Рассказывает ветеран о войне 7

                МЁРТВЫМ НЕ БОЛЬНО

          Повесть
     Автор Василь Быков

 Василь Владимирович Быков, (белор. Васіль Уладзіміравіч Быкаў(1924-2003), советский и белорусский писатель, общественный деятель, участник Великой Отечественной войны. Член Союза писателей СССР.
Герой Социалистического Труда (1984). Народный писатель Беларуси (1980). Лауреат Ленинской премии (1986).
Лауреат Государственной премии СССР (1974). Лауреат Государственной премии Белорусской ССР (1978).

Продолжение 6 повести
Продолжение 5 http://www.stihi.ru/2019/07/17/6678

                Глава седьмая

 «Не скоро ещё мы выбираемся из кукурузы в чистое поле с разбросанными там скирдами, и я вслушиваюсь. Откуда-то доносятся голоса, но это далеко и не сразу определишь – свои или немцы. В сапоге хлюпает кровь, руки закоченели от мороза. Рукавица осталась только одна, и та мокрая от снега и не греет. Немец плетётся сзади, натыкаясь на кукурузные стебли, часто цепляется за них сапогом и падает. Без очков он совсем стал слепым, и я, сжимая от боли зубы, время от времени покрикиваю на него. Внутри у меня всё горит от усталости и изнеможения, спина вся в холодном поту, сердце того и гляди выскочит из груди.

 Что же это случилось, как же это? – не могу я понять. Как это в своём тылу мы угодили в такую ловушку, как нарвались на засаду? Бедный Кротов! Мне то жалко его, то я чувствую в себе жгучую злость на него. Впрочем, я ругаю себя, комбата, старшину Шашка, хотя руганью уже ничего не исправишь.
Танки! Откуда они взялись тут, и что мне, подстреленному, теперь делать? Надо как можно скорее доложить начальству. Надо принять какие-то меры, нельзя допустить, чтобы в тылах батальонов хозяйничали вражеские танки. Это – разгром и гибель. Но кому скажешь? Как назло – нигде никого из своих. Хотя бы связисты, они помогли бы. Только связистов уже давно простыл и след. Кругом дремотно покоится широкая степь, залитая ярким светом высокого месяца. Пересыпается под ногами неглубокий снег. Поодаль толпятся заснеженные скирды.

 Я не могу сдержать нетерпеливости и то и дело пытаюсь бежать. Только нога моя болит всё сильнее, я хромаю, и немец начинает обгонять меня. Так мы добредаем до ближайших скирд, и тогда я вижу невдалеке повозки. Глухо стуча колёсами, они неторопливо катятся куда-то в снежную даль.
– Эй! Эй! – кричу я, бросаясь бежать.
Нет, упустить их мы не можем. Это последняя наша возможность предотвратить беду, которая нависла над батальонами, а может, и над полками тоже.
– Эй! Стой! Стой!

 Передняя повозка всё катится, наверно, никто там меня не слышит, а задняя и в самом деле вдруг останавливается. Но это всё же далеко, и я изо всех сил нестерпимо долго бегу, загребая сапогом рыхлый, рассыпчатый снег. Мне всё кажется, что ездовой не дождётся нас и повозка вот-вот тронется следом за первой. Но он всё же терпеливо дожидается, и мы с немцем наконец добираемся до дороги. В подводе несколько человек. Все молча и не очень дружелюбно всматриваются в нас.
– Там танки!.. В кукурузе!.. – говорю я, сдерживая дыхание и стараясь выглядеть как можно спокойнее. Только это, видать, мне плохо удаётся.
На повозке молчат.
– Танки! Немецкие танки. Понимаете? Где командир? Давайте к командиру! – с запальчивой решимостью требую я.

 И тогда на повозке отзывается недоверчивый женский голос:
– Видно, здорово тюкнуло? Может, и контузия, а?
Эта ничем не прикрытая ирония выбивает из меня остатки квелого моего самообладания.
– Какая контузия?! Пошли вы к чёрту! Танки! Понимаете, немецкие танки! В кукурузе!
На подводе зашевелились, кто-то, опершись на плечо ездового, соскакивает на снег. Оказывается, это девушка в полушубке и шапке. Но она мне незнакома, видно, подвода не нашего, а какого-либо другого полка.
– А ну покажи голову!
– Да не голова! Ты вот ногу перевяжи. В ногу ранило! – кричу я, теряя терпение от этой нелепой её невозмутимости.
– Ногу?
– Да! Ногу! Не веришь?

