Посвящение отцу Ольги Аросевой 25

                ПРОЖИВШАЯ ДВАЖДЫ

           Книга, посвящённая отцу.
   Автор Ольга Аросева.

 Ольга Александровна Аросева(1925-2013), советская и российская актриса
театра и кино. Народная артистка РСФСР.

Продолжение 24
Продолжение 23 http://www.stihi.ru/2019/07/25/3490

                25 мая
 «У меня были гости: испанка Нелькен с дочерью, её мужем и сыном, чехи Гофмейстер, Иловская, Моковений, Мазерель.
Я ещё не знал, что для Мазереля потихоньку от меня устроил приём Кулябко. Чего он хитрит? При этом неуклюже. Значит, и он мелкий бес наших пыльных канцелярий?!
Мазерель пил много водки. Он тяжелодум, молчалив. Позднее пришла м-м Пайяр. Она хотела у нас быть одна, а мы, зная это, приготовили ей целое общество: не лезь в интимность! Тем более что вчера давала завтрак для Садуля, Мазереля, а мне ни гу-гу.
 
 Вечером с чехами пошёл на «Аристократов» к вахтанговцам. Постановка, конечно, ниже, чем у Охлопкова (в реалистическом театре). У Охлопкова, благодаря отсутствию сцены и многим условным символам (вместо снега разбрасывают конфетти, люди – в голубых костюмах) получается очень интимно, будто кто-то за дружеским чаем вышел из-за стола, встал и начал рассказывать. Получается убедительно. Нельзя не верить, что это именно так и было в действительной жизни. А у Вахтангова – рампа. За ней нужны другие, особые средства убеждения. Их-то и не даёт пьеса, а актеры не создали.
Филатов вместо того, чтоб дать Троицко-Лыково, надписал: «Дать Жуковку». Значит, даже после решения Паукера он проявляет ещё свою самостоятельную «трусость». Пишу ему протест.

                26 мая
Работал. По телефону говорил с секретарями Филатова. Меня утешили: Филатов изменил резолюцию в желательном мне духе.
               27 мая
Постановление Моссовета о предоставлении мне разрешения передано Панову (начальник областной милиции). Секретарь его, ссылаясь на то, что постановление ещё не получено, просил моего посланного (управделами) прийти к вечеру, в четыре часа.
Я звоню Панову. Он обещает выдать ордер немедленно. Посылаю управделами. Секретарь Панова отказывает и велит прийти вечером в 9 часов. Мой управделами приходит вечером, ждёт до 10 часов – секретарь отправляет его ни с чем по той причине, что бланки все вышли и не на чём писать ордер.

                28 мая
 Утром еду к Панову сам. Он на заседании. Секретари Панова – типики самые застенные. Знают меня по фамилии, называют. Заседание у Реденса (нач. Моск. ОГПУ). Я – к Реденсу. Его секретарь – сама вежливость. Пишу записку Панову, секретарь Реденса относит. Возвращается:
– Панов как раз сейчас делает доклад.
Я ухожу. Секретарь берётся всё выяснить и сообщить мне. Действительно, через 2 часа просит прислать за ордером. К вечеру этого дня ордер у меня на руках. Вечером дети поехали на дачу.
Ах, как безумно мне жаль Наташу, Наташеньку, она осталась одна. Изломанная вся. Внутри хорошая, но гниль может просочиться и внутрь.

                29 мая
 Был в ЦК в приёмной Ежова и у Щербакова.
Был у детей. Пил чай, писал, читал им «Мёртвые души».
                30 мая
С детьми и чехами в театре на «Мёртвых душах». Был впервые за кулисами этого идейного и могущественного театра. Голову ломило, как будто мозг превратился в камни и начал распирать мозговую коробку.
Завтра в Ленинград, открывать фестиваль искусства. Я стал мировой метрдотель. Надо как можно скорее бросать эту протухшую жизнь!
                31 мая
Был у детей, чтобы проститься перед Ленинградом. Одинок.
Утро работал дома над своими рукописями.
Позавчера с Кулябко имел серьёзный разговор о приёмах без разрешения. Бедняга влип как кур в ощип. Пытался цепляться за что-то… Мелкий, незначительный, а ещё – я – я! Эх, ты!

