Тур тюремного вальса

Нас четверо на всю стихирскую крепость.  Крепость на закате, притом, озаренная
лучами солнца цвета сырого мяса.
Планируют осенние листья.
Сквозняк скользит по коридорам, стенам,
матрасам.
Неодинаковые тени скользят по стенам –
лунные кисти, конница, церковь, кастрюли с поварешками,
и тоже молча.
Маленькое окошко обросло гарциниями.
Стул, стол, железная койка, их ножки привинчены, тем самим создавая иллюзию возможного похищения интерьера и бегства.
Но то зря.
Неповоротливость стенного календаря.
Моя камера между его и его.
Ее камера между его и его.
Охранник наблюдает за ними в глазок.
 
Пробежали шаги.
 
Первый голос вопрошал, второй ответствовал.
 
«Смею надеяться, что этой ночью мы сойдемся на площади...»
 
«Я бы предпочла веревку, но знаю, что будет топор».
 
Камера первая.  Кто-то малярным махом вывел известкой: «Я здесь не жил,
и оттого здесь не умру».  Струя свободы стекла с последней буквы.
Полулысый арестант был взлохмачен и потен.
Стоило ему постучать в стену,
как у меня поднималась тревога.
Он имел блокнот с карандашом на привязи, в котором он помечал дни до моего приезда,
по старинке, будто вырезал на березе пометки.  Когда я приехала, он со мной не встретился и продолжал помечать дни.
Он носил монументально оранжево-желтые ботинки.
Ночью, закрывал глаза и ему казалось, будто во сне он жонглирует тремя яблоками.
Потом он засыпал с мыслью обо мне.
Любовь снилась ему, сон лился прямее и вольнее.
 
Камера вторая.  Со слегка выкатившимися глазами.  Миловидная.  Нервная. С кашей во рту
разжеванного сиреневого цвета.
Она любит худого.
Не того, обрюзгшего в желтых ботинках, а высокого статного, самоуверенного.  Красивого.
В камере все было правильным, даже безукоризненная, блестящая паутина,
по видимому только что сотканная.
Паук – официальный друг заключенных.  Но и через нее сквозил дух недовольства и неудовлетворенности.
 
Грянул гром засова.  Дверь поддалась и через нее прошел призрак девушки.  Лицо было забрано
тенью, но он разглядел насквозь синие глаза.  Кто разглядел?  Тот, кто спал.
 
Камера третья. Моя.  Влюблена в понятно кого.  В рыжего.  Одновременно – блеск, пыл и тень.

(Дописать абзац).

Спаси...

Достает кусок тонкой бумаги вложенный меж страниц книги и пишет:

«Цветущая балка сакуры и снег в тени черной скалы, на груди у Ричарда».

Складывает, просовывает в щель между дверью и полом.

Камера четвертая – люкс.  Высокий, худой
заражен чумной заразой синеглазки.  Его срок напоминал
сон в царстве полном сплина, страха, чудовищной бледности,
спертых дыханий, кровавых пятен и белоснежных цветов, застывших
и еще более страшных чем кровь. 
И любовь. 
Он питался чумным мором и голодал мыслями о свободе.  Карантин приравнивался к смерти.  Белизна та, что перстень с перлом в кровавом жиру акулы. 
Ему пох.  Все, что на периферии пох.

Подошел, примкнул зрачком к глазку.  Спит...
В тайне надеется, что рыжий таракан сдохнет до него. 

Смял последнее письмо от второй: «Как ты смел, прекрасная семья, любящая жена, теплая обстановка и т.д.» и бросил ком в мусорное ведро.  Потом, как из ведра воду, выплеснул содержимое на пол и поджег.  Для достоверности затоптал ногами.

Это еще не конец, всего на всего передышка.
 
Еще в крепости обитала старая обезьяна.  Никто не знал, как и когда она появилась там.  Быть может она была там всегда.  Она единственная, кто был свободен.  У нее не было сердца.