Бердяев правда и ложь Великой Русской Революции

"Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир".

Волей судьбы один из самых известных русских философов Николай Александрович Бердяев оказывается непосредственным свидетелем и даже участником происходивших в России революционных событий.

Размышления на тему русской революции впоследствии займут важное место в его творчестве. А проведенный философом исторический анализ причин, успехов и неудач Великой Революции до сих пор не утрачивает актуальности.

Осмысление Бердяев происходящего облегчал тот факт, что со многими революционными деятелями той эпохи (Луначарским, Каменевым, Богдановым, Плехановым) он был знаком лично. Много общался с ними и спорил. В разные свои жизненные периоды он – как участвовал в марксистском движении, так и вставал по отношению к нему в непримиримую оппозицию.

Частую смену своих политических взглядов он объясняет принципиальной адогматичностью своей мысли, при этом настаивая на том, что эти колебания отражают трудный путь интеллектуального исследования и духовного самопознания, замечая, что он сожалеет о людях, которым всегда «изначально все ясно»… А такие есть в каждом из политических лагерей.

Надо думать, что в сегодняшних общественных «сражениях» за интерпретацию или переинтерпретацию событий 1917 года мнение философа тоже имеет вес.

Первоначально русская революция осуждается Бердяевым за непатриотичность и декларируемый антивоенный пафос. Красный октябрь для него – непосредственный продукт «розового» февраля. Торжество темной народной массы, охваченной несбыточными мечтами о всеобщем равенстве. Однако переход к такому равенству на практике означал бы крах российской культуры и государственности, которые для своего существования требуют известной доли неравенства. Культура же, вообще, – принадлежность элитарных кругов, являющихся ее творцом и хранителем.

Такая позиция высказывалась мыслителем еще до войны в знаменитом сборнике «Вехи», который только в год своего появления выдержал три переиздания. Тогда мыслитель писал, что русская интеллигенция вместо того, чтобы народной стихии противостоять, подвела себя под «господство народолюбия и пролетаролюбия, поклонение народу, его пользе, и интересам…

Атеистичность ее сознания есть вина ее воли, она сама избрала путь человекопоклонства и этим исказила свою душу, умертвила в себе инстинкт истины».

В 1917 году «в той тирании и том абсолютном уравнении, которыми увенчалось «развитие и углубление» русской революции, осуществляются золотые сны и мечты русской революционной интеллигенции».

Впрочем, по прошествии лет, проведенных в эмиграции, революция начинает видеться уже в новом свете. Начинается процесс ее переосмысления.
В философе пробуждаются чувства его юности, когда он преподавал в рабочих кружках.

Теперь, например, он неожиданно открывает, что «трудно понять тех христиан, которые считают революцию недопустимой в виду ее насилия и крови и вместе с тем считают вполне допустимой и нравственно оправданной войну. Война совершает еще больше насилия и пролила еще больше крови».

Постепенно приходит к мысли, что крайне наивно полагать, что революционный переворот произошел на пустом месте и не имел под собой глубоких исторических причин.

Вот главные из них, согласно Н. Бердяеву.

Российская империя веками была особой «милитаризованной» страной. В которой роль государства была крайне гипертрофированна.

Ясно осознавали это немногие. Вначале собирание русских земель в Московское царство шло под знаком сопротивления кочевникам.

Затем государство сделалось хранителем истинной веры. Защитником от всяческой коррозии и порчи.

«Доктрина о Москве как Третьем Риме стала идеологическим базисом образования Московского царства».

Иван Грозный рек, что царственный долг самодержца спасать души своих подданных.
Петр в принципе гнул ту же линию. Народ должен жить и работать ради государства. Во имя построения великой империи, ни в чем не уступающей западным аналогам.

Социальные классы же оказывались не просто подчиненными государству, но даже образовались по его велению, исходя из государственных соображений – промышленная политика Петра, формирование Иваном Грозным дворянства, прикрепление к земле крестьян.

Даже в 19 веке государственное чиновничество, – в соответствии с расписанной Табели о Рангах – а не купцы или заводчики, было истинным правящим классом.

При этом высший класс все больше «варился в своем соку», отдаляясь от народа. Он быстро образовал внутреннюю продвинутую культуру, стоящую вровень с европейской, тогда как толпы простонародья в лучшем случае «образовывались» в четырехлетних церковно-приходских школах. И продолжали пребывать во тьме суеверий.

«…Их [чиновно-дворянская] культура, их нравы, их внешний облик, даже их язык был совершенно чужд народу-крестьянству, воспринимался как мир другой расы, иностранцев».

