Посвящение отцу Ольги Аросевой 31

                ПРОЖИВШАЯ ДВАЖДЫ

           Книга, посвящённая отцу.
   Автор Ольга Аросева.

 Ольга Александровна Аросева(1925-2013), советская и российская актриса
театра и кино. Народная артистка РСФСР.

Продолжение 30
Продолжение 29 http://www.stihi.ru/2019/07/31/5897

                «15 декабря
 Восстанавливаю в памяти, что было сегодня. Долго не писал дневник.
Позвонила Ас.* Довольно скучно. Боясь сердечного припадка и, желая походить, поехал с ней в Сен-Клу. Шпики. В поезде весёлая молодежь. Думал, это фашисты, но у каждого в петлице пятипёрстая звезда – коммунисты. Рабочие. Показывали друг другу свои картины, сделанные на обыкновенной рисовальной бумаге красками и карандашом. Они критиковали своё творчество. Картины были сделаны наивно, но со вкусом: лица рабочих, станки, сады, виды природы. Потом они пели свои весёлые песни.

 В Сен-Клу было скучно. Завтракали в уютном ресторане. Интересная хозяйка, её неинтересный муж, маленький двухгодовалый сын, бледный и худой, с очень толстой бабушкой, смотрящей приветливо и на нас, и вообще на все предметы, куда ни упал бы её взор. Конечно, моя спутница Ас. едва сделала несколько шагов по мокрому снегу, зазябла и запросилась домой. Поехали на трамвае. У порта я оставил её и пошёл в больницу к поэту Луговскому. У него застал Сельвинского, Кирсанова, Безыменского, Фрадкина и какого-то неизвестного, польского происхождения говорящего по-русски, имеющего свой автомобиль. На этом-то автомобиле и потерпел аварию Луговской. Уходя от него, мы все, в особенности я и Фрадкин, интересовались тем, как этот неизвестный приехал и присоединился к Луговскому.
 Поэты толком не знали, но говорили, что это друг Луговского. Странно, откуда взялся друг польского происхождения. Всегда в Париже найдётся какой-нибудь такой друг. А Луговской, говорящий только высоким стилем, например, к поэтам: «Друзья – свет очей моих» и т. д. в том же духе, должно быть, мыслит тоже высоким стилем. Слова поэта обязывают больше чем кого-либо другого. Мысля выспренне, Луговской, естественно, мало заботился о том, кто этот «друг». Такая беззаботность не мешает ему произносить левые речи, «ультра-православные». «Мы работаем для создания социализмом условий укрепления мира», – говорил он в Праге. Не знаю, как этот его польский друг помогал ему созидать социализм и бороться за мир. Слова – одно, дело – другое. У нас теперь заботятся только об одном – по громче бы были слышны слова… Вечером с Жаном-Ришаром Блоком я был на спектакле «Elisabette» (famme sans homme)*2.

 Врач-психиатр Josset написал единственную вещь на сюжет царствования королевы английской Елизаветы. В ней боролись два элемента – госуд(арственный) человек и женщина. При этом она не была, как Екатерина, нуждавшаяся в беспрестанной и пылкой звериной страсти. Она любила графа d’Essex. Мучилась этой любовью, потому что в ранней молодости была изнасилована другим графом и получила отвращение к технике полового акта. Поэтому отталкивала графа каждый раз, как только он приближался к ней. Однако, как государственный человек и как женщина, она использовала своё чувство к нему. Так, пообещала выйти за него замуж, если он усмирит Ирландию. Вместо усмирения граф, возглавив армию против Ирландии, направил её против Елизаветы. Это ему не удалось.

 Его арестовывают и казнят. Терзая себя, Елизавета заставляет свою придворную молодую леди Howard (её играет русская артистка), рассказать во всех подробностях, как граф d’Essex брал эту леди. Для леди это тоже мучительно. Пьеса кончается бредом Елизаветы, будто она – как было обычно – играет в карты с графом. Жуткая вещь. Елизавету играет гениальная артистка (забыл имя!). Она уже старая, имеет пятерых детей. После спектакля Блок и артист, который играл Бэкона, друг Блока, пошли ужинать. Мило и интересно беседовали о театрах и искусстве. Дом, где этот театр, был обитаем раньше – Boileau*3, в нём Мольер давал прежние свои представления и обсуждал с Буало и его друзьями проекты своих постановок.

