Посвящение отцу Ольги Аросевой 19

                ПРОЖИВШАЯ ДВАЖДЫ

           Книга, посвящённая отцу.
   Автор Ольга Аросева.

 Ольга Александровна Аросева(1925-2013), советская и российская актриса
театра и кино. Народная артистка РСФСР.

Продолжение 18
Продолжение 17 http://www.stihi.ru/2019/07/19/3698

   2 ноября
 «Утром в ВОКСе. В 13 часов у Державина. Супруга его из «малявинских баб».
Удобный кабинет для занятий. Державин очень трогательный. Он мне нравится, в нём много сентиментальности.
Он – Карамзин нашего времени, а Карамзина я люблю. Скудно, но вкусно и изысканно. Была ещё жена сына Державина. Вспоминали Прагу. Моих дочерей. Плывёт вода времени.
Вечером в театре (Александринский). «Бойцы». Плохо играют.
                3 ноября
Много было мелких дел. Провели вечер у Самойловича. Была Августа, хорошо декламирует (из «Женитьбы» Гоголя).
И я выступал.

               4 ноября
 Приготовляемся к возвращению в Москву. Покупали посуду. Я, потихоньку от жены, чтоб сделать сюрприз, купил ковёр, который ей очень понравился. Его везёт в Москву Головчинер*. У нас был Самойлович.
Сын совсем выздоровел. Ночью поехали. Вильм оказала неисчислимые услуги. В поезде все знакомые – Томский и др. Томский долго не ложился спать, громко говорил, пил и пел. Он хочет забыться и, забывшись, войти в ритм нашей жёсткой, непрощающей жизни. Не сразу, а все же угомонился.

                5 ноября
 Москва. Свежий континентальный воздух. Моих замов на вокзале нет. Чёрт их знает, почему. Кажется, сами себя перехитрили. Дома. Дети в школе.
Ушёл в ВОКС. Гера была поражена ковром. Мне удалось его пронести и разложить в её комнате раньше, чем она вошла.
Дела… Звонил Барбюсу. Задал вопросы аппарату по подготовке материалов к моей поездке. Кулябко долго докладывал разные принципиальные вопросы.
Наконец дома – и объят детской милой радостью. Дети, дочери, разве я могу с вами расстаться? Никогда. А всё же должен им сказать, что думаю на 1-1/2 месяца ехать за границу. Надо знать их дочернее к этому отношение. Но не сейчас, позже скажу.

                16 декабря
 Париж. Дневник кончился 5 ноября 1934 г. периодом моего девятидневного пребывания в Ленинграде. В Москве я всё время готовился к отъезду и столь интенсивно, что не мог уже ни в театр ходить, ни уделять достаточно времени жене и детям, иногда день кончался полным обессилением и каким-то внутренним разломом. Мне всё кажется, что делаю не настоящее, а какое-то эфемерное дело. Настоящее же дело нашего государства делают бывшие наши враги. Посол в Италии Штейн, бывший кадет, органический враг всего, что есть революционное. Трепещущий чиновник Якубович послан в Норвегию. Тихий и нестроптивый Тихменев – в Данию. А на внутренних постах тоже архаровцы. Они делают в работе много ненужных (впрочем, может быть, им нужных) затруднений.

 Наконец, согласовав содержание своей поездки, я направился в путь.
Простился с милыми, удивительно прелестными дочерьми. Хотел оставить завещание детям. Всё-таки пора, к полсотни года подходят. Но не успел. На этот раз даже не боялся, как обычно, а просто не успел.
Варшава. Вечер. На вокзале разговоры с секретарём полпредства. Сын спит.
Берлин. Суриц*2 – умный, «ощупывательный»: он вперёд идёт, как в потёмках. Знает цену себе. Принял хорошо. Очень трудно с сыном.
Прага. Встретили на вокзале хорошо. Приехали в довольно жаркую душную комнату. Отец Геры мне нравится. Он человек без предрассудков или не страдает от них.

 Сразу приступил к работе. Интересно. Деловые свидания. Веду особый рабочий дневник. На обеде у Боучена*3, где был редактор «Прагер Пресс», позвонили по телефону и сообщили, что сегодня (1.12.1934) убили в Ленинграде Кирова. Я ночью же послал телеграмму в ЦК.
Киров один из очень искренних бойцов и героев революции. Он прекрасный к тому же человек и товарищ. Его убийство – рана на сердце. Утром надоумил и быкообразного полпреда Александровского*4 послать телеграмму. Думал что-то, потом подписал. Устроил траурный вечер, а с него наш полпред – прямо в кабак с женой. У него, видно, нет раны на сердце.
Утром он устроил приём. Во всяком его движении виделась борьба против меня.

