Лоскутки-48 Горец

В "Лоскутке" -47 я писала, что в 1978 году по путёвке от профкома я была в Доме отдыха в Домодедово, где у меня в Москве и состоялась встреча с поэтессой Риммой Фёдоровной Казаковой. Я ещё только выехала из дому, в Вельске села на московский поезд, как  в Коноше у меня случилась большая неприятность. Это первая станция от Вельска, где поезд долго стоит. Там я стала выходить из вагона, спрыгнула с подножки и сильно повредила ногу. Нога отекла, распухла, я не могла на неё от боли даже приступить. В Москве на перроне Ярославского вокзала мне пришлось договориться с носильщиком и на его тележке доехать до медпункта, что есть на каждом вокзале. При мне была сумка и зонтик с длинной ручкой. Я сидела на тележке и размахивала зонтиком перед собой, как бы расчищая путь. В медпункте две молодые медички, заполняя свой журнал, спросили сколько мне лет.
- Сорок! - бойко ответила я. И они начали хохотать. Обе смотрят на меня и обхохатываются. Я сначала не поняла в чём дело, потом тоже, глядя на них, стала хохотать. Просто я выглядела тогда на десяток  лет моложе своего возраста. Так бывает. Медички крепко-накрепко перевязали мою ногу выше щиколотки, и мне сразу стало легче. Вот с таким приключением я приехала в Домодедово.
 Меня поселили в комнату с азербайджанкой из Баку Алиной, женщиной средних лет. Она оказалась общительной, приятной, рассказывала о своём любимом городе Баку, и мы быстро перешли с ней на "ты". Мы только вдвоём и за столом сидели. Чуть в отдалении от нас сидели тоже
 двое мужчин: один совсем молодой, где-то ещё лет до тридцати, другой лет сорока или сорока с маленьким хвостиком. На вид он был самый обычный, среднего роста, темноволосый, далеко не богатырского телосложения. Я подумала, что он, наверное, откуда-то из южных областей. Может, осетин или абхазец.  Наших-то архангельских, да вологодских мужиков я бы определила сразу. И я мысленно назвала этого человека горцем. Горец и горец. Мы с Алиной к этим товарищам никакого интереса не проявляли. Они к нам тоже. Дни шли. Я только замечала, что горец сидит за столом неподвижно  и ничего не ест. Как ни взгляну, горец сидит спокойно и... смотрит на меня. Мы встречаемся взглядами, он не улыбается, но и взгляд не отводит. Никаких эмоций, просто смотрит, смотрит. Иногда мне становилось не по себе. Алина тоже мне как-то сказала:" А ты, Люда, разве не замечаешь, что у горца лампочки в глазах загораются, как он только увидит тебя?" Нет, я не замечала никаких лампочек! Но, однажды, когда  после ужина мы встали из-за стола и направились с Алиной в свой номер, я услышала сзади голос: "Люда... Люда, подождите." Я остановилась. Горец, оказывается, знал моё имя. Как-то робко он продолжал:" Люда, Вы не могли бы зайти в мой номер?" Я удивилась и не знала, что и ответить. -" Зайдёмте ко мне, я хочу с Вами поговорить!"  - "Хорошо!"- сказала я.
Мы вошли в очень большую  просторную комнату. В обозреваемом пространстве стоял длинный прямоугольный стол, два простых стула с одной и с другой стороны стола. Больше ничего не было. Но ведь где-то должен быть платяной шкаф, кровать, обычная тумбочка. Создавалось впечатление, что тут две смежные комнаты или есть какая-то ниша, где находятся атрибуты быта. Я прошла к столу и присела на стул. Горец исчез  в этой нише или ещё где-то, короче исчез. Где-то минуты через две я увидела, как он выбежал, высоко подняв над головой, как знамя, зажатую в руке бутылку водки. Ну, это было зрелище! Я встала и быстро пошла к дверям. Он распахнул руки, удерживая меня: "Люда! Куда Вы?! Люда! Люда!" Но разве меня удержишь?!
Горца я больше уже не видела. Оказывается, ночью его увезли на скорой в реанимацию. С ним случился гипертонический криз.
Сейчас я думаю, ну, что мне стоило бы выслушать этого человека? Он думал, конечно, как лучше поговорить со мной по душам.  Решил, что под рюмку водки разговор получиться задушевнее, откровеннее. Но я водку на дух не переношу. Ну, пригубила бы полглотка, выслушала бы этого человека, который хотел мне рассказать о своей жизни. Но ведь я даже не узнала его имени. Он так и остался в моей памяти, как горец. А моя гордыня, может, стоила ему жизни? Не дай Бог!