               16 декабря
 Урок французского языка.
Меня посетила молодая художница. Очень увлечена СССР. Хотела бы там показать свои работы. Видел её фотографии – ничего особенного, футуризм-символизм. Много работает над собой.
Пианистка добивалась возможности показать в СССР свой новый метод обучения музыке посредством фильмов. Прекрасно говорит по-русски. Путается в объяснениях, когда уехала из России. Много реклам представила о самой себе. Нехорошо.
                17 декабря
Думал, что приглашён на завтрак, спешил. Оказывается, приглашён на обед. Вспомнил, что Рубакин рассказывал мне, с Фридманом*4 – на днях произошла такая же история. Он всех позвал к себе якобы на встречу с нашими поэтами, а приём был у Арагона. Пришедшие «поцеловали замок» у Фридмана и ушли к Арагону.

                18 декабря
 Был в ателье у художницы. Неприветливая крупная женщина. Неприветливое большое холодное ателье. Страшные, хотя и интересные по композиции неприветливые рисунки. Большинство на тему одиночества и ограниченности сил отдельного человека. А раньше она давала реалистические изображения рыжей женщины. Было солнечно.
                26 декабря
Вечер. Опять я в самом гостеприимном доме, какие когда-либо знавал, у Ромэна Роллана. Ложусь спать на кровати, где умер отец Роллана. Весь вечер прошёл в интенсивной беседе. Тонкий, наблюдательный, одновременно жизнерадостный и страдающий мыслями мучим теми же самыми вопросами, о которых говорил мне вчера тоже интеллигент и тоже наш друг, швейцарец Гуревич. Это: почему С.*5 не отвечает на 2 письма, Горький отвечает, но не на вопросы, какие ему ставят, Бухарин вовсе не отвечает, Крючков, который славится точностью и исполнительностью, на четыре письма не шлёт никакого ответа.
– Я думал, – говорил Роллан, – после моего пребывания в СССР связь с тамошними людьми усилится, а вышло наоборот – никто не отвечает. Будто все рассердились на меня. Между тем пишут мне много, но всё только просьбы высказаться по поводу разных празднований. Иногда на одну и ту же тему требуют поздравления для разных печатных органов одновременно. Но если я даже пишу, то печатают не всё. Так, например, по поводу комбайнёров я написал, что приветствую повышение производительности труда, но если оно, и вообще стахановское движение совершается только потому, что лучше оплачивают его, то это не так утешительно, ибо это может как раз затормозить настоящий энтузиазм.

 Роллан решил написать Сталину, чтоб отправить письмо со мной.
Вообще, как я и предвидел: внутренний мир Роллана точного и очень чистого сложения политику принял за этическую деятельность и не вынес московского ловкачества. Он слишком нетерпеливый человек, чтоб равнодушно проходить мимо явления, которое ещё не слишком ясно освещено. Роллан слишком глубоко впитал и нашего Льва Толстого, и Ганди, и слишком он француз – потомок благородных римлян, тех, кто без страха перед казнью переходили к христианству.
Спать в доме Роллана было так тепло и душевно, как можно только в мечтах. Удивительно, как глубоко духовный облик человека чувствуется в каждой шторе, в каждой книжной полке и гравюре на стене его дома. Даже воздух дома действует как-то на мысли. Хочется писать и писать.

                27 декабря
 Встал разбуженный Марией Павловной. Тотчас же открыл окна. Прямо мне в глаза глянули горы, как други в блестящих белизной шапках. Они были такие близкие, такие добрые, одновременно близкие и восходящему солнцу, и мне. Выпил чай с Марией Павловной. Наверху работал Ромэн Роллан. Я поднялся, чтобы проститься. Лицо Роллана утомлённое, осунувшееся. Лежит в постели, пишет. Уговорились о некоторых технических вещах – куда писать и прочее. Очень тепло простились. Мария Павловна проводила меня до вокзала Montreux. Стоят такси, в них нет шоферов. Зашли в вокзал, нашли одного. Сторговались. Он повёз меня в Лозанну, Мария Павловна пошла обратно, помахав мне на прощанье рукой.
Едем. Слева Женевские озёра. Справа горы, как други – близкие и мне и солнцу.

