Дневник 155. Родимый - Рубцова

  А знаете, какое прилагательное самое любимое Рубцовым? «Родимый» и «родной».  Конечно, если собрать все краткие формы слова «грустный» и наречия от него, то оно перевесит. (О чём я «подозревал» давно, уча стихотворение за стихотворением поэта.) Но вот полная форма «родимый» перевешивает…
  Во всяком случае, можно уверенно сказать: слово «родимый» («родной») входит в тройку любимейших Рубцовым.

Вон то село, над коим вьются тучи,
Оно село родимое и есть…

Хлеб, родимый, сам себя несёт…

Родимая! Что ещё будет
Со мною?

И эту грусть, и святость прежних лет
Я так любил во мгле родного края…

За Вологду, землю родную,
Я снова стакан подниму.

  «Родимый»… Самый близкий, свой, родной. Наверное, хватательная за душу сторонушка этого слова идёт издревле. Как мне кажется (лингвист я плохой), нынешнее прилагательное «родимый» выросло из формы страдательного причастия настоящего времени от глагола родить. Хранимый, любимый… Родимый мной! Нет ничего привязаннее.  Родимый мной. Тесное. Личное. А еще «родимый» - слово народное, поэтическое с вековыми традициями его употребления. Слово ласковое, нежное. А сироте Рубцову памятное по нянькам и воспитателям детского дома в Николе, по его бесконечным блуканиям по деревням и сёлам, где привечали его молчаливые и скорбные, обременённые тяжёлой памятью старики и старухи. Привечали словом «родимушка», «родимец», «родимый»… Так и вспоминаются пронзительные воспоминания Александры Ивановны Романовой: «Глянула сбоку, а в глазах-то у него скорби. И признался, что матушка его давно умерла, что он уже привык скитаться по свету… И такая жалость накатила на меня, что присела на скамью, а привстать не могу. Ведь и я в сиротстве росла да во вдовстве бедствую. Как его не понять!.. А он стеснительно так подвинулся по лавке в красный угол, под иконы, обогрелся чаем да едой и стал сказывать мне стихотворения».
  Может, и было «родимый» для поэта – высшим олицетворением любви человеческой, потому как не в обиходе русских людей того времени, а тем более «достославной старины», которую воспел поэт, слово «люблю».

Огнём, враждой
Земля полным-полна,
 И близких всех душа не позабудет…
– Скажи, родимый,
Будет ли война? –
И я сказал: – Наверное, не будет.
  Несуетное это слово, не дающееся фальшивому к себе прикосновению,  дано только в отмытом, чистородном виде в обстоятельствах исключительных (пусть не покажется это преувеличением), таких, например, как симоновское «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины…»:

 Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
«Мы вас подождем!»- говорили нам пажити.
«Мы вас подождем!»- говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
 
  Тут Симонов и Рубцов едины, «смертно связаны» неподдельной любовью к Родине и простым людям. Но какой судьбой нужно заслужить, что простые слова звучали, «как неизведанные страны»?!.
  Поживший рубцовский пастух произносит великие слова:

– А ты, – говорит,  полюби и жалей,
И помни
     Хотя бы родную окрестность,
Вот этот десяток холмов и полей… 
 
  Нажитое. «Смертной связью» с родимой «окрестностью».