Борис Кутенков. Экспертный обзор. Июль-2019

/Обзор писался по анонимному лонг-листу. Полные ссылки восстановлены при подготовке обзора к публикации. - Прим. редколлегии БЛК/

5. ЕЛЕНА НАИЛЬЕВНА «Вечность впереди»
http://www.stihi.ru/2019/07/08/8610 отборочный тур для резидентов

Покажется, что вечность впереди.
В ней можно до обеда высыпаться
у будущего мужа на груди,
которому всё время девятнадцать,
и подниматься к стопочке блинов,
и за столом лохматою худышкой
сидеть смотреть на грядки кочанов,
покачивая на весу лодыжкой.

Чуть отвлеклась – простыл картины след!
Глядь – ты уже почтенная матрона.
Откуда здесь омлет и винегрет,
и полная кастрюля макарон, а?
Откуда дети, целый дом детей?
Откуда гости, целый дом гостей?
Откуда дом? Ведь не было и дома!

И как мне лечь и выспаться хоть раз,
как просочиться через строй ботинок?
И вроде бы морщинки возле глаз...
А помню точно: не было морщинок.

Интересная двойная аллюзия на авторскую песню «Нам никогда не будет шестьдесят, / А лишь четыре раза по пятнадцать» (сюжет застывшего времени – в первой строфе) и пастернаковское «С порога смотрит человек / Не узнавая дома» (мотив отстранения и «неузнанного» пространства). По отношению к этим двум сюжетно-тематическим векторам стихотворение выступает скорее полемически: сюжет «застывшей» молодости далее разворачивается в узнаваемо-реалистическом ключе «превращения в домохозяйку» – но остранение происходит, разворачивание далеко от прямолинейного изложения бытовых подробностей и в то же время не минует их – с этим таким милым, самоироничным «строем ботинок», «морщинками», «целым домом гостей». Таким образом, стихотворение можно назвать плодотворно развивающим традиции постакмеизма: оставаясь вещным и базирующимся на подоплёке наглядной реальности, оно в то же время поворачивает узнаваемое неожиданными гранями. Отмечу один недостаток: рифма «матрона – макарон, а» выбивается из рифменной системы этого стихотворения и просто останавливает внимание ненужной навязчивостью – вообще, я против таких рифм, так как для произнесения составной рифмы во втором слове нужно сделать искусственную акустическую паузу, которая разрушает всю видимую рифменную точность.


7. АЛЕКСАНДРА ГЕРАСИМОВА «и вот ещё ничто не решено»
http://www.stihi.ru/2019/06/27/7606 отборочный тур для резидентов

и вот ещё
ничто не решено
летит по небу звёздное пшено
теряется в огнях аэропорта
что было предначертано то стёрто
что ввек неопалимо –
сожжено

так есть ли суть в неведенье когда
так полнится надеждами звезда
и облако дождём как млеком полно?
съедает белый шум радиоволны
сгущается у берега вода

не ровен час
и всякому – конец
не марганец не магма не свинец –
всего и только
краткий миг
обрывок
прощание у сомкнутых ресниц
не странствие
не выспренность страниц
не тьма и свет
и все их переливы –
короткий выдох на стекло
огниво
средь вычерченных инеем колец

нет
сути нет
и нет её ни выше
ни ниже чем настроен камертон

давай не попрощаемся на том
что ты и я
воды проточной тише

мы выше трав
звончей обер-тонов
у взлётной полосы

смелее снов

и вот ещё

мы всё-таки вернее
чем сказанное выше

мы алее
закатных обомлевших облаков

мы  – шум прибоя

в рубке

вместо

слов

Чудо поэтической суггестии, справедливо исходящее из представления о поэзии как о высоком искусстве; поэт здесь трансформирует обыденную реальность до такого состояния, когда слово как бы распадается на молекулы и перестаёт быть поэтической единицей – таковой становится кокон слова, оболочка слова, «растаявшее» словарное значение, по-мандельштамовски вступающее в тонкие семантические связи не только с окружающим их контекстом, но и со всем миром, как видимым, так и ещё только познаваемым.



