Сны Идельфонсия Путь нежности

Вещее кличет

  Дорога эта от станции — вдоль реки — кремнистый путь моей нежности, блестевший предо мною теми майскими вечерами, когда я, полный надежд и  рисующий в сознании своём картины …ну, словом, те картины, которые рисуют в своём сознании влюблённые… итак, дорога эта поднималась отлого к дому, к белокаменной твердыне, к бастиону чистоты и лучащейся, не умеющей затаиться и рвущейся наружу искренности.
 
   Её взволнованная грудь вздымалась, глаза сияли от счастья.

 Здесь, на этой дороге, спускаясь майскими ночами к реке — к плавням с   привязанной к мосткам лодкой — нам казалось, что счастье наше будет длиться  вечно, и что мы обязательно умрём в один день.

  Когда я обнимал её, она дрожала — она была как полночный трепет  прибрежных камышей: в ней словно таилась тревога и, вместе с тем, она вся  дышала нежностью. Мы заплыли уже довольно далеко. Впереди, на самой середине  реки, темнел густо заросший дубняком остров. Над водой свисали  причудливых форм кусты, склонялись до самой воды плакучие ивы, где-то на противоположной стороне острова кричала в плавнях разбуженная нами птица...

   Несчастье случилось в конце ноября: автобус с туристами, в котором была и она, сорвался в пропасть глубиною почти двести метров на скользкой после дождя  горной дороге в департаменте Толима, к западу от столицы Колумбии Боготы.

  Она отправилась в путешествие, сказав на прощанье только одну фразу:

—Птица кричит в плавнях, беду кличет...

  Он стоял на мостках у самой воды. Ветер шуршал палой листвой, укрывшей   дно лодки. Вёсла были скрещены — он оставил их так в последний раз.
Дом, печальный дом чернел на холме. Веяло прохладой от реки. Неподалеку, ниже по течению, птица кричала в камышах. Незакрытые на зиму ставни скрипели на  ветру.




Часы в Сполето

В безмолвии пылью веков покрытого двора, почти у самой крыши — старинный  циферблат — как щит, печаль хранящий древних стен. Часы падали вниз каплями вечности  — уверенно, ритмично — из  урны, которая  была от взглядов скрыта.

  Каплями падали, о каменное темя разбиваясь — того, кто в гроте сумрачном  забыт: слезами камня, уколами их влажными и мукой, отмечен Времени неумолимый ход...

  И всегда — весной цветущей, в сумраке осеннем — в час, когда всё для жизни  пробуждается или, наоборот, смолкает — там слышалось как будто пенье, голос, жалобный и монотонный, забыть который невозможно — из чёрного нутра, закрытого старинным циферблатом.

  Печальные, несвязанные звуки — в тишине — чьё сердце плачет и зовёт вдали, затерянное среди скал суровых?  — или удары мерные из кузницы под вечер.

  И всегда, в безмолвном доме этом, часы поют прилежно, и стрелки позолоченные  их,— то разбегаясь, то ища друг друга,— вновь раскрываются, как крест, могилу Часа каждого венчая.

  Неумолимый циферблат! Весь день до вечера — словно на опустевшей арене цирка —грёз наших череда кружилась без конца, тогда как каждый час отметиною звонкой награждался и исчезал,— как эхо замирая,— в глубине пылью веков покрытого двора.


Сирень в Москве

Вечерком сидели под кустом цветущей сирени и целовались.

Мимо шли шумные стайки студентов, сдавших то, что им было положено сдать, а  также — просто беспечные гуляющие или отпускники, приехавшие в Москву на несколько дней и шедшие по заранее оговоренному маршруту — до Смотровой, оттуда вниз — к набережной, к белоснежным речным пароходикам, или в противоположном направлении — к Университету, к фигурам каменных учёных мужей и далее — через спортгородок, мимо стадиона, мимо первого гуманитарного —  к метро.

Мы не могли оторваться друг от друга!

Ты сидела у меня на коленях,— боком, конечно,— твои маленькие ладошки и тонкие дрожащие пальчики скользили по моему затылку, касались моих плеч... Глаза мы закрывали, целуясь, но столько было этим вечером разлито солнца, что мы, закрыв глаза, будто парили в пронизанном, затопленном светом воздухе,— на сиреневом облаке,— не слыша проходящих мимо, совсем не думая о них, растворившись друг в друге.

Потом мы спустились вниз, по каменной лестнице, к подножию этих холмов, заросших дубами, вязами, клёнами. Там, внизу, скрывшись, наконец, от шатавшихся праздно гуляющих, мы долго ещё стояли под громадным трёхсотлетним дубом … Сердце колотилось, тело наполнялось сладкой ноющей болью, звоном — тягучим и вязким — как последние солнечные лучи, как медовая струя, как волны сирени, пенные волны нашей влюбленности.

Сирень и ты — навсегда, до конца жизни, до самого последнего вздоха, за которым — стремительное падение в чёрную бездонную пропасть, где не будет ни солнца, без всякой меры разливавшегося этим майским вечером, ни тягостного,  влекущего к подножию холмов — в низины — аромата, ни губ твоих, нежных, нежных твоих губ, ни этого могучего ствола, нагретого за день, шершавого, к которому прижимал тебя, лаская, ни сверкнувшего в луче, как драгоценный камень, жучка …ничего !

А ты спрашиваешь про мой возраст !

Какой тут к чертям собачьим возраст, когда пропасть зовёт также сильно, как  влечёт к твоим губам, к переизбытку заключённой в тебе нежности этот вечный, побеждающий и саму бездну аромат …твоей  сирени !

Пропасть, бездонная чёрная пропасть и свет заходящего солнца, блеск лучей на воде, кусты расцветшей буйно сирени и Ты — хрупкая и нежная — как последний лучик, страстная и неистовая, как этот влекущий, с ума сводящий, отдаляющий от меня мою бездну твой запах!


<2011—2019>