 Собрался уехать. Сначала побывал, впрочем, у Креги. Приняли меня там хоть и по-провинциальному, но с большой душевностью и дружбой. В особенности замечательный Крега. Этот человек буквально перегружен своими мыслями, и мысли у него здоровые. Он пытается свою специальность – архитектуру осветить светом марксовой теории. Архитектура классова. Для СССР при постройке новых домов и мебели нужно учесть педагогический момент, т. е. надо нашего трудящегося приучать к известному стилю и удобствам современного жилья.
– Вот, например, – говорил Крега, – входит в эту комнату рабочий (мы сидели с ним в кабинете советника нашего полпредства). Вы предлагаете ему сесть. Рабочий смотрит на предмет, который вы указываете ему, чтобы он сел. Рабочий видит самое современное кресло. Оно удобно. Но он сначала с опаской оглядывает его, потом чуть-чуть тряхнёт и затем садится, при этом только на самый краешек, т. е. в самой неудобной позе. Таким образом, форма кресла имеет не только эстетический, но и глубоко социальный характер.
На эту тему Крега читал цикл лекций в технической школе «Атеней». Это самая лучшая пропаганда. Техническая интеллигенция, по мысли Ленина, приходит к коммунизму через свою специальность. Когда пошли на улицу, Крега говорил о том, как полицейскими мерами прячут нищету, угоняя её на окраины и в подворотни из центральных частей города.

 Кроме смерти с человеком никогда ничего особенного не будет. Но было бы жалко умереть, не упорядочив жизни для сына и дочерей, не оставив им завещания. Поехал в Париж. В поезде много читал.
Париж. Он мне показался скучным. Сразу приступил к работе.
Рубакин*5 пригласил остановиться у него, т. к. в полпредстве не было комнат. Мы привезли вещи к нему на квартиру. К вечеру же оказалось, что мои вещи он перевёз в Дом ***** на ******* и что я должен ночевать там. Это мне показалось странным.

 Рубакин говорил, что там живёт швейцарка, преподавательница их школы, но, как мне проговорилась консьержка, там же влачит свои дни какой-то маркиз. Однажды, проходя по коридору, я видел его в неуютной столовой прибиравшим какие-то запылённые вещи (ими в беспорядке полна вся квартира). Я ждал целый день, скажет ли мне Рубакин о втором жильце. Сказал наконец. Я ответил, что жить в таком соседстве не могу, и переехал в его собственную квартиру.
Я понял, почему он не хотел, чтобы я останавливался у него: ему жаль электричества и отопления. Рубакин очень экономный человек.

 Хотелось плакать, но страшно плакать одному среди совершенно мёртвых вещей. Высшее мучение, истязание и пытка для меня – это быть одному совершенно. И мне тогда кажется, что отлично понимаю, что происходит в душе тех, которых вздымают на дыбу или выворачивают руки, или делают какие-либо другие мучения.
В Париже я страшно занят. Надо приступить к записи рабочего дневника. Чем сильнее я занят, тем интенсивнее проходят встречи, чем более я к вечеру усталый, тем мне всё больше и больше кажется ненужной моя работа.

 Почему я – ВОКС? Почему я должен заботиться, чтобы в Париже получали книги, скажем, по химии от нас, а мы – от них? Почему я должен устраивать обмен театрами? Почему я должен выслушивать каких-то посредников, убогих переводчиков, учителишек, почему я должен улыбаться гнилым и беззубым ртам и, с другой стороны, почему я практически очень мало могу сделать истинным и большим нашим друзьям, таким как проф. Ланжевейн, как Андре Жид, Виктор Мэргерит? Они полны буколической любовью к нам, они не без идейных мук и колебаний пришли и теперь научают нас. Переход к нам для них большой риск. Они не могут не видеть во всех нас черт чиновников, некоторой мертвенности и деревянности лиц. И мы мало им делаем. Мы даже как будто обязаны немного бояться их. Я и Вяче Молотову написал, что эта работа – не настоящая. Она – работа посредника, метрдотеля, а не творческая, но ведь силы мои не угасли, я могу и хочу творить.

 Имел в Париже интересные встречи с В. Мэргеритом. Он уже довольно стар. Жена его чёрная, смуглая, с массою металлических браслет и колье, гремит, когда говорит, потому что жестикулирует. Артистка, выразительная. Сначала кажется не светской и не умеющей себя держать, но по мере того, как её чаще видишь в обществе, начинает выглядеть очень тактичной. Она сердечна. Сердечность эта и производит оптический обман, будто она не светская. Она любит СССР. Учит русский язык, понимает характер русских песен (а вообще-то, народ Франции удивительно мало музыкален).
Мэргерит – умный, больше художник. Приятный собеседник и в меру остроумен. С ним не смеешься до надсаду, а временами улыбаешься. Он, видимо, переживает большую душевную драму и переступает какой-то внутренний порог. Внутренне он страшно далёк от мещанства. Прост, любознателен. Витальный старик. Пользуется очень большим уважением и авторитетом в кругах мыслящей, хотя бы и правонастроенной французской интеллигенции. С левыми и даже с нашими коммунистами он старается идти в ногу. Он тонок в беседе и, видимо, очень хорошо схватывает суть того, что ему говорят, и характер собеседника. Смотрит просто, но испытующе, как будто потому, что подкарауливает момент понять собеседника, когда он того не замечает.
Беседы наши вращались вокруг влияния французской литературы в нашей стране. Он готовится к поездке в СССР, чтобы писать там свой новый роман «Новый человек». В обществе циркулирует мало – скромен.