10. ОЛЬГА ГУЛЯЕВА «Майор»
http://www.stihi.ru/2019/07/07/1863 отборочный тур

Ты бы, майор, не пил. Тяжко? И что, что тяжко?
Это цветок люпин, это цветок ромашка.
Взор его чистый спирт, речь его – незабудки.
Ты бы, майор, не пил – завтра тебе на сутки.

Этот цветок как стих, чёрный, как ночь в Лесото,
Выросший из шести дачных майорских соток.
Это твоя земля. Там, за стаканьей гранью, –
Тот, кто в тебя стрелял, но не убил, а ранил.

Будет всё хорошо. Ты расскажи про Колю,
Как ты зимой нашёл труп на его балконе.
Пятиэтажка спит над магазином Веста –
Надо сидеть и пить в доме без занавесок,
Не подавляя гнев, и доливать в процессе.
Я – милиционер. Я вам не полицейский.

Это районный морг. Пахнет тушёнкой с кашей.
Я не смотрел, но мог – в лица опознававших.
Пой не жалей, акын – будет легко и тупо.
Кровь приливает к чреслам при виде трупа.

Женщина – платье в пол, та, что сказала хватит.
Я к ней вслепую полз и вспоминал про платье.
Был Салтыков-Щедрин. Был перед дверью ада.
Это у всех внутри, но никому не надо.

Тёплый подвал зимой – вот что воняет жутко.
Ангел-хранитель мой – Верочка проститутка –
Весело вечно ей – лет сорока девица –
Ходит, живых живей – птица-алкоголица.

В скверике тополя, сыгранные по нотам.
Это моя земля. Я там ловил виновных.
А атеиста не взять колокольным звоном –
Это земля и снег Кировского района.

Тьма опустилась на тёплый любимый город.
Видишь, твоя страна любит своих майоров.

Ты бы не пил, майор

Как всегда при чтении стихотворений, опирающихся на фактологический пласт наглядной реальности, возникает конфликт восприятия между видимой «точностью», не требующей поэтической формы, – при этом «забирать» внимание может именно пересказанная история с её наглядностью, скупой и несентиментальной интонацией, – всем, что скорее выигрышно, но не является свойствами поэзии, – и поэзией как невербальной субстанцией, стоящей за смыслом. В данном случае что-то мешает причислить стихотворение к «пересказанной истории» – хотя оно всеми силами на это указывает, ненавязчиво ловит читателя на крючок нарратива, имеются все клише шансонного жанра, такие, как «тополя», «любимый город», «колокольный звон», «проститутка», «труп», «твоя земля» и т.д. – стихотворение разворачивается в духе реалистического экшна. В то же время все эти детали реалистического экшна то и дело удаляются куда-то к «зданию поэзии», его тёмным углам: «Это цветок люпин, это цветок ромашка»; «речь его незабудки», «этот цветок как стих», постоянно балансируя на грани между нарративом и непознанностью поэтической речи.



16. ЕЛЕНА ЗАГУГЛИ «а в голову короткие гудки»
http://www.stihi.ru/2019/05/25/7310 номинатор Ильдар Харисов

спецом я ей случайно мимо ехал,
всегда в своём уме, слегка безумен,
бухх, опа, фффырррррр, бабах и разлетелось,
а цитра эта вяло: «ну, ничё».

не Зигмунд я, могу и ошибаться,
куда хочу – туда и целоваю,
воспользуйся ж моим ты альтруизмом!
почём мычишь молчание ягнят?

надеюсь, ноги на ночь ты помыла,
к утру сушняк пройдёт, свежак просохнет,
прокаркаешь «привет» мне, волочайка, –
сойдёт моя затменная луна.

Стихотворение, на первый взгляд разворачивающееся по принципу «в огороде бузина, а в Киеве дядька»: веселит парадоксальностью, видимой лёгкостью сопоставлений. В то же время, если присмотреться, за стихотворением встаёт и определённый сюжет, и мастерство, точно определённое Цветаевой в одной из статей как «высшая степень разъятости и высшая собранности»: сочетание в одной строфе троицы женских рифм, завершающееся мощной финальной кодой рифмы мужской, и контраст между строгой силлаботоникой и раскрепощённостью смыслового ряда не даёт тексту развалиться. Интересно услышать текст в исполнении автора – так как совершенно очевидно, что вербальный ряд стихотворения не вполне достаточен для эффекта (а о требовании эффекта стихотворение просто кричит) и требует театрализации. Очевидно и то, что легко наскучить, слишком долго «держась» на такой интонации. Я бы с огромным интересом почитал другие стихи автора (ибо читаю анонимный лонг и не гуглил имена участников конкурса).


