Посвящение отцу Ольги Аросевой 26

                ПРОЖИВШАЯ ДВАЖДЫ

           Книга, посвящённая отцу.
   Автор Ольга Аросева.

 Ольга Александровна Аросева(1925-2013), советская и российская актриса
театра и кино. Народная артистка РСФСР.

Продолжение 25
Продолжение 24

                4 июня
  «Негорелое. Я долго гулял, шёл в ту сторону (в польскую, западную), куда исчез поезд. Как скиф или монгол, таю в себе великую тоску по западу и ничто не действует на меня так, как вечереющее небо или заходящее солнце. Я обожаю запад и хотел бы идти вслед за солнцем. Закат его всегда что-то особенное.
Сегодня я вспоминаю свою юность, когда в погоне за солнцем я сквозь препятствия прошёл на запад. Щемит мою душу, острит сознание тоска по солнцу, по отраде, по дружбе, по тёплым объятиям.

 На таможне, стены которой выбелены по-заграничному, зажглись огни. Я почему-то вспомнил юность. Опять томило сердце тоской по путешествиям. С ясностью ужасающей вспомнил, что я всегда был одинок. Последняя надежда жарких объятий – Гера и сын – исчезли на Западе.
Перламутровый свет. Закат такой, что нельзя не писать. Я вошёл в вагон и написал эти строки!
                2 июля
У Вячи М. на даче. В. М. попрекает тем, что чересчур услужлив Ромэну Роллану – до надоедливости.
– Знаю, – говорит он, – твои манеры. Они могут показаться навязчивыми.

 Значит, и это дело, которое я делал с таким вдохновением, завистники хотят испортить. Ничего конкретного, просто навязчив.
А я почти что не бывал с Ролланом, я максимально держался в стороне.
Вяча говорил, что Сталин остался недоволен моим переводом и думает, что я передавал неточно и кое-что вставлял от себя, что меня часто поправляла Мария Павловна. Она меня поправила всего два раза и только потому, что ей легче понимать мужа, она лучше слышит и разбирает дикцию, кроме того, она, безусловно, была самим Р. Р. подготовлена к разговору. Я же – совершенно нет, я не мог и не говорил с Ролланом о том, о чём он предполагает беседовать со Сталиным. Понятно, что мой перевод был сырой.

 Решили, что я был не бесстрастен и сух, как обычный переводчик, а вставлял свои замечания, но этого не было. Может быть, просто кому-то надо, чтобы мой перевод не понравился? Может быть, против меня продолжается страшная и большая интрига, и, может быть, поэтому-то и вызывали меня к Сталину для беседы, чтобы поиграть со мной, как тигр с маленьким мышонком?
Мне инкриминируется также и то, что я не сумел вместе с Румянцевым (человек из охраны Сталина) сагитировать Р. Р. переехать на дачу правительства.
– Вяча, Вяча, – ответил я моему обвинителю, – ведь ты не знаешь, до твоего прихода я беседовал на квартире Сталина в присутствии Кагановича и Ворошилова, ночью, когда был вызван из театра, где Р. Р. смотрел «Бахчисарайский фонтан». Тогда Сталин настаивал, чтоб я взял с собой Румянцева и, вопреки моим возражениям, настоял, чтоб я предложил Р. Р. немедленно переселиться на дачу правительства (Липки). Это было невозможно.

 Старик, усталый от бдения, от спектакля, от московских впечатлений, живший всю жизнь на одном месте, давно не видевший публики, большого скопления людей, а поэтому страшно утомлённый, ночью получает странное приглашение переселиться, да ещё при этом присутствует специальный человек в военной форме! Конечно, провал был обеспечен, я предупреждал об этом. Меня не послушали. Только пришедший Вяча, сам по себе, без моих доводов, понимал, что ночью делать такие гостеприимные предложения не следует. Я это предложение сделал потому, что настаивали и тем самым сорвал возможность пригласить его в подходящий момент разговора, на другой день.

 Кажется, Вяча понял, что меня нельзя осуждать. Мария Павловна всё же во многом виновата, она ведёт свою линию. Вяча ко мне лучше относится, чем она. Обо всём этом нужно написать Сталину.
                17 июля
Много дней пропустил или писал на бумагах. Вчера приехал в Лондон. Выехал из Москвы 14.7. Предполагал выехать 12.7. Но как только встал из-за стола в присутствии родственников и товарищей, чтобы уже ехать на вокзал, был поражён сильным сердечным припадком, какого не имел уже давно, а может быть, и никогда раньше. Он продолжался 1/2 часа. Были доктора из амбулатории и проф. Плетнёв. Пульс доходил до 126, через полчаса – 110, потом – 104 и сразу – 78. Наконец – 70.

