Рассказы о войне ветерана 142

                ПАМЯТИ ПОГИБШИХ ЗА СТАЛИНГРАД

         Повесть.
      Автор Константин Симонов.

Продолжение 30 повести
Продолжение 29 http://www.stihi.ru/2019/07/30/2755

                XXI

 «Ночь была тёмная. Вдали шлёпались случайные мины, и именно потому, что разрывы были редки и неожиданны, Сабуров несколько раз вздрогнул. Добравшись до своего батальона, он встретил бойца, который узнал его.
– Здравствуйте, товарищ капитан.
– Здравствуйте, – сказал Сабуров. – Проводите меня на командный пункт. Где он теперь, знаете?
– А где был, там и есть, – ответил боец.
Когда Сабуров подошёл к блиндажу и увидел в окопе знакомую фигуру Пети, ему показалось, что он пришёл домой.
– Товарищ капитан! – обрадовался Петя. – А мы-то уж вас ждали…
– Вы бы меньше ждали, да лучше воевали, – сказал Сабуров, стараясь скрыть свою растроганность. – Дом отдали.
– Это верно, – согласился Петя. – Очень уж навалились, а то бы не отдали. Сил не было. Сорок человек генерал от нас забрал.
– Не только у вас забирали.
– Так и других потеснили, – обиженно сказал Петя. – Не было человеческой возможности… А уж комиссар и Масленников вас ждали, ждали.
– Где они?

 – Товарищ Ванин здесь.
– А Масленников?
– А Масленников, как темнеть стало, пошёл в дом. Туда теперь днём не пройдёшь.
– А до немцев отсюда сколько теперь?
– Слева далеко, как были, а с этой стороны, – Петя кивнул направо, – шестидесяти метров не будет.
Всё слышно.
– Много народу потеряли? – спросил Сабуров.
– Одиннадцать убитых, тридцать два раненых. И Марью Ивановну убило.
– А дети?
– И детей. Всех вместе. Прямо в их подвал бомба. Одна воронка – и кругом ничего.
– Когда это?
– Вчера.

 Сабуров вспомнил, как эта женщина давно, теперь казалось, целую вечность назад, сказала ему равнодушным голосом: «А если бомба, так пусть – один конец всем, вместе с детьми». И вот ее пророчество исполнилось.
– Да, много ты мне всего наговорил, – сказал Сабуров. – Лучше бы меньше, – и, подняв плащ-палатку, вошёл в блиндаж.
Ванин дремал за столом. Он писал политдонесение и так и заснул, уронив голову на бумагу и разбросав по столу руки. «Отрицательных случаев морально-политического поведения нет» – была последняя фраза, которую успел дописать Ванин, засыпая.
– Ванин, – позвал Сабуров, постояв над ним. – Ванин!

Тот вскочил.
– Ванин, – повторил Сабуров, – это я.
Ванин долго тряс ему руку, глядя на него, как на выходца с того света.
– А мы уже за тебя тревожились, – сказал он.
– У вас тут, кажется, некогда было тревожиться.
– Представь себе, нашли время. Чёрт тебя знает, что-то такое в тебе есть, что скучно без тебя. Будто из комнаты печку вынесли.
– Спасибо за сравнение, – улыбнулся Сабуров.
– Между прочим, дело к холодам, так что напрасно обижаешься: печка – теперь самая необходимая техника, чтоб согревать живую силу.
– Тем более, когда эта техника топится.

 Сабуров сел на койку, стащил сапоги и портянки и протянул ноги к огню.
– Хорошо, – сказал он. – Очень хорошо. Нажаловался на меня генералу?
Ванин рассмеялся:
– Нажаловался. Я же комиссар. Увидел, что у тебя душа не на месте, и нажаловался.
– У всех душа не на месте, – сказал Сабуров, – и раньше, чем война не кончится, она на место не встанет… Что Масленников, вперёд ушёл?
– Да.
– К утру вернется?
– Должен. Если к утру не вернётся, значит, до следующего вечера. Туда и оттуда днём не пройдёшь.
– Кто ж там остался в доме?
– Человек пятнадцать. И Конюков за коменданта. Потапов-то убит.
– Ну?
– Убит. Конюкова я в критическую минуту своей властью командиром роты назначил. Больше некого было. Когда нас вышибли, он с тем, что от роты осталось, засел в доме.
– Неужели пятнадцать человек всего во второй роте?
– Нет, – сказал Ванин, – ещё человек десять здесь есть. Они с двух сторон отошли, а он в доме остался. Если точно – двадцать шесть человек во второй роте.
– А в остальных?
– В остальных немножко больше. На, смотри.