17. МАРИНА КАЛМЫКОВА «Мартышка»
http://www.stihi.ru/2018/04/25/10719 номинатор Елена Лерак Маркелова

На лодыжке Мартышки заплатка из подорожника.
Марта дует на чай и качает ногой, – осторожненько,
Ровно так, чтобы стоптанный задник лилового тапка
Не излишне восторженно  шлёпал  по голой пятке.

Чай она не особенно любит, но пьёт из приличия
Мой смородинный, ложечкой ловит варенье клубничное.
На варенье идёт по глиссаде бесстыжая тварь оса.
У Мартышки  короткая  стрижка, а раньше была коса.
У неё веснушки.
У неё восклицательные глаза.

Марта  мне говорит:  – Когда ветер и мечутся тени,
Где-то в области лёгких, повыше, чем  солнечное сплетение,
У меня начинает работать какая-то... рация:
Гул какой-то тревожный,  какая-то внутренняя вибрация,
Зов какой-то настойчивый, очень похожий на мамин,
И мне нужно куда-то бежать, но куда – я не понимаю…

Марта  мне говорит:   – Ну вот как ты не замечаешь?
Есть же люди – паромы, есть люди –фрегаты и люди – чайки.
Я ходила,  смотрела на  лица, несущие дух огня;
И на лица – лавровые листья; и на липкие, словно потная пятерня;
В лица-дупла, в лица – ручьи, однажды – в лицо-сквозняк…
Ни одно, ни одно из них,  –слышишь ли?–   не отразило меня!
 Отходила подальше от них, подходила поближе,
Я и ракурс меняла, и фокус, я думала: может, сама плохо вижу?
 Может,  если я встану не так,  стану более ясной  и внятной?
Но я как репродукция маслом: чем ближе, тем непонятней.
Да и это бы Бог с ним, но вот ведь какая жалость:
Я хочу отражаться хоть в ком-то!
И не отражаюсь.
Вот  ты скажешь, конечно,  – я дурочка. Это, ты скажешь мне, бред.
Но всё чаще мне кажется в этой связи , что меня…  просто нет.

И она отставляет полчашки дурацкого этого чая,
Поднимает глаза и, как будто бы изучая,
Вопросительно, остро глядит на меня, затаив дыханье,
И зрачки её фиолетовы
и вертикальны.

Первоначально хочется сказать «маленький шедевр», но нет – шедевр большой: удивляющий сочетанием протяжённого поэтического нарратива, видимой фиксационности пересказа – и того чуда, «гула тревожного», «внутренней вибрации», которое прошивает нарратив, не даёт ему остаться на уровне истории, говорит не только с нами – но с невидимым – вкраплениями неподдельно поэтической энергии: «в лица-дупла, в лица-ручьи, однажды – в лицо-сквозняк» (!), «люди-паромы, люди-фрегаты и люди-чайки» (!!! – снова хочется привести в пример цветаевскую формулу о «высшей степени разъятости и высшей степени собранности»: почти математическая точность рефренов, возникающая внутри поэтической свободы и раскрепощённости, в то же время вкрапление «живой» жизни с её наглядными приметами, «полчашкой дурацкого этого чая»); «Но я как репродукция маслом: чем ближе, тем непонятней» (замечательная формула отношения к поэзии!). Возможно, стоит довести до предела эту безусловно плодотворную линию, пойдя в сторону усиления драматизма: после высокой планки, заданной на экваторе (в прямой речи героини), финал уже кажется вяловатым. Если искать параллели с предшественниками, то это, конечно, будет стихотворение Заболоцкого про лица, но автору удалось уйти от прямолинейности отображения, создать голограмму, в которой главный сюжет – признание героини в проникновении в неё поэзии, прошивающем её поэтическом ветре – вызывает тем больше доверия, чем большим количеством узнаваемых деталей окружён.