Роскошь дворянских усадеб, балы, изящный французский, пажеский и кадетские корпуса, университеты – все это крестьянам было недоступно. Их дело было – работать, работать и работать, пока последние силы не оставят тело, чтобы содержать это великолепие, плюс уже поржавевшую государственную машину, нуждающуюся в непрерывной финансовой смазке.

Исключения в данном случае лишь подтверждают общее правило.

Экономические реформы царской администрации (Витте, Столыпин) сословное противостояние не разряжали.

Русский народ – меньше всего был для правителей «источником власти», он был смиренным верноподданным.

И такое положение рано или поздно должно было вызвать недовольство у активной его части.

Революция в большей степени была не социально-экономическая, а антисословная. Экономические трудности могли и потерпеть, лишь бы выбить верхи из господства.

Ведь до революции «в жизни – если не экономически, то морально – господствовал «барин».

Реально это был бой представителей высших и низших сословий.
И в ходе его симпатии народной массы в любом случае были не на стороне господ («кадетов»). Тогда как радикалов-большевиков «чернь» воспринимала как «своих» при всех эксцессах со стороны последних.

Красная диктатура – размышляет Бердяев – «оказалась также диктатурой и над крестьянством, и она совершала жестокие насилия над крестьянами, как то было при насильственной коллективизации, при создании колхозов. Но насилие над крестьянами совершалось своими людьми, вышедшими из народных низов, не барами, не привилегированной «белой костью». Крестьянину больше не говорят «ты», а если говорят, то и он может говорить «ты». 

Другая основополагающая причина революции – неразрешенный земельный вопрос.
 
Этот вопрос, как бич, преследовал России со дня отмены крепостного права, когда значительная часть сельскохозяйственных угодий осталась в руках прежних владельцев.

Бердяев приписывает крестьянской мысли довольно сложную логику. Они могли терпеть существование поместий, пока сами дворяне служили Государю, как это было изначально в российском милитаризованном обществе.

Но уже после подписания «Указа о вольности дворянства» дворяне от государственной службы освобождались, тогда как крестьяне продолжали оставаться в их подчинении.

Оснований: почему часть земли даже после реформы 1861 года должна принадлежать дворянству? – крестьяне не видели.

«Существование огромных латифундий...» – настаивает философ – « принадлежащих небольшой кучке магнатов, психологически и морально вызывало в крестьянстве возмущение и протест, тем более что русские бары обыкновенно сами хозяйством не занимались».

Так рождается идея «черного передела»  – изъятия уже всей помещичьей земли и раздела между теми, кто ее обрабатывает.

Если первоначально эту идею принимают очень немногие, имеет малое значение. Со временем в сознании она закрепилась. Этому помогли и революционеры-народники.
Потом она «выстрелила». Крестьяне жгли помещичьи усадьбы без угрызения совести. Расправу над барами почитали чуть ли не справедливой.

Наконец, философ полагает, что революция имела и еще один, духовный исток. Она прекрасно ответила каким-то глубинным, мистическим чаяниям народа.

Это тема наиболее тонкая, но о ней тоже стоит упомянуть. Без нее русская революция теряет свой объем и размерность.

Русская революция в воображении тех, кто ее делал, должна была принесть на землю Высшую Правду. По вдохновению замысла она сопоставима только с Французской.

Единственное исключение – «русским несвойственна риторика и театральность, которых так много было во Французской революции».

Вся, описанная русскими писателями-классиками, пошлость и мерзость старой России  должна быть смыта, и на очищенном пространстве построено светлое общество будущего, в котором о прошлом будут вспоминать лишь с содроганием. 
Как видим, тут речь уже не идет о человеческой истории как борьбе экономических классов, к которой марксисты все редуцируют… Не о низкой прозе жизни… О чем-то большем… Почти религиозном…

Бердяев настаивает: именно религиозном.
«Миссия русского народа сознается как осуществление социальной правды в человеческом обществе, не только в России, но и во всем мире».

Все это вполне соответствовало мессианским устремлениям Русского Духа.

В практическом плане справедливость понималась так, что «пролетариат должен бороться против овеществления человека, против дегуманизации хозяйства, должен обнаружить всемогущество человеческой активности».
По  крайней мере, так декларировалось.

Суммируя все это, становится понятным, – пишет Бердяев – что Временное Правительство имело мало шансов удержаться у власти.

Керенский был человеком умеренных принципов и не чувствовал настроения масс. Их возрастающего недовольства теми робкими изменениями, которые произошли в феврале. Масса хотела намного большего.

Окружение Керенского же возлагало надежды на Учредительное собрание, идее которого было доктринерски предано. И в нарастающей атмосфере разложения и хаоса желало из благородных чувств продолжать войну до победного конца.
(Фактически оно и продолжало войну «до конца», но конца своего).