 На листочке бумаги было расписано наличие людей по всем ротам.
– Да, много потеряли. А где передний край теперь проходит?
– Вот, пожалуйста. – Ванин вынул план.
На плане было нанесено расположение батальона. Батальон уже не выдавался уступом вперёд, как это было раньше, а после потери Г-образного дома стоял на одной линии с остальными батальонами, вдоль правой стороны разрушенной улицы, и только один дом, номер 7, обведенный на плане пунктиром, языком выходил вперёд.
– В сущности, дом в окружении, – сказал Ванин. – Немцы днём не пускают. Ползаем ночью.
– Когда всю улицу обратно придется брать, будет хороший опорный пункт для продвижения, – сказал Сабуров. – Надо его удержать.
– Когда обратно брать будем… – протянул Ванин. – Боюсь, далеко ещё до этого. Дай бог удержаться там, где сидим.
– Конечно, – согласился Сабуров, – я об этом и говорю, что дай бог удержаться. А удержимся, так и обратно возьмем.
– Ты что-то весёлый вернулся, – сказал Ванин.
– Да, весёлый, – сказал Сабуров. – Это ничего, что один дом отдали. То есть плохо, конечно, но ничего.
А что удержались сегодня на берегу и не пустили их к Волге, это самое главное. И дальше не пустим.
– Убеждён? – спросил Ванин.
– Убеждён, – ответил Сабуров.
– А почему убеждён?
– Как тебе сказать? Могу привести некоторые логические доводы, но не в них дело. Верю в это. Такое сегодня выдержали, чего раньше не выдержали бы. Сломалось у них что-то. Знаешь, как игрушка заводная. Заводили, заводили, а потом – крак – и больше не заводится.
– Рад слышать это от тебя. А мы тут с этим домом так огорчились, что ни вчера, ни сегодня никаких чувств у нас, кроме горькой досады, не было.

 Ванин поднялся и, прихрамывая, прошёлся по блиндажу.
– Ты что хромаешь?
– Ранен. Ничего, до свадьбы заживёт – до моей, конечно, а твоя, говорят, не за горами.
– Кто говорит?
– Проценко. Как Масленников вернётся, мальчишник устроим. Без мальчишника всё равно не дадим тебе жениться.
– Не возражаю, только у Пети с запасами, наверное, слабовато. А, Петя?
– Как-нибудь уж постараюсь, товарищ капитан, – сказал Петя и, открыв флягу, налил водки в кружки, стоявшие перед Ваниным и Сабуровым.
Но не успели они поднести кружки к губам, как плащ-палатка поднялась, и Масленников, весёлый, шумный, растрёпанный Масленников, появился на пороге блиндажа.
– Подождите, – поднял он руку. – Что вы делаете? Без меня?

 Бросившись к Сабурову, Масленников схватил его, приподнял с места, обнял, расцеловал, отодвинул от себя, посмотрел, опять придвинул к себе и снова расцеловал, – всё в одну минуту. Потом плюхнулся на третью, стоявшую у стола табуретку и басом крикнул:
– Петя, водки мне!
Петя налил ему водки.
– За Сабурова, – произнёс Масленников. – Чтобы он скорее стал генералом.
Но Ванин, подняв кружку, улыбнулся своей грустной улыбкой и возразил:
– А я за то, чтобы он поскорее стал учителем истории.
– Значит: или – или, – сказал Сабуров. – А я готов всю остальную жизнь быть поливальщиком улиц, если бы из-за этого война кончилась хоть на день раньше. Разумеется – победой. Может, за неё и выпьем? – Он выпил залпом и, переведя дух, добавил: – А что до учителей, то после войны все мы понемножку будем учителями истории… Ну как там в доме, а? – повернулся он к Масленникову.
– В доме правит Конюков; объявил себя начальником гарнизона, нацепил старый Георгий и говорит, что носит его в ожидании, когда комбат выдаст законно причитающийся ему, согласно приказу командующего, орден Красной Звезды. Петя, что смотришь? – крикнул Масленников. – Кружки пустые.