 Я опускаюсь на снег и, чтобы не завыть от боли, сжав зубы, стаскиваю с раненой ноги сапог. Там мокро, и я опрокидываю его голенищем вниз – на снегу появляется тёмное пятно крови.
Это убеждает. Девушка вскидывает голову и вдруг настораживается.
– Постой! А тот кто?
– Немец. Не бойся, не укусит: пленный! – раздражённо чуть не кричу я.
Нога дико болит, мокрые пальцы стынут на морозе, я уже готов возненавидеть эту «помощницу смерти» за её недоверие и медлительность.
– Давай на подводу! – говорит она. Затем уверенно берёт меня под руку и прикрикивает на немца: – А ну помоги! Что глядишь, как Гитлер?

 Немец понимает и с неловкой деликатностью подхватывает меня под локоть.
– Ладно, идите вы! Я сам...
На одной ноге я допрыгиваю до повозки. Там, оказывается, лежат на соломе ещё двое раненых. Один тихо стонет, запрокинув голову, второй, приподнявшись, запавшими глазами на исхудалом лице смотрит на меня.
– Вот тут, в уголок.
Девушка с ездовым устраивают меня на подводе. Затем она ловко и туго перевязывает бинтами мою простреленную стопу. Но тут обнаруживается новая беда – сапог на перевязанную ногу уже не налазит, да и боль такая, что нет сил вытерпеть это мучительное обувание. Напрасно помучившись с минуту, я бросаю сапог в солому. На снегу возле дороги остаётся окровавленная портянка.
– Повезло, – говорит девушка. – Ещё бы на миллиметр, и – кость вдребезги.

 «Кость, кость!» – меня раздражает теперь это её неуместное сочувствие. Сам знаю – вдребезги. Кость – не железо.
– Давай быстрее! – кричу я. – И немца посади.
– Некуда! Пусть бежит. Протрясётся.
– Протрясся уже. Последний остался. Второго ухлопали. И Кротова! – говорю я, почти физически ощущая, как в тревожной тоске сжимается сердце. Эх, Кротов, Кротов!..
В который уже раз я не могу примириться с такой внезапной и скорой гибелью человека. Просто это невозможно постичь. Ведь только же был с тобой рядом, шёл, ел, ругался. И вот его нет. И никогда уже не будет.

 Девушка, примащиваясь возле ездового, удивлённо оглядывается:
– Кротов? А что Кротов?
– Убили, что!
– Кротова? Командира роты?
– Ну.
– А ты не треплешься, младшой?
Она впервые настораживается, кажется, только сейчас проникшись моей тревогой и моей бедой.
– Только мне и не хватало ещё трепаться с вами! Гони в полк! Танки вон в километре! – кричу я. – Ты понимаешь или нет?
– А ты не кричи! Тоже командир нашёлся! – злится девушка.

 Я умоляюще гляжу на неё и думаю: «Не буду, не буду кричать, только давай же быстрее! Милая, хорошая, или как там тебя назвать, гони же!» Девушка настороженно поглядывает в ночную степь, секунду вслушиваясь, потом толкает притихшего ездового:
– А ну погоняй!
И ездовой быстро гонит пару шустрых лошадок, от которых курит паром, и всё оглядывается по сторонам. Повозка то дребезжит и подскакивает на кочковатых выступах ненаезженной полевой дороги, то стихает, увязая колесами в сыпучем снегу. Сидеть мне страшно неудобно. Коченеет нога, горячей болью жжёт рана. Но и подвинуться нельзя ни на сантиметр. Я и так сижу чуть ли не на самых ногах раненого, который стонет, ругается и умоляет девушку:
– Катерина! Катя! Тише! Чёрт бы тебя побрал. Живодёр ты, а не сестра, тише! Ух!.. Ох! Катюшенька!..

 Катя наклоняется с передка, ладонью одной руки придерживает его голову и просит с той непривычной на фронте нежностью, которая уместна только по отношению к тяжелораненым:
– Потерпи, миленький. Потерпи, родной! Сейчас уже. Скоро...
И тут же, повернув лицо к немцу, который, уморившись, бежит за подводой, кричит:
– Быстрей, немчура проклятая! Быстрей!
Я молчу, ничем не высказывая своего отношения к её окрику, и, видно, потому она поясняет:
– Была бы моя власть, я бы его бегом прогнала на Северный полюс и обратно. На Колыму б его, собаку! За наши муки! Пусть бы помёрз, помучился, сколько русский народ мучается.

 Затем с твердостью человека, привыкшего, чтоб его слушались, негромко приказывает ездовому:
– Погоняй!
И тут же наклоняется к раненому:
– Потерпи, потерпи, миленький!
Да, уж терпи как-нибудь; надо спешить. Я и сам едва держусь, нога мало того что болит, ещё и мёрзнет под полой шинели. Только надо терпеть до села. Там люди, штабы, командиры, они что-нибудь предпримут».

 Продолжение повести в следующей публикации.