Бердяев: «Солдаты готовы были бежать с фронта и превращать войну национальную в войну социальную».

Шли беспрерывные митинги. Народное сознание было настолько «разогрето» в течение 1917 года, что просто так успокоиться оно не могло. Жизнь не могла просто так вернуться в привычное русло.

В таких условиях восстановить в стране порядок могла только диктатура.

Но диктатура: какая? Правая или левая?

Правая диктатура могла только обуздать массы. Так сказать, «загнать разнузданную чернь обратно в подвалы».

Воодушевить народ и возглавить – правая диктатура не могла.
Ленинская диктатура же парадоксальным образом оказывается способной «дать взбунтовавшимся массам… лозунги, во имя которых эта масса согласилась бы организоваться и дисциплинироваться».

Эти лозунги становятся теми «магическими» символами, способными воздействовать на народное сознание.

Другие слова в тот момент не действовали. А о «сбыточности» или «несбыточности» большевистских лозунгов говорить уже не приходилось…
Они – работали.

Главный вопрос вызывают не причины, а итоги революции. Они – действительно неоднозначны.

Улыбка истории заключается в том, что весь более чем вековой революционный освободительный дискурс завершился созданием еще одного супер-жесткого бюрократического государства, по суровости внутреннего распорядка даже кое в чем превосходящего монархию.

Основная проблема этого режима – полагает Бердяев – даже не экономическая или политическая, но духовная.

Свобода духа, права личности здесь так легко отрицаются, словно экономические успехи, сытость, возрастание державного могущества могут их заменить.

Особенно это воспевание великого государства усилилось в сталинское время, когда оно стало воспеванием в буквальном смысле.

Сталин – как это выглядит из заграницы – действительно добивается экономических и социальных успехов. Реализует пятилетний план, проводит индустриализацию, элементарно цивилизует жизнь рабочих и крестьян, открывая им доступ к образованию, к занятию государственных и партийных должностей.

«Аграрная революция означает конец цивилизации, основанной на господстве дворян в бытовой жизни, дворянского стиля».

Но отныне «индивидуальный человек рассматривается как кирпич, нужный для строительства коммунистического общества; он есть лишь средство».

Вполне верная идея, что человек призван в соединении с другими организовывать социальную и космическую жизнь, грубо искажается. Конкретный человек становится орудием в руках государства, которое обучает его для своих целей, формирует сознание, а потом задействует на том фронте работ, который почтет нужным.

В итоге Человек, как независимая мыслящая единица, становится единицей, полностью от государства зависящей и полностью ему подчиненной.

(Его «освобождение от экономического рабства» оборачивается еще более тотальным подчинением. Теперь он уже должен не только послушно работать, но и послушно чувствовать и думать.)

В таком советском подходе к человеку нет ничего нового. Все это Россия хорошо знает, и все это она уже не раз проходила.

Коммунизм периода так называемой «реконструкции» вполне правомерное продолжение абсолютизации государства Иваном IV и петровской насильственной модернизации старой Руси.

«Ленин не был еще диктатором в современном смысле слова. Сталин уже вождь-диктатор в современном, фашистском смысле… Одна безобразная инсценировка советских процессов, на которых обыкновенно всегда в одной и той же форме каются, может внушить отвращение ко всей системе».

Но ошибка думать, что Сталин внес в марксизм-ленинизм какую-то аберрацию... Отнюдь нет. Он всего лишь верный продолжатель ленинского дела, как он и сам не раз заявлял.

«Коммунистическая революция воспользовалась в свое время анархическими инстинктами, но она пришла к крайнему этатизму…».

И этот этатизм совпадает с ленинскими планами, с его учением о диктатуре пролетариата, от которого он не собирался ни сном, ни духом отказываться.

То есть Сталин действительно продолжатель. Вершитель и надзиратель коммунистического проекта, в котором главное – «учет и контроль».

Ленинская тайна (почему он направил страну именно по такому пути?) – полагает Бердяев – заключается в том, что в глубине души знаменитый марксист никогда не верил в человека.

Он не говорил об этом открыто, но «Ленин не верил в человека, не признавал в нем никакого внутреннего начала, не верил в дух и свободу духа. Но он бесконечно верил в общественную муштровку человека, верил, что принудительная общественная организация может создать какого угодно нового человека, совершенного социального человека, не нуждающегося больше в насилии».

При внимательном чтении это можно вычитать уже в его первой программной работе «Что делать?».

Но можно ли такими темными методами сотворить нечто светлое?


(Эта статья была опубликована в университетском сборнике МГПУ)