                21 июня
 Грипп всё ещё держится кашлем. Днём ходил за покупками. В четыре дня – на чай с Давтяном. Ясные глаза очень быстро уловили, с кем они имеют дело в лице нашего посла. А он самолюбовался:
– Я не могу идти вниз пить чай, потому что меня там сейчас же узнают и все станут смотреть.
На него и на Роллана?! Роллан улыбнулся одной из своих очаровательнейших улыбок.

 Я ушёл в полпредство, ждал звонка из Москвы, писал этот дневник. Следом за мной, слышу, и Довтян вернулся. Ему, конечно, один на один с Ролланом долго было не вынести, это, брат, не с дипломатами о погоде беседовать и наши трудности объяснять с видом человека, владеющего чарующими тайнами: «Мы ведь, знаете, понимаете, мы ведь диалектики».
– Но массы-то ведь ещё не диалектически мыслят, – возражал Роллан, говоря о последних международных шагах Советской власти.
– Вы будете у Сталина, – опять улыбался Давтян, – он Вам обо всём этом расскажет гораздо лучше.
Совсем как чеховский дьячок отгнусавил с записочкой «За упокой» и «О здравии».
– Иди к отцу дъякону, он разберёт, кто тут живой, а кто мёртвый, он в семинарии учился.
                22 июня
 Варшава, вокзал, неуютность, вечер. Бусловский завхоз и такой же консул встретили меня. Они настолько бусловские, что кажутся манекенами модных магазинов, которых завели, и вот они стали двигать ногами и руками. Впрочем, они ими двигали довольно чётко.

 Я в той же комнате, где был с женой и сыном в прошлом году и где был в позапрошлом. В этом доме шесть лет тому назад я хворал ангиной и со мной находились дети Лена и Оля.
Телефон к Давтяну. Зашёл к нему. Неохотно, с колебаниями (как бы не сделать ложного шага!) согласился он наконец удостоить Роллана своей встречи. Пошли на вокзал к 2 ночи. Неуютно, деревянно. Поезд кишкой выжимается из брюха темноты. Нетерпеливо выходят пассажиры. Я ищу, ловлю глазами Р. Роллана или его маленькую жену. Всё нет и нет. И вот кто-то, похожий на него. Лицо завязано шалью. Глаза его.
Поздоровались горячо. Представил Давтяна ему и его жене.
P.P. говорил с трудом, чтобы не глотнуть воздуха.
Проводил их до отеля. Давтян покинул нас ещё на вокзале. Из отеля я скользнул во тьму варшавских улиц один. Я объезжал с P.P. Варшаву. Шофёр давал объяснения. Потом пришёл Давтян. Вечером ждал звонка и был один. И опять ждал Москвы (там буря), и опять один.

                19 июня*
 См. Приложение 2*2.
Путевые наблюдения. Москва-Негорелое, вагон-ресторан.
Пришёл, сел и вот уже полчаса на меня никто не обращает внимания. При входе два стола заняты – один официантом, который принимает деньги и смотрит унылым взором на счёты, лежащие перед ним. Другой стол занят человеком в штатском. Он потягивается и томится бездеятельностью. Мог бы читать или писать, но он, как все русские, ленив и не знает цены быстротечного времени. По-видимому, наблюдает, вроде комиссара.

 Пришли два молодых англичанина. К ним подошёл официант, но так как он ничего не понимал, подошёл второй. И второй их не понимал. Тогда подошёл сам бездельник – наблюдающий. Все трое свесили свои унылые физиономии над англичанами, и все трое ничего не понимали. Наблюдающий ленивым, неохотливым движением подозвал четвёртого официанта и отрекомендовал его как знающего немецкий язык. Официант спросил:
– Булочка, чай?
Англичане, услышав знакомое им русское слово, разом ответили:
– Чай!

