал Богом и молясь, заскулил «Отче наш». Но все его угрозы и призывы к Богу не уразумели сынов. Затолкав ему кляп в рот, накинув на голову мешок, братья уложили его на пол и сунули под подбородок вспотевший чурбан. Колька сел ему на ноги.
    — Вострый какой, мучится не будешь, враз башка отлетит, — чиркнув ногтем по лезвие топора, обнадежил Иван.
    — Ну, прощевай, батя! Сам себе ты такую смерть заслужил, — тяжело вздохнул Ванька и, взяв стоявший рядом валенок, с выдохом хряснул им Степана по шее.
    Тот, дернув ногами сразу же стих.
    — Что с ним? Ну-ка посмотри, Колька?
    Растерянный Колька нагнулся над отцом, снял мешок. Перевернув обмякшее тело Степана, вытащил кляп и приложил свое ухо к его груди.
    — Да он никак от страха в обморок упал. Дай-ка, Вань, водички!
    Набрав в рот воды, Колька прыснул в лицо отца. Очухавшийся Степан, дрыгнув ногами, жадно хватил воздух.
    — Живой я? Вроде как живой, дышу, — с дрожью, тихим голосом произнес он.
    — Ты-то дышишь, да возле тебя дышать нечем. Не забудь из подштанников вытряхнуть. Ну и вонища! — сморщился Колька  воротя нос.
    — Смотри у меня, — нагнулся Иван, развязывая отца. — Если будешь мать обижать, я тебе по-настоящему голову отрублю!
    Побитый, опозоренный «Баглай» лежал на полу, медленно втягивая события в свою шумевшую голову. Впервые по его небритой щеке предательски ползла слеза, слеза бессилия и невозможности изменить что-то.