 Лозанна. Вокзал. Меня встречает Рубакин*6 – старик с колючими седыми волосами. Толстый, низкий. Машина. Около неё секретарь Рубакина Бетман, сын – молодой Рубакин. Сразу заметно разительное и грустное сходство с другим молодым Рубакиным, что в Париже – тоже сын его, но только от другой матери. Оба сына почему-то страшные – в отца.
Так как я нелегален в этом кантоне Швейцарии (мне разрешили в Цюрих и Берн, но не в Лозанну и Женеву), то старался конспирироваться с шофёром, говорил с ним по-французски. Рубакин-отец, знающий мою нелегальность, подошёл и, не успел я еще расплатиться с моим шофером, добродушно заговорил со мной по-русски. «Ну, здравствуй, рады Вас видеть! Как доехали?» – и пр.
Я отвечаю ему по-французски – никакого эффекта.

 Молодой Рубакин предложил мне на машине ехать до Женевы.
– Охотно, но это неожиданно для меня. Идёт дождь и мокрый снег. Скользко.
— Ничего, доедем.
Поехали. Дорога была ассигнована для разговора с Рубакиным. Он жаловался на отношение к нему.
Я говорил, что это потому, что он не едет в СССР. Он хочет поехать, но с Бетман. А как же паспорт?
Ведь у него нансеновский. Удивлён, что на этот эмигрантский паспорт он не получит визы СССР – нужно советское гражданство. Тогда опасается, что швейцарцы запретят ему быть во главе основанного им библиопсихологического института. Я ему – выбирайте. Трагический финал всей беседы. От времени до времени он говорит Бетман: «Машенька, запишите это» или «Машенька, заметьте и это».
Машенька только кивает головой и что-то делает руками. Она сидела рядом с молодым Рубакиным, который вёл машину.

 В Женеве меня ждёт машина из парижского полпредства, чтобы вывезти все чемоданы с архивом. Следовательно, Рубакин и его окружение мне помеха. В Женеве корреспондент ТАСС Гельфанд и шофёр будут ждать у поезда. Молодой Рубакин ведёт машину преотлично, и мы, несомненно, будем в Женеве раньше поезда. Насколько возможно деликатно, поясняю ситуацию Рубакину. Он не смущён, наоборот. Говорит, что все мы большие конспираторы, что он сам даже безбоязненный человек, потому что с 1918 года «с Советами». Прошу остановить за несколько шагов от вокзала. Подъезжаем к самому главному подъезду. Прошу прощание сделать кратким, чтоб не привлекать внимания вокзальных шпиков. Прощаемся долго, по-русски, с повторениями, просьбами, выражениями надежд, рукопожатиями.
Наконец иду в ресторан вокзала. Оглядываюсь – все трое «конспираторов» за мной. Я – от них. Они знаки вежливости подают.

 Я – на перрон. Подошёл поезд. Я смешался с приехавшими, встретил Гельфанда и шофера. Всё в порядке. Великое сомнение: чемоданов восемь, они велики, поместятся ли в машину. Однако поместились. Машина готова треснуть. Теперь самое главное – провезти через границу. Обедаем у Гельфанда. Связываюсь с Москвой, моей квартирой, по телефону. Прямо попадаю на дочку Олечку: «Папа, это ты, папа?». А мне неудобно перед другими ответить «папа», вызов был деловой, говорю: «Аросев».
Оля догадалась, позвала Геру, она обрадовала меня тем, что есть разрешение ехать в Москву и с детьми будто бы стало лучше.

 Выехал на границу. Шофёр опытный, ездил много раз и знает, на каких пунктах какие постовые. Где сердитые, где формалисты, где ребята «ничего себе». Мы поехали к пунктам, где ребята «ничего себе». Шофёр же надоумил меня: «Скажите „делегасьон совьетик“, и все поймут, что, дескать, делегация наша из Женевы, ей и принадлежит багаж. Всё пройдёт прекрасно».
Подъезжаем к пункту. Стоит швейцарец. Действительно, парень «ничего себе». Он остановил нас.
Я сказал, что «делегасьон совьетик». Швейцарец воздел руку к козырьку – мы поехали дальше к французскому посту. Там – то же самое. Нам предстояло подъехать ко второму французскому посту. Про него шофёр сказал: «Там две смены. Иногда хорошие, иногда – херовские. В прошлый раз, когда ехали с Потёмкиным (полпред в Париже), – стояли херовские. Потребовали у Потёмкина объяснения, что за багаж. А Потёмкин шоферу: „Alle!“ – и никаких. Машина проехала, херовские пограничники разинули рот и смотрели во след».