 Другие официанты лениво, неохотливо, как телята от пустого корыта, стали расходиться, а говорящий по-немецки и наблюдающий (от нечего делать) всё ещё висели обеими физиономиями над англичанами.
– Что-нибудь ещё? – спрашивал официант.
– У них интуристские билеты, спроси, может, яичницу?
И официант перед глазами англичан сделал жест, подобный тому, какой делает Петька Чапаеву при характеристике Фурманова. Этим официант хотел показать взбитую яичницу. Англичане подтвердили.
Между тем четыре официанта начали свой разговор о счетах, о деньгах и о прочем. К посетителям подходили без охоты и небрежно.

 Наблюдающий опять сел за стол. Другой, принимающий деньги, хлопал глазами, смотря в угол вагона. Англичанам подали приборы, одна вилка искривленная. Они рассмеялись. Потом долго-долго молодой англичанин ловил глазами и руками какого-нибудь официанта, чтобы сменить вилку. Ему сменили. И переглянулись. Подали яичницу.
Над ней опустил свое лицо прежде всего контролёр (наверное, тоже от нечего делать). Казалось, он вот-вот пощупает её пальцем.
– Дай ложку, – сказал официанту.
– У них есть вилки.
– А яичницу-то брать со сковороды…
– Чайную ложку?
– Нет, десертную.
Пока они так, не спеша и неясно произнося слова, говорили, англичане посмеялись и положили себе яичницу при помощи ножа и вилки.
Вместо чая им принесли нарзан: официанты умозаключили, что яичница горячая и солёная – нужно что-нибудь прохладительное. На всякий случай к нарзану принесли и масло. Англичане с видом обречённых съели яичницу, выпили нарзан, до талого масла не дотронулись и ушли из вагона.

 Наблюдатель грустным хриповатым голосом пояснял официанту, как надо писать отчёт, сверять счета с талончиками, талончики с корешками и если это всё сходится, то как надо писать отчет в Москву.
Официант смотрел на него с расхлябанным ртом.
Одна американка, после того как поймала за рукав официанта, позавтракав пустым кофе (её тоже не поняли, что ей нужно, и тоже дали к кофе нарзан) и запив нарзаном, встала и блеснула русским словом, произнеся очень чисто:
– До свиданья.
На неё посмотрели угрюмо и ничего не ответили.

 Два раза в ресторан заходил какой-то взлохмаченный человек без пиджака, с растерзанным воротом рубашки, в штанах, перетянутых ремешком, весь грязный, заспанный, низенького роста с густым басом.
– Тут я на столе ничего не забыл? Вы ничего не убирали?
– А нет, ничего, – мёртво отвечали официанты, и человек убегал, слегка помахивая в воздухе рукой с окурком папиросы».

* Эта и следующая записи сделаны по воспоминаниям прошлых дней.
*2 Приложение 2.
«Рассказ Оли и Лены Аросевых о празднике на Тушинском аэродроме 12 июля 1935 года

                ЦВЕТЫ

 Букет стоит на круглом столе: розовые ирисы на гибких стеблях, пышные бледные гортензии, гвоздика с красной каёмкой. Великолепный, выдержанный весь в нежно-розовых тонах букет! На широком кресле умостились две девочки. Младшей – 9 лет. Её зовут Оля. У неё восторженные светлые глазёнки. Ей не сидится на месте. Вновь со всей силой детского воображения она переживает то, что было 12 июля. Она вскакивает со стула и в лицах показывает, как это всё происходило.

Вот здесь стояла она. Здесь – лётчик и парашютисты. А здесь – товарищ Сталин. Он протянул вот так эти цветы, которые стоят сейчас на столе. А она взяла букет и очень застеснялась и спряталась за папу.
– Дурочка, маленькая обезьянка! – ласково говорит Лена. Она на три года старше Оли, поэтому покровительственный тон и подчёркнутая рассудительность – естественны.
ОЛЯ: Мы очень обрадовались, когда узнали о том, что мы поедем на аэродром в выходной день. Но мы ещё не знали, что всё это так получится, как оно получилось. Нам сказали, что там будет Ворошилов. Мы поехали и видим: рядом с Ворошиловым – товарищ Сталин. Мы Сталина раньше на параде видели, но так близко первый раз.