 Я не помню всего, что было. Гости и дети ушли в столовую. Со мной были только доктора и те товарищи, которые клали холодный компресс. Как я потом узнал, детишки, Лена и Оля, очень сильно плакали. Бедные, не понимая значения болезни, они чувствовали её большую опасность.
На другой день опять легкий перебой сердца. В квартире была только одна кухарка. Отдыхал два дня, до 14.7. Всё время хотелось спать. Вялость. Глаза режет, будто не выспался.
Пришли из комсомольской газеты взять интервью у моих дочек, Лены и Оли, по поводу беседы с ними т. Сталина (14.7.35). Беседа была напечатана на другой день, 15.7.

 Вечером пришли Адоратский* и Герман*2. Адоратский показал письмо Лозовского*3 Сталину об архиве. Сталин ответил резолюцией: «Поручить это дело Аросеву». Это интересно, но не задержит ли меня за границей? Детишки так грустно плачут, когда вспоминают, что через несколько часов я должен уехать. Они сдерживаются и всё же плачут, плачут. Они состязаются в сдержанности, мои бедные сироты. Я готов уступить и не ехать. Сказал им это. Может быть, в их слезах детская мудрость и мне в самом деле не нужно ехать, ибо поручение неопределённое, тёмное и мало шансов на то, что оно удастся. Может быть, дети правильно чувствуют. На вокзале они сильно плакали и так сердечно прощались, что моё сердце было разорвано на мелкие кусочки от тоски и беспокойства за моих детёнышей. Лена и Оля бежали за поездом, как когда-то в их возрасте Наташенька, которая провожала меня лет восемь тому назад, когда с Леной и Олей я уезжал в Прагу, а Наташу оставлял одну. Теперь Наташа, ушедшая к матери, уже не провожала меня…

 В купе, как только тронулся поезд, стало немного жутко. Сердце. Герман мягко, заботливо обходился со мной. Готов был помочь раздеться и все вещи укладывал сам. На другой день в полдень – граница. Телефонировал детям. Не дозвонился. Такси. Посольство. Кенсингтон, 13 (против дома Ротшильда).
Спали, потому что ночь не спали. 13 ч. Ужин у Мауского. (Полпред, бывший министр у Колчака, бывший меньшевик.)
18 ч. Скромный ужин в молочной. Уютно. Интересно. Незнакомо.
20-1/2 – на танцах. 23-1/2 – дома, 24 – в отеле, где живут наши танцоры. Они очень наивны и плохо понимают окружающую их жизнь. Энтузиасты, но и эгоцентристы: всё время спрашивают, точно дети: «Ведь мы первые, мы лучше всех танцевали, не правда ли?»

 На другой день – 18.7 – был утром в обществе культ[урного] сближения с СССР. Много очень честных, преданных и героических натур тянутся к нам.
13 ч. У леди Астор*4. Там были её муж, человек, искусственно улыбающийся. Он первый встретил меня. Потом – она. Низенькая женщина, стареющая, вернее даже не стареющая, а угасающая, с острым лицом, мутными серыми прозрачными глазами, с техничными движениями. Встретила меня так, будто 1000 лет знала. Все уже сидели за столом, и она представила меня только Бернарду Шоу. Он в коричневом костюме, с совершенно розовым, старчески розовым лицом. Кожа так нежна, что кажется составленной из лепестков роз, глаза зеленовато-белесые. Откинул в сторону салфетку, сгорбился немного (он высокого роста и привык ссутуливаться перед людьми нормального роста). Брови его острыми внешними концами чуть-чуть поднимаются вверх и придают ему бесовскую наружность (так же были приподняты острые кончики у Ленина). Рука тонкая, сухая. Но весь он очень приятный.

 За столом сидели ещё два лорда, проф. Юугган (из Америки), сестра леди Астор, очень интересная женщина, моложе своей озорной сестры, молодой профессор-физиолог и ещё какие-то господа и госпожи, среди них, самая незначительная видом и поведением, жена Б. Шоу. Впрочем, был и ещё какой-то родственник Шоу. Леди Астор ударяла по плечу Бернарда Шоу, заставляя его говорить со мной по-французски. Шоу мотал головой неопределённо, упрямо, как бык, привязанный к столбу. Говорил по-английски.