 Сабуров искоса посмотрел на Масленникова, но, решив, что тот всё равно валится с ног от усталости и ему, так или иначе, надо спать, не стал возражать. Петя налил им ещё по одной.
– Интересно, что Петя никогда не ошибается: всегда наливает ровно по сто грамм, – заметил Ванин.
– Точно, товарищ старший политрук.
– Я знаю, что точно. Даже если в разную посуду. Может, объяснишь секрет?
– Я разливаю не на глаз, товарищ старший политрук, а на слух. Держу фляжку под одним углом и по звуку отсчитываю: раз, два, три, четыре, пять – готово!
– Похоже, что ты после войны будешь работать в аптеке, – сказал Масленников.
– Никогда, товарищ лейтенант, – сказал Петя. – Вот уж именно – никогда! – с неожиданным жаром повторил он. – Зря вы думаете, товарищ лейтенант, что я так люблю считать каждую каплю, что даже после войны мечтаю об этом!
– А ты часом не выпил, Петя? – улыбнулся Сабуров.

 – Да, товарищ капитан, когда вы выпили за победу, я тоже немного выпил, – сказал Петя. Водка, против обыкновения, ударила ему в голову, потому что еда была на исходе и он, экономя для командиров, за день съел лишь два сухаря. – После войны я буду работать по снабжению, как и работал. Но я мечтаю за такое время, когда всё, что я делал когда-нибудь раньше, показалось бы людям смешным. Я считался королём, потому что мог достать пятьдесят мешков картошки или три мешка репчатого лука. Но когда-нибудь, после войны, мне скажут: «Петя, достань в рабочую столовую устриц». И я скажу: «Пожалуйста». И к обеду будут устрицы.
– А ты ел когда-нибудь этих устриц? – спросил Сабуров. – Может, они – дрянь?

– Не ел. Я только к примеру, хотел назвать что-нибудь такое, о чём вы сейчас меньше всего думаете. Налить вам еще?
– Нет, – сказал Сабуров, – довольно. – Он опустил голову на руки и задумался над тем, сколько мечтаний, мыслей о будущем, поздних раскаяний и неосуществлённых желаний погребено в русской земле за эти полтора года, сколько людей, мечтавших, желавших, мысливших, каявшихся, погребено в этой земле, и никогда они уже не осуществят ничего из того, о чём думали. И ему показалось, что всё это исполнимое, но не выполненное, всё задуманное, но не сделанное теми, кто теперь мёртв, всей своей тяжестью ложится на плечи живых и на его плечи. Он задумался над тем, как все будет после войны, и не мог себе этого представить, так же как не мог бы себе представить до войны того, что происходило с ним сейчас.
– Чего загрустил? – спросил Ванин. – Генерал говорил с тобой?

 Сабуров поднял голову.
– Я не грущу, я просто думаю. – Он рассмеялся. – Почему у нас, если кто-нибудь задумается, считают, что он грустит? Петя, возьми автомат. Сейчас пойдём с тобой.
– Куда? – спросил Масленников.
– Обойдём позиции.
– Поспите, Алексей Иванович. Утром…
– Нет, утром обходить их… мне жизнь дороже, – усмехнулся Сабуров.
– Тогда я с вами, – сказал Масленников.
– Нет, я один, – и Сабуров положил руку на плечо Масленникова. – Всё, Миша. Когда командир возвращается в часть, его принимают как гостя первые полчаса, а потом хозяин снова он. Понял? Ложись спать. Ты бы тоже вздремнул, – вставая, сказал Сабуров Ванину.
– Я уже, – улыбнулся Ванин. – Никак политдонесение не кончу, три раза засыпал.
– А ты их скучно пишешь, – сказал Сабуров, – так скучно, что сам в это время засыпаешь, а представь себе, как другие засыпают, когда их читают!