22. ИННА УРСОВА «Там где нет никакой тьмы»
http://stihi.ru/2019/01/29/7197 номинатор Марго Сергеева

там где никакой тьмы
там где никакой тени
тело перестает быть
перестает быть телом
становится горний хрусталик
сквозь себя пропускает
проливает не истощаясь
все что переполняет
и все изливается как вода
почти ощутимо бежит в ладони
спешит расплескаться излить отдать
[ладони есть только у тех кто помнит
только у тех кто еще не забыл слова
не забыл что был
не забыл что был речевой аппарат
говорильня дающая звук и сбой
словарная мельница под носом у дон кихота
помнится сам сражался с самим собой
и побеждался срывался и с языка и с ноты
а потом растерялся и растерял
обезъязычил ушел в приметы
глина слишком пористый материал
хорошо впитывает тьму
не пропускает ни капли света
глина излишне хрупкий материал
сыпется сеется как зараза
абразивной пылью кто в воздухе не повисал
кто не дробил себя  на составные фразы
но это потом... потом
в обветшалой скудельне
воздух хватаешь закрытым ртом
в новый от сотворения понедельник...]
-
там где никакой тьмы
никакой тени
тело перестает быть
становится зрение

Стихотворение прекрасно подлинностью поэтического преображения, зафиксированного на сюжетном уровне (последовательная фиксация метафизической трансформации). Но это касается именно сюжета – в то же время от целого не создаётся впечатления абсолютной обязательности слов: возможно, потому, что свободный стих (в данном случае жёстко хотел бы отграничить это определение от «верлибра» и сделать акцент именно на слове «свободный») изредка прерываем рифмами, выполняющими очевидно функциональное назначение внутри нарративного повествования – рифма сама по себе должна преображать речь, здесь же, вопреки сюжетному уровню стихотворения, чувствуется, что стихотворение несёт в себе предзаданность, определённость сюжета. Говоря проще, мне представляется, что автору важно рассказать, а не прийти в процессе к новому качеству речи, и неточные рифмы (такие, как «тени – зрение») висят на стихотворении словно оковы. Тенденция распространённая, но для чего, я так и не смог себе ответить. Возможно, продуктивнее здесь было бы перейти на верлибр.



30. АННА ДОЛГАРЕВА ЛЕМЕРТ «Иван-дурак приходит к Бабе-Яге...»
http://stihi.ru/2019/06/13/4501 номинатор Евгений Овсянников

Иван-дурак приходит к бабе-яге, идет по мху серебристому, по камням. Она его ждет, закипают щи в очаге, с одежды капли падают на пол, звеня. Он говорит: верни мне сердце. Оно иссохло, стало как мертвый изгнивший плод . Оно ведь пело, стыло, цвело весной, а нынче только молча о ребра бьет.

Они встают, и жалобно закричав, к двери бросается с ними прощаться кот. Они идут в молчании среди трав, идут путем цветущих черных болот. Идут по полянам, где по колено нога в зеленый, пушистый проваливается мох. Не передумал, спрашивает Яга. Он говорит: передумал бы, если б мог.

Верни мне сердце, неведомая моя, верни мне сердце, бессменный страж бытия. Болотами и трясиной иду за тобой, верни мне сердце, единственная любовь.

На севере небо выше, да ночи нет, да голые камни выходят из-под земли. Она говорит: там дальше нездешний свет, иди один, гляди, как мхом поросли стволы деревьев – иди же туда, где мох. Я дам тебе зайца, он будет проводником. И шел он долго, шел он покуда мог, и заяц вел его к северу далеко.

Как смерть Кащея, в утке сердце у дурака. А может, и вовсе то было не сердце, а смерть. Но вставил в грудь, и не холодела рука, и стало два сердца биться в грудную твердь. Живое и мертвое, словно два родника, и шел он сквозь лес, и пели вокруг соловьи: два сердца нынче у нашего дурака, два сердца – живой и мертвой воды ручьи.

У Севера сказки темны, как полярная ночь. Не слушай дальше, не впитывай этот яд. Верни мне сердце, давно не поет оно. Верни мне сердце живое, любовь моя.

Занимательная трансформация фольклорных мотивов, но в то же время есть ощущение, что беллетристические задачи здесь затмевают экзистенциальную задачу искусства, а от этой фантазии можно вести в произвольных направлениях. Иными словами, опять не чувствуется обязательности.