 Когда мы подъехали к пункту, шофёр успел мне шепнуть – сегодня ничего ребята. Я произнёс «делегасьон совьетик», нам козырнули, и всё было в порядке. Архив вывезен. На французской территории меня ждал Герман.
Провинциальный отель. Всё дешево, все добрые и ничего не знают. Груз отправили с шофером поездом в Париж. Усталость. Ночью в полпредстве. Груда писем. Нужно ответить.
                28 декабря
Утром работал. Обедал в случайном ресторане. Звонок телефона. Зубной врач. Роллан. Ничего особенного. Укладка вещей.

                29 декабря
 Покупки. Укладка вещей. Телеграммы через полпредство. Визы. Прощание с Парижем. В 11 ч. утра был у Леона Блюма. Он в пижаме. Расстроен, но тепло встретил. Я к нему о нашем деле покупки и текста договора – существо изложено в отдельном докладе. Нет, он никакого отношения к назначенной цене не имеет. Недаром же он, когда на заседании Адлер назначал цену или говорил о ней, всегда отходил к окну, становился к нам задом и вообще изображал нейтралитет.
Когда я кончил о своем деле, Блюм сказал:
– Теперь я имею со своей стороны кое-что Вам сказать… О совершенно постороннем и касающемся скорее только меня лично. Вы увидите в Москве Ваших руководителей. Скажите им, а если бы Вам удалось, то передайте лучше всего Сталину, что я, Леон Блюм, глубоко переживаю идею единого фронта рабочего класса. Мне 64 года, я скоро отойду в небытие. Приглашение из Москвы создать единый фронт сразу подняло и воодушевило меня. Оно воскресило мою старую идею, мечту всей моей юности – создать единый фронт рабочего класса. И если бы теперь эта идея удалась, осуществилась, я бы считал, что цель моего пребывания на земле исчерпалась до конца и я могу спокойно отойти в вечность. Единый фронт пролетариата – это самая великая радость для меня. С воодушевлением и с силой, которым я сам удивлялся, я начал работать для создания единого фронта. Я старался смягчать наши отношения с Москвой, решил быть деликатным во всём, что касается вашего и нашего социалистического государства. И всё сначала шло хорошо.

 Но вот с недавнего времени наши французские коммунисты начали кампанию, направленную на раскол нашей социалистической партии. Коммунисты сейчас открыто ставят это своей целью и во имя её стремятся использовать единый фронт. Возьмите и прочтите в «Юманите» хотя бы сегодняшний манифест коммунистической партии. Вы увидите, что тактика французских коммунистов заключается в том, чтобы только использовать единый фронт в целях ещё более глубокого расщепления рабочего класса. Я поэтому ставлю перед собой и перед вами, перед вашими руководителями вопрос: действительно ли они хотят создать единый фронт рабочего движения или же они этот лозунг используют только как тактический приём? Я прошу вас этот вопрос поставить в откровенной товарищеской форме перед вашими руководителями и прежде всего перед Сталиным. Передайте им, что Леон Блюм очень эластичен, что я пойду на большие жертвы лишь бы утвердить во Франции и распространить на другие страны тактику единого фронта. Я бы желал, чтобы Москва говорила со мной просто, по-товарищески. Если Москва замечает какие-либо недостатки единого фронта, пусть лучше прямо и конфиденциально скажет мне, чем начинать с полемики французских коммунистов против нас.

 Я заявил, что я прислан в Париж не для того, чтобы принимать или передавать какие-либо политические декларации, на что Блюм ответил, что он ведёт со мной не политическую, а интимную беседу, слова, произносимые им, вырываются из самого сердца, он, Блюм, уверен, что если здесь, во Франции, пошатнётся единый фронт, то наступление самой чёрной реакции обеспечено. Блюм так встревожен этим, что, говоря со иной, даже всплакнул. Я поблагодарил его за доверие, оказанное мне, и сказал, что если будет случай, его слова передам руководящим товарищам. Однако заметил, что прочности единого фронта угрожают также и сами социалисты. Так, совсем на днях Адлер предпринял, пока, впрочем, в узких своих кругах, кампанию за организацию массовых и коллективных протестов против арестов меньшевиков и интеллигенции в СССР. (Об этом я узнал от Мюнценберга*7, который говорил, что под руководством Адлера выработан текст протеста, сведения эти Мюнценберг сообщил Димитрову.) Такие действия Адлера и других социалистов не могут способствовать упрочению сотрудничества компартий с социалистическими. Леон Блюм выразил совершенное удивление. Он об этом ничего не знает. На днях Адлер, действительно, был в Париже, у Леона Блюма было совещание с Адлером и Торесом (коммунист) по вопросу об избрании Бенеша президентом Чехословацкой республики и об использовании этого обстоятельства, принимая во внимание, что Бенеш – социалист. Но ни о каких протестах против правительства СССР речи не было. «А если бы и зашла речь, то я, – говорил Блюм, – первый был бы против и употребил бы всё своё влияние, чтобы протесты не имели места».