 Сабуров и Петя вышли из блиндажа. Масленников растянулся на койке и сразу же, по-детски посапывая носом, заснул, а Ванин сел за стол и, положив перед собой незаконченный лист политдонесения, задумался. Потом полез под койку, достал оттуда потрёпанный клеёнчатый чемодан и вытащил из него толстую общую ученическую тетрадь. На первой странице ее было написано: «Дневник». Сюда в редкие свободные минуты он заносил разные привлекавшие его внимание события и обстоятельства. Он положил дневник рядом с листком сегодняшнего политдонесения и подумал, что, может быть, именно то, что он записывает в эту заветную тетрадь, и нужно было писать в политдонесениях. Разговоры, мысли, чувства, события, показывающие людей с неожиданной стороны, – всё, что он записывал, потому что это было интересно ему, может быть, именно это и вообще интересно, а то, что он пишет каждый день по графам «Положительные явления», «Отрицательные явления», не особенно интересное для него, может быть, так же неинтересно и для тех, кто будет читать.
В эту минуту, приподняв плащ-палатку, в блиндаж вошла Аня.
– Здравствуйте, товарищ старший политрук, – сказала она. Ванин поднялся ей навстречу.
– А где капитан Сабуров? – спросила Аня.
– Ушёл в роту, скоро вернётся.
– Разрешите обратиться к вам?
– Пожалуйста.
– Назначенная в ваш батальон военфельдшер Клименко по месту назначения явилась, – доложила Аня. Потом, опустив руку, спросила: – А Алексей Иванович скоро будет?
– Скоро.
– Хочу его поскорее увидеть.
– Сочувствую вам, – улыбнулся Ванин. – Он скоро будет. Садитесь.

 Они сели и с минуту молчали.

– Не смотрите на меня так. Я никого не просила об этом.
– Знаю.
– И он не просил.
– Знаю. Я просил.
– Вы?
– Я. И прекрасно, что это вышло, что вы здесь. Мы тут с Алексеем Ивановичем часто спорили. Мы с ним очень разные люди. Но как бы вам это объяснить… Стойте, вы же меня давно знаете, – вдруг прервал себя Ванин.
– Конечно, товарищ Ванин, – сказала Аня. – Кто же из сталинградских комсомольцев вас не знает?
– Когда мы тут встретились с Сабуровым, то поспорили из-за зелёных насаждений. Помните, мы все тут зелеными насаждениями увлекались. Он мне доказывал, что, предвидя войну, мы поменьше должны были заниматься этим и побольше многим другим. И я с ним, в общем, даже согласился. Но вы помните, с каким увлечением мы это делали, как это было хорошо!
– Помню, – сказала Аня.
– Это же было счастье, – сказал Ванин убеждённо, – самое настоящее счастье. Мне всегда хотелось, чтобы у всёх было счастье, и все, что я делал, я делал для этого. Иногда ненужные мероприятия проводил – для этого, лишние директивы писал – всё равно для этого. Так я, по крайней мере, всегда считал.

 Хотя Ванин говорил путано и сбиваясь, но Аня понимала, что он говорит о том, что мучило его всё это время.
– А вот сейчас, – продолжал Ванин, – хотя мне всегда казалось, что я всё делал правильно и для счастья людей, – сейчас я всё-таки чувствую, что, наверное, прав Сабуров: может быть, меньше нужно было зеленых насаждений, меньше вольных движений на физкультурных парадах, меньше красивых слов и речей, – больше надо было топать с винтовками и учиться стрелять. Но я же тогда так не думал, это же я теперь, задним числом, здесь, на берегу Волги, так считаю. Вы понимаете меня?
Ванин откинул падавшие на лоб волосы, и Аня вспомнила давнее комсомольское собрание, где Ванин выступал с трибуны, горячился вот так же, как сейчас, и так же откидывал со лба назад мешавшие ему пряди. Не всё, что Ванин говорил сейчас, ей было понятно; то, что он говорил, наверно, было лишь продолжением его споров с Сабуровым, но она понимала главное, что перед ней сидит очень хороший и очень добрый человек.
– Да… – снова прервал себя Ванин. – Вот и я говорю: особенно рад я, что вы будете с Алексеем Ивановичем вместе, когда кругом происходит всё такое, чёрт его знает, страшное или нестрашное, но, в общем, трудное для человека. Хорошо, когда вместе… Вы что, прямо с вещами?
Аня улыбнулась:
– Вот вещи.

 Она показала на большую, набитую до отказа санитарную сумку.
– А еще?
– А ещё – всё, – сказала Аня.
Она сняла шинель и присела к столу.

– А всё-таки мы зелёные насаждения опять тут устроим, – сказал Ванин. – Как были, так и будут.
– Конечно, – сказала Аня, невольно вспомнив тот Сталинград, через который она шла сюда сегодня.
Масленников пошевелился под шинелью, потом быстро сел на койке, нащупал сапоги, надел их на босу ногу, встал и подошел к Ане поздороваться.
– Вот и вы, – сказал он.
Ане было приятно, что он сказал так, как будто здесь давно ждали её.
– Кушать хотите?
Аня отрицательно покачала головой.
– Спать хотите?
Аня покачала головой.
– Ничего не хочу, – ответила она. – Я рада вас видеть.