 После завтрака под руководством леди Астор все дамы, быстро шурша платьями, удалились в какую-то другую комнату, а мы, мужчины, остались за столом в обществе Бернарда Шоу. Ему стали задавать вопросы об Абиссинии. В особенности толстый молодой лорд с лицом короля Людовика XVI. Он соглашался с Шоу в том, что создать международную организацию для урегулирования спорных вопросов нельзя. Шоу как бы развязывал руки для Италии в отношении Абиссинии. Вся эта компания очень интересовалась, как смотрит на итало-абиссинский конфликт СССР. Я отвечал, что непосредственно нас это не затрагивает, но что конфликт не останется локальным, это показывает, насколько империалистичен итальянскиё фашизм. Шоу спросил: «Это Ваша точка зрения, личная, или и Литвинов тоже так думает?» Я ответил, что наша, коммунистов, точка зрения.

 Всех близко затрагивали высылки наших учёных из Ленинграда. Цитировались ужасные случаи. Про Сталина Бернард Шоу сказал: «Это, пожалуй, у вас единственный человек со здравым смыслом».
Наблюдений было много, впечатление от этих людей глубокое. Они простые и не простые. Они делают политику без крупинки идеи, как повар варит суп и соображает, какие лучше специи положить. Всё и в поведении, и в рассуждениях поражают исключительной непринужденностью. Кажется, расстегни кто-нибудь штаны и начни тут же на коврах мочиться, никто не придаст значения, а лакеи без указания сами догадаются, что нужно побыстрее убрать опрыснутый ковёр.

 У лорда Астор по небрежности спустились чулки, и он блистал волосатой босотою ноги, выше подъёма. Упитанный лорд беззастенчиво поправлял прореху. Бернард Шоу свободнее, чем нужно, двигал тарелками по столу. Всех свободнее, впрочем, была очаровательная леди Астор. Она одновременно слушала всех и по выбору отвечала или замечала то одному, то другому. Всегда громко, но приятно и даже очаровательно. Эта маленькая, очень статная женщина, чуть-чуть седеющая, очень недурная, проворная, подвижная, с удивительно приятными серыми с поволокой глазами кажется наивно-дерзкой, и, по-видимому, многие её боятся. Рядом со мной сидела ее сестра. Очень приятная женщина, умеющая мило и мягко улыбаться. Она смотрела на меня, говорила со мной, переполненная любопытством ко мне. У нее, как и у сестры, очаровательные глаза и шарм женщины чуть-чуть тронутой временем, но ещё сохраняющей девичью порывистость в движениях.

 После беседы с Бернардом Шоу, который, как мудрец, должен был отвечать на самые разнообразные вопросы, мужчины пошли в комнату к женщинам, а многие, не прощаясь, просто стали уходить. Проф[ессор] физиологии начал спрашивать Бернарда Шоу о Павлове, увидится ли с ним Шоу, когда Павлов будет в Лондоне. Шоу досадливо махнул рукой: «Почему-то все имеют привычку спрашивать меня о Павлове. Я не хочу больше о нём слышать, мне надоел этот Павлов…» И с этими словами Шоу, ни с кем не прощаясь, как и другие, стал сходить с лестницы. Неожиданно выбежала из комнаты леди Астор, уже одетая и с корзиной в руках.
– Вы можете здесь сидеть, – сказала она гостям, – а я ухожу. Я ведь не большевичка, я должна помогать бедным. Эту корзину наполню фруктами и побегу раздавать их в детской больнице, тут недалеко. Вот у нас как, – говорила она, обращаясь ко мне. – А я слышала, будто у вас во всех больницах, если входит медицинское начальство, больные, как бы немощны ни были, должны встать с постелей на колени и приветствовать начальство.
– Уважаемая леди, – ответил я, – сказки подобного рода настолько грубо сделаны, что Вы, вероятно, и сами, и Ваши гости, не верите им, а повторяете для забавы.
– Значит, это неправда? Ну, я рада.

 Она легкомысленной пташкой с изящной корзинкой в руке, скользнула к выходу. За ней мы – гости. На улице у входа все, не прощаясь, размещались в машинах. Леди села в свою изящную чёрную, лорд Астор, мило кланяясь, остался дома. Сам дом, помещающийся в центре Лондона – дом старинный, родовой, – по внутреннему убранству оставил впечатление чего-то мягкого, серебристого. Мягкие голубоватые серые ковры, такого же тона гобелены, серебряные или каменные, но посеревшие вазы в прихожей и в комнате. Серебристая мебель. Такого же тона посуда. Головы хозяина и хозяйки тоже чуть-чуть серебристые. Серые, немного металлические глаза хозяйки. Такой дом леди Астор».

* В. В. Адоратский – советский историк. В 1931-1939 гг. – директор Института марксизма-ленинизма.
*2 Брат В. Тихомирнова.
*3 А. Лозовский (наст. фамилия Дридзо) – доктор исторических наук.
*4 Нэнси Астор – виконтесса, первая женщина, избранная в английский парламент.

 Продолжение в следующей публикации.