Это было недавно, это было давно

Когда-то давным-давно, в бывшей невероятной по размерам, империи, в течение одного месяца свершилось невероятное событие, которое уже ждали здесь более шестидесяти лет. В издаваемом официальном журнале империи «Перечень» уже второй месяц выходили статьи, критикующие недавно ещё славные дела её истории с бросающимися выпадами в монументальных вождей. А нынче прорвалось невиданное – не печатавшиеся две трети века стихи поэта напечатали в «Перечне».
Да, в строках этого поэта чувствовался посыл Гомера, а его жизненные одиссеи предвосхищали сократовский уход из жизни:

КАПИТАНЫ

1
_   _   _   _   _   _   _

Чья не пылью затерянных хартий –
Солью моря пропитана грудь.
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь.

И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт,

Или бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что золото сыплется с кружев,
С розоватых брабантских манжет.

Пусть безумствует море и хлещет,
Гребни волн поднялись в небеса –
Ни один пред грозой не трепещет,
Ни один не свернет паруса.

_   _   _   _   _   _   _   _

Почему вспоминаю, почему об этом пишу? Хотя сам отношусь к воспоминаниям до-вольно предвзято, поскольку на них накладываются все опечатки прошедших лет; потому что жил в культурной, как потом стали называть, столице империи, занимался в, ставшем легендой, литературном объединении «Пленительная звезда», для которого российская словесность, в частности поэзия, стала неотъемлемой доминантой существования. Поэтому стало тепло, когда непроизвольно прозвучали в «Пленительной звезде», ставшие официальными напечатанные стихи поэта в «Перечне». Давно знакомые поэты искренне радовались проблеску луча надежды в застойной империи, но прекрасно понимали, что до «обломков самовластья» ох, как далеко.
Однако, «Перечень» продолжал свою просветительскую программу, становясь самым читаемым журналом в империи. Открывалась звучащая повсюду пора гласности. Одиозные старожилы, глашатаи империи добровольно уходили с политической сцены. На смену им на экранах телевизоров появлялись никому не известные молодые люди, умевшие говорить понятным русским языком, от которого население давно отвыкло.
В ЛИТО горячо обсуждали статьи, фильмы, спектакли, спешащие добраться, как грибы, появляющиеся после обильного летнего дождя, до журнала, телеэкрана, театра. Видя небывалый калейдоскоп происходящего, у меня тоже вырвалось не одно стихотворение на злободневную тему. В частности, такой сонет:

                *  *  *

Век девятнадцатый, духовности родник,
Тобой писался страждущий дневник
Души России – набело, навзрыд.

Твоей интеллигентностью сокрыт
От нас, сегодняшних невежд, во мгле
Твой подвиг духа на родной земле. –

Он не осознан, не нащупать нить,
Былой высокий дух как возродить
В отчизне, где сквозящий геноцид
Духовности?.. – и Честность, Совесть, Стыд
Как защитить?.. – Где колокол, где храм –
Где та дорога, что поможет нам?..