 – Завтра у нас, наверное, будет тихо, – произнёс Масленников, то ли чтобы успокоить её, то ли чтобы просто продолжить разговор.
– Моя старая комсомолка, – заметил Ванин. – «Друзья встречаются вновь», – кажется, была такая картина?
– Была, – сказала Аня.
– Давно не видел кино. Тут «Правду» получили как-то, смотрел в ней список картин в московских кинотеатрах. Даже «Три мушкетера» там идут.
– Я видела «Три мушкетёра», – сказала Аня, – когда совсем маленькая была.
– С Дугласом Фербенксом? – спросил Масленников.
– Да.
– Говорят, теперь другие артисты играют. Дуглас Фербенкс умер.
– Неужели? – удивилась Аня.
– Умер, давно умер. И Мэри Пикфорд умерла.
– Неужели и Мэри Пикфорд? – спросила Аня с таким огорчением, как будто это было самое печальное событие из оследний месяц.
– Умерла, – жёстко сказал Масленников.
Собственно говоря, он не знал, умерла или жива Мэри Пикфорд, но, раз заговорив на эту тему, хотел поразить слушателей своей осведомленностью.
– А Бестер Кейтон? – с тревогой спросила Аня.
– Умер.
Ванин рассмеялся.
– Что смеешься?

– Говоришь о них, как будто пишешь сводку потерь за последние сутки.
– Очень хороший был артист, – сказала Аня.
Ей было грустно, что Бестер Кейтон умер. Она вспомнила его длинную, печальную, никогда не улыбавшуюся физиономию, и ей стало жаль, что умер именно он.
– Не умер он, – сказал Ванин, посмотрев на Аню.
– Нет, умер, – горячо возразил Масленников.
– Ну ладно, пусть умер, – согласился Ванин, вспомнив о смешной стороне этого спора здесь, в Сталинграде. – Я пойду проверю посты, – добавил он, надевая шинель и этим тоже давая понять, что разговор окончен и в конце концов не так уже важно, умер или жив Бестер Кейтон.
– Там капитан уже обходит, – сказал Масленников.
– Он, может быть, в роте где-нибудь задержался, а мне всё равно надо проверить…

 Ванин вышел из блиндажа.
– А вы всё-таки прилягте, – предложил Масленников. – Мы вам тут в углу завтра койку сколотим, а пока на моей ложитесь.
Ане не хотелось ложиться, но она не стала спорить и, стянув сапоги, прилегла на койке, плотно, до самой шеи накрывшись шинелью.
– Послушала вас, а спать не хочется, – улыбнулась Аня. – Рассказывайте, как вы здесь живёте.
– Прекрасно, – ответил Масленников таким тоном, словно перед ним была не Аня, а прибывшая из Читы делегация с подарками. Потом, спохватившись, что это же была Аня, которая не хуже его знает, что здесь происходит, добавил: – Сегодня все атаки отбили. Капитан прекрасно выглядит. Мы за него тут беспокоились.
– Я тоже, – сказала Аня.
– Но его даже не поцарапало. Генерал сказал, что представил его к ордену Ленина за то, что два раза ходил к Ремизову ночью. Ну что же ещё? По случаю встречи выпили немного за победу. А я, про себя, и за вас выпил.
– Спасибо.
– Я очень рад, что вы здесь, – продолжал Масленников. – Знаете ли, когда все мужчины да мужчины, как-то грубеешь в этой обстановке. – Он почувствовал, что фраза у него вышла нарочито мужская, и залился румянцем. – Может, закурить хотите?
– Я не курю.
– Я тоже до войны не курил. Но в этой обстановке тянет. Время быстрее летит. Закурите.
– Ну хорошо, – согласилась Аня, понимая, что, закурив, доставит ему удовольствие.

 Он вынул из кармана гимнастёрки единственную лежавшую там папиросу и подал Ане, сам же стал свёртывать самокрутку. Потом спохватился, что не дал спичку, вскочил, рассыпал табак из самокрутки, чиркнул спичку и поднес Ане. Она неумело закурила, быстро втягивая и сразу же выпуская дым.
– Может быть, всё-таки хотите кушать? – спросил Масленников.
– Нет, спасибо.
А воды вам принести?
– Нет, спасибо.
Масленников замолчал. Здесь под его защитой находилась жена его начальника и товарища, и он относился к ней с той трогательной предупредительностью, какая бывает только у мальчиков. Ему хотелось окружить её заботой, дать ей понять, что он самый верный друг её мужа, что она вполне может на него положиться и что вообще нет ничего такого, чего бы он не сделал ради неё.