ЛЕНА: Потом полетели аэропланы. Мы стояли сзади. Сталин увидел, что мы поднимаемся на цыпочки и тянемся, чтобы всё увидать, подошёл к нам и вывел нас вперёд. Взял просто так за руку и провёл. «Смотрите отсюда, – говорит нам, – отсюда маленьким виднее!»
Сперва приехал аэроплан, а сзади два планера, которые потом отцепились и стали делать всякие фигуры в воздухе без мотора. Потом взлетел на самолёте учитель, а за ним летел хороший ученик, который правильно поднимается и правильно летает. За ним – видим – кто-то шатается в воздухе, как пьяный. Это было нарочно сделано. Это показывалось, как летает плохой ученик-лентяй, который не запоминает урока. Очень красиво было, когда прыгнули с двух самолётов сразу 50 парашютистов. Зонтички у всех белые, как чепчики. Весело так, как будто сразу много птиц понеслось.

ОЛЯ: А ведь были и настоящие птички. Голуби! Они тоже спускались на парашютах – так смешно! Их посадили в ящички, а ящички привязали к парашютам. Ящик стукался о землю, раскрывался, и они вылетали на волю. А один ящик раскрылся нечаянно в воздухе. Но голубям — ничего, им ведь не страшно. Не довёз их парашют до земли – ну и не надо. Они сами улетели. Их было много. Не сосчитать, штук 50, наверное.
И кролики тоже так спускались. Только жаль: очень далеко спускались. Интересно было бы посмотреть, как они выбегают. Они очень были, наверное, удивлены.
ЛЕНА: Сталин с нами всё время шутил. Нас ещё никто не называет на «вы», особенно Олю, потому что она совсем маленькая. А Сталин называл. Он всегда так говорил вежливо, как будто бы мы взрослые: «как ваше мнение», «позвольте», «будьте здоровы».

ОЛЯ: Сталин вдруг наклоняется ко мне и говорит: «Разрешите мне, Оля, закурить?» Я смутилась и молчу, ничего не сказала, а все вокруг смеются. Он улыбается и дальше говорит: «У меня есть тоже девочка, Светлана, ей столько лет, сколько вам. Она мне всегда разрешает курить, когда я у неё спрашиваю».
ЛЕНА: Наша Оля покраснела вся, потом сказала «можно», и Сталин закурил.
ОЛЯ: Потом, когда упал в воду Алексеев, поднялся сразу такой белый столб вверх. Я думала, что это дым, а это брызги от воды. Все страшно взволновались.

ОЛЯ: Вскоре после этого приехал Алексеев — лётчик, который летал. Он отдал честь и что-то сказал. Он был весь, весь мокрый. Сталин погладил его по плечу и говорит: «Ничего, ничего». Потом начали обсуждать, отчего так получилось. Сталин опять ко мне наклоняется: «Ваше мнение?» Я сказала: «Не знаю».
Подошёл к нам лётчик Забелин. Большой такой, весь в белом. Сталин говорит тогда мне: «Позвольте познакомить вас». Но лётчик Забелин со мной не поздоровался, а взял просто меня на руки, подбросил высоко-высоко в воздух и говорит: «Вот так надо летать, ты не боишься?» Ну, я, конечно, не боюсь.

ЛЕНА: Когда прыгнули пять парашютисток с цветами, то одна свой букет уронила в воздухе, так что донесли до земли только четыре букета: один Сталину, один Ворошилову, потом Андрееву и Косареву. Сталину подарила цветы парашютистка Лебедева.
ОЛЯ: Сталин опять оборачивается ко мне и вот так протягивает букет и говорит: «Позвольте вам, Оля, преподнести цветы!» Мы их привезли домой и сразу поставили в воду. Они красивые, и ведь это – память! А может быть, мне когда-нибудь удастся ещё поговорить со Сталиным, – тогда я ему сама цветы подарю!»

         «Комсомольская правда» 15.07.35

 Продолжение в следующей публикации.