Навсегда запомнились обсуждения, недавно написанного авторами. О, эта процедура стоит того, чтобы о ней подробно рассказать. Объединение собиралось раз в две недели по средам. Договорившись с руководителем ЛИТО, членом имперского союза поэтов, милым Виленом Аккуратовым о дате выступления, или, как он сам говорил, предстоящей головомойке, автор должен был за две недели до даты передать экземпляры своего выступления руководителю и двум рецензентам. Они знакомились с авторским докладом, чтобы после выступления автора поделиться с присутствующими своим мнением и особо отметить до-пущенные ошибки в стихах. На выступление автора отводилось 45 минут, а последующие 45 минут как раз и происходил тот разнокалиберный разбор, та разудалая головомойка представленных стихов, от которых автор еще долго не мог прийти в себя. Конечно, были особо талантливые, особо одаренные, ходившие в отличниках, которые обсуждение пре-вращали в озорную игру, где они, как теннисисты, отбивали так выпады рецензентов, что в результате последние оказывались битыми. Но … таковые, блистающие фавориты, на самом деле оставались всё же в меньшинстве. А большинство при обсуждении получало увесистые словесные оплеухи, после которых немалая часть покидала навсегда ЛИТО. Зато оставшиеся получали наглядный пример для обустройства своей литературной деятельности.
А еще проводились незабываемые анонимные конкурсы, где любой из поэтов мог посоревноваться с бравыми «первыми». Заранее задавалась тема, на которую должно быть написано стихотворение к конкурсу, и представлено анонимно в печатном экземпляре жюри. После прочтения всех экземпляров Аккуратовым и двумя отличниками, недолгого совещания, объявлялось решение – какие тексты заняли первые три места. И тогда начиналось самое занятное: все хотели знать, кто же конкретно сие написал, выкрикивали фамилии, почти всегда угадывали. Но … только не в моем случае. Когда перебрали почти всех, претендовавших на первое место, попросили подняться автора сего текста. Я поднялся и все без исключения удивились тому, что именно мной написан текст. А тема этого конкурса - написать пародию на стихотворение знакомого поэта. Я выбрал стихотворение, не один раз читанное-перечитанное в ЛИТО, главным отличником Андреем Кржижановским.

13 фЕВРАЛЯ 1987 ГОДА

Батюшки-светы, да что же такое творится?
Кто там выходит последним? Читает стихи –
Как с проституткою спать,
          как до свинства напиться,
Как опуститься,
    пуститься в запои, грехи;
Взять, например, наркоманию:
     здесь он, заметим,
Вывел «наркотик» – заветный,
     змеиный,
         крутой…
 –  Этот артист,
   этот чёрт,
       этот бог
         и при этом
Первый поэт на турнире поэтов ЛИТО!

Именно так всё и было: 13 февраля 87-го – это был его день рождения, исполнилось 37 лет – на Измайловском проспекте в Питере Андрей Кржижановский на конкурсе поэтов ЛИТО Ленинграда завоевал золотую медаль чемпиона! И кто тогда знал, как мало времени отпущено ему в жизни – его бесподобному дару независимого писателя эпохи, которому сам патриарх питерских поэтов Глеб Семенов сказал, что его литературная  учеба в данном случае неуместна. Чуть больше, чем через семь с половиной лет, хоронили Андрюшу на Богословском кладбище Петербурга. Вернее, гроб с телом опускали рядом с могилой дедушки, писателя Евгения Шварца. А до этого было отпевание и запомнилась фраза священника, что сие таинство прежде всего нужно душе усопшего.