 Так они помолчали несколько минут.
– Миша.
– Да.
– Вы ведь Миша?
– Да.
– Вы очень хороший.
Услышав эти слова «вы очень хороший», Масленников почувствовал, что хотя они, наверное, однолетки с Аней, но она чем-то много старше его.
– Миша, – словно запоминая его имя, повторила она, закрыв глаза.
Когда Масленников о чем-то спросил её, она не ответила. Она заснула сразу, в ту же секунду, как закрыла глаза.

 Он сидел один за столом в тишине, которая изредка прерывалась далёкими выстрелами. На койке, в двух шагах от него, спала женщина, жена его товарища, очень красивая (как ему казалось), в которую он бы влюбился, если бы она не была женой его товарища (так думал он), и в которую он уже был влюблён (так было на самом деле, но он бы никогда себе в этом не признался). Он почему-то вспомнил брата и шумную подмосковную дачу, куда брат его часто ездил после того, как вернулся из Испании, и потом, когда вернулся из Монголии. Должно быть, потому, что брат много раз рисковал жизнью, он любил, чтобы в эти приезды кругом него было шумно и весело. Он приезжал на дачу с красивыми женщинами, сначала с одной, потом, через год, с другой. Он был всегда шумный, весёлый, и казалось, что всё дается ему легко – и друзья и любовь. И Масленников замечал, что от этого брату бывало скучно. Приехав на дачу в большой компании и с женщиной, которая казалась Масленникову такой замечательной, что он бы не отошёл от неё ни на шаг, брат вдруг говорил: «Мишка, пойдём на бильярд», – и они, запершись, играли по три часа на бильярде. А когда стучали к ним в дверь и женский голос звал: «Коля», – брат прикладывал к губам палец и говорил: «Тс-с-с, Мишка», – и они молчали, пока легкие шаги не удалялись от двери, и тогда продолжали играть снова. Брат говорил: «А ну их к господу богу», – и Масленников удивлялся: ему было это непонятно и казалось, что сам он, если бы его звал этот женский голос, не смог бы вот так промолчать и играть на бильярде. Кончив играть на бильярде, брат возвращался ко всей компании и с той женщиной, на голос которой он только что не откликался, бывал так нежен, что казалось, он на всё для неё готов. А потом незаметно подмигивал Масленникову, как сообщнику, словно говоря: «Не в этом счастье, милый, не в этом счастье». Но Масленнкову 'казалось, что счастье именно в этом.

 Он вспомнил брата, и дачу, и бильярд. Где же брат? О нём давно уже ничего не было в газетах. И вдруг он представил себе, что брат погиб, и невольно подумал, что если те, кто бывал тогда в шумной компании на даче, и женщины тоже, узнают о гибели брата, они, конечно, поговорят о нём, наверное, даже выпьют за него и будут вспоминать, как бывали с ним на даче, а больше, пожалуй, ничего и не произойдёт. А вот если Сабуров погибнет, – что тогда сделает Аня? Она, наверное, станет совсем не такая, как сейчас, с ней произойдёт что-то страшное. С теми же, кто бывал у брата, ничего страшного не сделается, и, может быть, поэтому брат уходил с ним играть на бильярде и не отзывался на их стук.

 Он посмотрел ещё раз на Аню, и юношеская тоска по любви– не к ней, а вообще по любви – охватила его. Ему очень захотелось дожить до конца войны, чтобы тоже приезжать к брату на дачу, и тоже не одному, но чтобы это было совсем не так, как у брата. Он стал придумывать, какая она будет, эта женщина, но когда думал о ней вообще, то наделял ее самыми замечательными качествами, а когда воображал себе её лицо, ему чудилось лицо Ани.
Он задремал, сидя на табуретке у стола, и вздрогнул, когда его окликнул Ванин, вернувшийся с обхода постов.
– Где Сабуров?
– Еще не приходил.
– Уже шесть часов, – сказал Ванин, – не иначе, как забрался в дом к Конюкову. Нигде его больше нет».

 Продолжение повести в следующей публикации.