цветастая нитка

Уезжаешь по-тихому, словно сбегаешь из дому,
начитавшись Гекельберри Финна и Тома Сойера.
От Москвы и до Питера - это знакомо издавна.
и звучит почти по-ахматовски - из какого сора.

Здесь гуляют готы и панки, лабают адепты рэперства,
у гранитных львов не морды, а лица и даже лики.
Но Москва-столица кругами восходит к эпосу,
белоглазый Питер склонен, скорее, к лирике.

Между ними дорога железная от Венички Ерофеева,
там и тут кокотки да женщины со скорбными ртами.
Много здешних и понаехавших, меньше всего евреев,
но и те не пишут стихов о прекрасной даме.

Повстречаешь такую вот где-нибудь на окраине,
где-то в спальном районе, на стыке цивилизаций.
И услышишь в ответ на метания и старания -
где ж ты, милый, успел так здорово нализаться?

И споткнёшься, запнёшься, не будешь с ней объясняться -
я не пил, я стишата хотел почитать и так далее,
я тут Сойера с Финном, не панк и не гот, не наци,
из Москвы я почуял, как в Питере вы страдали.

Словно Анна по мужу потерянному, убитому,
разве я тут иначе бы парился, разорялся...
Сколько было их, падших ангелов в потёках битума
и не падших, таких же с виду, в шафрановых рясах.

Все возились зачем-то с панками, кришнаитами, готами,
а должны были с вами. Вы смотрите с укоризной.
Не сердитесь, красавица, время придёт и кто-то
прочитает вам, но не вовеки, а ныне и присно.

Мне пора возвращаться, а вы тут ещё погуляйте,
но не долго - запахнет дождём, и разверзнутся хляби...
Пусть запомнят столицы цветастую нитку из вашего платья,
что висит, зацепившись, на львиной гранитной лапе.

Смерть поэта для Анны - потеря и путь к успеху -
он теряет свой голос и жизнь - а она обретает слово.
Уезжаю, и в стуке колёс различаю эхо
смеха готов и панков, стреляющих в Гумилёва.