 Во всяком случае Блюм обещал немедленно узнать, в чём дело и «одёрнуть», если надо, своих коллег. Вдруг, опять как-то задумавшись, Л. Блюм лирически спросил меня, знал ли я лично Ленина. Я ответил, что знал и что получал от Ленина иногда личные распоряжения. Принимал участие в совещаниях у него.
– А не приходилось ли Вам слышать суждения Ленина о созданном им III Интернационале?
– Нет, не приходилось.
– Может быть, из уст других товарищей Вы слышали высказывания Ленина по этому поводу?
– Вероятно, слышал. Но какие в точности, сейчас сразу вспомнить не могу.
– Видите ли, мне кажется, что Ленин до создания III Интернационала испытывал большие колебания, и, создав его, он моментами как будто переживал разочарование по этому поводу.

 – Я, по правде сказать, поражён Вашим предположением. Интимных мыслей Ленина о созданном им III Интернационале я, конечно, не знал и знать не мог, но вся его деятельность, всё написанное и сказанное им до создания III Интернационала и после свидетельствует о его непоколебимой и горячей вере в правильность и значимость созданного им. Ни у меня, ни у любого другого коммуниста нет никаких оснований думать, что было расхождение между написанным Лениным и III Интернационалом, мыслями, какие он высказывал и деятельностью, какую он осуществлял.
– Я лично думаю, – высказался Леон Блюм, – что если бы не был создан III Интернационал, то 10 лет тому назад во Франции была бы уже советская власть. Была бы она и в Германии. Расщепление движения рабочего класса помешало этому.

 Я ответил Блюму, что едва ли марксисты могут предаваться мечтам, что было бы, если бы и т. д. Эти мечты выявлял Лев Толстой в своём послесловии к роману «Война и мир», когда писал: «Бессмысленно рассуждать о том, что было бы, если бы вместо весны была осень, а вместо осени весна». Ленин создал третий Интернационал потому, что партии второго голосовали за войну, предали рабочий класс – всё это прекрасно изложено в речах Ленина и Сталина и в статьях наших журналов, газет, в книгах и пр.
– Конечно, – грустно добавил Блюм, – Ленин ещё не ясно себе представлял тогда, что строительство социализма в одной стране возможно. Ваша партия это доказала. Сталин проявил себя как исключительный гений строительства и тактики современного коммунизма. Спорить не о чём. Социализм фактически в вашей стране строится. Это существенно изменило всю международную ситуацию и меняет её каждый день. Это, именно это обеспечивает возможность согласия и сотрудничества между II и III Интернационалами. Я только ещё раз хочу обратиться к Москве с простым товарищеским вопросом – нужен вам единый фронт для дальнейшего раскола рабочего движения или для действительного и длительного сотрудничества. Мне важен не официальный, а именно товарищеский ответ.

Весьма расстроенный, но с подчеркнутым теплом, Леон Блюм проводил меня до выхода. От Блюма пошёл без всякой цели. Магазины открыты. Покупал, зашёл в залитый солнцем ресторан средней руки. Дёшево. Аппетитно. Дома, т. е. в отеле, укладывался».

* Лицо неустановленное.
*2 «Элизабет» (женщина без мужчины) (фр .).
*3 Николя Буало – французский поэт, критик, теоретик классицизма.
*4 Лицо неустановленное.
*5 И. В. Сталин.
*6 Н. А. Рубакин – русский книговед и библиограф.
*7 Вильгельм Мюнценберг – немецкий коммунист, видный деятель Коминтерна.

 Продолжение в следующей публикации.