Можно только догадываться, каковы были думы персонального пенсионера Ленинграда Лейзерова Якова Марковича в последние свои дни в 1990 году. Жаль моего папу, не верившего в Бога, скоропостижно отошедшего в Его пределы, благодаря вездесущим ошибкам нашей славной медицины…В итоге этих ошибок отец промучился три дня, а точнее, три ночи и два с половиной дня. Никогда не забуду эти даты. 12 августа 1990 года, воскресенье, 8 часов вечера… ему стало плохо в ванной так, что он обмяк и не мог двинуться с места. Кроме мамы, никого в квартире не было. Папа попросил ее подняться к соседям, чтобы они отвели его до кровати в комнате. Врач прибывшей вскоре машины «Скорой помощи» констатировал инсульт, правая сторона тела была парализована – так он и лежал, не шевелясь на кровати, изредка бормоча: «Говорите  потише.» К сожалению, наш участковый док-тор был в отпуске, а пришедший к папе на следующий день врач из поликлиники не разобрался в специфике диагнозов 83-летнего больного, настояв на госпитализации.
Госпитализация состоялась в среду 15 августа. И надо же – в этот день как раз была городская забастовка медицинских работников. Медики, прибывшие на «Скорой помощи» заявили, что выносить парализованного папу  из квартиры на втором этаже до машины, они не будут: соблюдали объявленную забастовку. Мы вынесли с шурином на носилках папу и поехали следом за машиной «Скорой помощи». В приёмном отделении Мариинской больницы действия сотрудников были крайне замедлены – посетителей много, медперсонала не хватает. Наконец подошла медсестра к нам и стала со слов папы заполнять анкету. На удивление, папа на все вопросы анкеты ответил сразу же. Медсестра отошла, заверив, что папу, лежавшего на каталке, скоро отвезут в палату. И мы стали ждать. Каждая прошедшая минута длилась невыносимо долго.
Неожиданно папа перестал дышать. Я сразу бросился к медикам, они в свою очередь быстро подошли к папе, после укола стали усердно массировать сердце. Но это не помогало.
Снова массаж, укол, дыхание «изо рта в рот». Папа очень тихо задышал, открыл глаза. Медики обрадовались, стали звонить на отделение реанимации, чтобы забрали больного из приемного отделения. Но через несколько минут у папы снова не стало дыхания. Опять медики проводят папе те же процедуры, что и раньше, но дыхания нет.
И в столь ответственный момент борьбы за папино выживание вдруг появляется пожилая медсотрудница и сразу заявляет: «Что делаете? Разве не видите, что белки глаз закатились». Делавшие массаж медики, поневоле остановились, а заявившая дама тут же закрыла простынёй папино лицо. Не в силах сдержаться от явного самоуправства, я закричал: «Что вы делаете? Немедленно возобновите массаж! Это бесчеловечно! Я буду жаловаться на ваши действия! Это – произвол, как вы смеете?» В своем словесном угаре я уже не мог остановиться. Не ушедшие, стоявшие рядом медики, с удивлением на меня смотрели, одна из них спросила: «С чего это он?» Мой шурин пояснил, что я – сын умершего. Тогда все медики попросили шурина немедленно увести меня из больницы. Мы вышли, оставив привезенного живым папу, умершим на каталке в приемном отделении Мариинской больницы.
Почему я взорвался, когда папа умер? Дело в том, что в моем сознании с молодости – по книгам и по фильмам – утвердилась непререкаемая реальность, что врачи всеми способами до последнего мгновения сражаются за жизнь умирающего человека. А здесь на моих глазах такого не происходит, поэтому хотелось плакать, стонать, ругаться, кричать… (Впоследствии узнал, что когда белки глаз закатились, почти невозможно восстановить жизнедеятельность умирающего больного.) Еще понял, что здесь сражались за престиж своей больницы, когда несколько дней после смерти папы, персонального пенсионера Ленинграда, сотрудники больницы просили меня подписать бумагу, что я не имею к ним претензий по поводу случившегося. Сначала я упорно отказывался подписывать, а потом, в конце концов, сдался – папу уже не вернёшь, даже если после всех судебных тяжб получу какие-либо незначительные деньги.

Когда вернулись домой, оказалось, что прошло всего полтора часа нашего отсутствия в квартире. Мама все три дня, после случившегося с папой, никак не могла придти в себя. Они с папой прожили пятьдесят пять лет, и мама в последние годы всегда сопровождала его в больницу. «Моя благоверная» – так он обычно называл маму, а мама почти весь день ухаживала не только за ним, но и за всеми лежачими больными в его палате. Как свёрнуто, закручено время, когда она, 78-летняя ничего уже не смогла сделать.
Вечером под впечатлением всего произошедшего я написал дистих.

Памяти отца

I

На каталке в приемном покое,
Час прождав в коридоре больничном,
Умирал одиноким изгоем,
Ветеран мой, почти в параличном
Состоянии духа тревожном…
А врачи? Что врачи? Всем известно,
Они сделают всё, что возможно
В невозвратной больнице советской.

II

Отец, отец мой, как я виноват,
Прости, родной, что вызволить из бездны,
Из той хворобы, где кромешный ад,
Не смог я… Не сумел… Прости, болезный…

Но что поделать, Господи, ответь,
Когда Система – вся бесчеловечна?
Отец, отец мой, – страшно ль умереть?
Страшней ли жить – в Абсурде бесконечном?!