 Затем я беседовал с Андре Жидом. Это тяжёлый, будто свинцом или дёгтем наполненный человек. Философия его густая, течёт медленно и тяжело. Он мне сам отпер дверь (живёт в хорошей квартире на пятом этаже). Провёл меня по коридору, уставленному книгами, в свой кабинет, обставленный по последнему слову. Ничего, однако, лёгкого, всё тяжёлое. Где-то на стене украшение африканских народов, где-то в другом месте орнамент с кричащей головой. Рога буйвола. Из кабинета – лестница вверх. Столик, на котором пишет, маленький, простой.
А. Жид в тёплых войлочных туфлях и тёплой, тоже вроде войлочной пижаме, усадил меня у маленького стола. Из-под очков стал внимательно на меня поглядывать. Он силён, крепок, лыс (голова бритая). Скулы широкие монгольские. В затылке много упрямства. Глаза напоминают монгольские, чуть насмешливые, в них весёлое перемешалось с грустью.

 Страшно скуп на слова, отлично знает им цену. Говорит отчётливо, законченно, лапидарно. В этом отношении на француза не похож. Он одинок. Говорят – гомосексуалист. Он, правда, один, как в замке, в тишине. Это хорошо помогает мыслить, но и отделяет от жизни. Этот среднего роста лысый мыслитель умом пришёл к нам. Он внутренне уже перешагнул границу, считает, что в этом отношении сделал многое, почти всё. Усиленно работает. Написал пьесу. Главная его проблема – это личность и общество. По его мнению, всякая организация убивает личность, и в особенности художника. Она убила Маяковского, убила Горького. Поэтому он на все мои настояния присоединиться к создаваемой в Париже международной ассоциации писателей отвечал отказом.
— Лучше я буду писать революционизирующие книги, чем присоединю имя к сотне других и этим свяжу себя и свободу своего творчества.

 Я отвечал ему, что он вправе такую проблему (личность и общество) ставить, но он разрешает её на старый манер. Некрасов, например, говорил:
 «Борьба мешала быть поэтом,
Поэт мешал мне быть борцом».
А у нас эта проблема разрешена иначе. Ему понравилось некрасовское. Он даже это записал и говорил, что у нас в СССР эта проблема стоит действительно иначе, а что он, Жид, живёт в капиталистическом обществе, примкнул к революции. Проблема здесь так же, как стояла в России времён Некрасова.

Мое указание на то, что отказ его усиливает реакционные элементы и что в организацию следует идти даже в том случае, если пребывание в ней до некоторой степени ограничивает творческие силы. Конечно, в том случае, если сама организация и её работа имеет большее значение, чем творчество отдельного, хотя бы самого талантливого художника и мыслителя. Жид тут стал колебаться. Я уверен, что если с ним поговорить ещё, он сдастся. Он просто тяжёлый человек. Чтобы говорить с ним, надо пуд соли съесть. В разговоре он сел ко мне поближе, сказав, что это чтобы компенсировать его отдалённость, несогласие со мной. Сидел у него часа полтора. Простились хорошо. На другой день видел его в ресторане с дельцами. Должно быть, говорил о своей пьесе. Он страшно склонен к знанию языков. Немного знает русский. Настолько, что вместе с кем-то, кто хорошо знает русский, перевёл Пушкина «Пиковую даму». Редактировал её, опираясь на русский текст. Хочет ехать весной в СССР, но не как турист и не для чествований как писатель, а чтобы сначала месяца два в Ленинграде или Москве поработать над новой вещью, а потом отдыхать в Крыму».

* Управделами ВОКСа.
*2 Я. З. Суриц – советский дипломат. В 1934-1937 гг. – полпред СССР в Германии.
*3Лицо неустановленное.
*4 С. С. Александровский – советский дипломат. Преемник А. Я. Аросева на посту полпреда СССР в Чехословакии.
*5 А. Н. Рубакин – старший сын русского книговеда и библиографа Н. А. Рубакина. В 1934-1939 гг. жил в Париже, читал курс здравоохранения и гигиены в рабочем университете. О своих встречах с А. Я. Аросевым рассказывает в книге «Над рекой времени».

 Продолжение в следующей публикации.