Предначертание

I.
Размытый контур площадей,
седое марево в проёмах
тяжёлых плит.
Избыт ничей
прогорклый воздух на изломах.

Чадят устало фонари,
явив свечение медузы...
Когда бы нам оговорить
недопустимость перегрузок
стихосложения извне
где недозволенное  – стыдно.

Мерцает голос в глубине,
чья сердцевина беззащитна
перед свирепствующим днём,
где  всякий звук очеловечен.

Предтеча истины ведом
одним единственным, что вечно.

II.
О месяц – острые края –
мне  обжигаться раз за разом.

Своё, лекалами кроя,
распространяем дух проказы
по полотну белёсых тел
и нежных лиц густой  пшеницы.

Кудлатый пух с небес летел
и растворялся на страницах.

III.
Предначертание во всём,
что не имеет строгой формы.
Воды зеркальной окоём,
да рты, что требуют прокорма

для продолжения основ
и рода Ирода (простили),
но  с поводков спуская псов
«ату, его!» не позабыли.

А значит злое время зря
не убивало, но казнило;
в бугристых всполохах заря,
меч – закаляемый в горниле –

ждёт, как обычно, час зеро.
Всё повторяемо по кругу.
Инакомыслящее, прочь,
за Мариуполь и Калугу.

IV.
Стихотворения  – табу,
изгои бедствующей прозы,
чьи звуки медленны.
Прибудь,
на городьбу закатный козырь

и распусти мне рукава,
обдав сухое горло словом!
Толпа пусть молвит «не права»,
но я то знаю, поцелован

в гортань  поющих  тонкий слог.
Все смыслы вон, речи́ музы́ку,
чей абрис гендерный  сберёг
от слуха верующих рыку.

Сквозь одиночество ветвей
видны звенящие аккорды,
летящий голос всё сильней,
а разлохмаченные морды

снующих псов среди дерев,
слюной исходят вдоль от скуки...
И тут уж критик, присмирев,
ведёт моих под белы руки.