Джон Китс - Ода греческой урне

 
                Автор (Дж. Китс) обращается в монологе к греческой урне... (прим. авт. перевода)
 
 


 
 
Всегда невеста непорочная спокойствия,
Приёмное дитя размеренного времени и тишины,
Рассказчик о Сильване, способный выразить
Цветистый миф живее, чем наша рифма:
Что листом обвитая легенда, в круге твоей формы представляет:
Богов иль смертных или богов и смертных вместе
В древнем Храме или в Аркадии долинах?
Какие это люди или боги? Что дев безволье?
Что буйная погоня? Что за стремленье ускользнуть?
Что флейты и тимпаны? Что экстаз звериный?

Мелодии сладки, но слаще те, которые неслышны;
Так пусть же твои трубы мягкие играют
Не чувственному уху, но уху нежности и ласки,
Трубы для песен духа, которым тон не нужен:
Красавец юноша, среди дерев, ни ты не можешь 
Петь остановиться, ни деревья сбросить свои листья;
Шальной Любовник, ты никогда не поцелуешь,
Пусть не близка победная награда, не печалься;
Любимая твоя не потускнеет, хотя ты сам не так блестишь,
Прибудет навсегда твоя любовь, так и она всегда прекрасна будет!

Ах, наполненные счастьем ветви! Ваша листва
Опасть не может, и никогда не скажет весне: «Прощай!»;
И музыкант счастливый, неутомимый и нескучный,
Извечно на трубе играет и новые всё песни;
Больше любви и счастья! Любви счастливой много, много!
Неостывающей и вечно приносящей наслажденье,
Спирающей дыхание и вечно юной;
Такой любви, что выше дыханья страсти:
Страсть оставляет в сердце сильную печаль и пресыщенье,
Горячий лоб и высохший язык.
 
Кто эти все идущие на жертвоприношенье?
К какому алтарю зелёному, о жрец таинственный,
Ведёшь телицу ты, мычащую на небо,
Блестящие бока которой  украшены гирляндами цветов?
И что народ покинул этим к Богу обращённым утром:
Городок у моря или сам берег моря,
Или увенчанную безмятежной цитаделью гору?
Но, малый городок, все улицы твои навеки
Молчаливы будут; и ни одной души, чтоб рассказать нам,
Почему искусства все забыты и никогда уж не вернутся.

О аттическая форма! Истинное представленье!
Мраморных мужчин и беспокойных юных женщин,
Лесных ветвей, примятых сорняков;
Безмолвной формой ты вырываешь нас из мысли,
Как делает то вечность – Холодная Пастораль!
Когда же старость это поколение истратит,
Останешься ты другом человеку, средь бед
Иных чем наши, ему ты скажешь:
«Красота – есть истина, но истинная красота –
И это всё, что можешь знать ты на Земле, и всё, что тебе знать необходимо».
 


Значение поэмы

Словно бы в ответ на «Озимандис» Шелли, «Ода греческой урне» Китса предлагает своего рода антидот против сил неотвратимого и разрушительного времени. В самом деле, «Ода греческой урне» была опубликована в 1819 году, приблизительно через год  после «Озимандиса». Антидот простой: искусство. Изображение на греческой урне, – которая по сути своей является декоративным древнегреческим  кувшином – сохранялось на протяжении тысяч лет. В то время как империи расцветали и приходили в упадок греческая урна сохранялась. Музыканты, деревья, влюблённые, телицы и священники, все умирали десятилетие за десятилетием и век за веком, но их искусные изображения на греческой урне живут, как кажется, бесконечность.

Это претворение идеи о вневременной природе искусства не является новым в наше время, как не являлось новым в 1800-х годах. Однако Китс выбрал совершенный пример, так как Греческая цивилизация так знаменито исчезла в веках, будучи поглощённой римлянами, и в большей части была забыта и утрачена вплоть до Ренессанса, который наступил на тысячу лет позже. Сегодня древние греки, естественно, ушли в мир иной (так же как и король Озимандис в поэме Шелли), но греческое искусство и культура продолжают жить в картинах Ренессанса, в Олимпийских играх, в эндемичной неоклассической архитектуре и, конечно, в Греческой урне.

Далее, то, что изображено на греческой урне представляет разнообразие жизни, что заставляет ощущать, казалось бы, холодную урну как живую и трепетную. Это жизненность актуализируется рядом вопросов и громких восклицаний: «Больше любви и счастья! Любви счастливой много, много!» (“More happy love! more happy, happy love!”). Искусство, как он, по-видимому, предполагает, значительно живее и реальнее, чем мы можем себе представить. В самом деле, две последние строки читаются так, как будто это сама урна говорит:
 
«Красота – есть истина, но истинная красота –
И это всё, что можешь знать ты на Земле, и всё, что тебе знать необходимо».
 
(“Beauty is truth, truth beauty,—that is all
 Ye know on earth, and all ye need to know.”)

В этих глубокомысленных строках Китс обрекает нас на невежество, предполагая, что наше земное познание ограничено, но красота искусства, как он утверждает, жива и связана с истиной. Таким образом, мы, человечество, можем избежать невежества и, в определённом смысле, смерти и обрести другую форму жизни и истины посредством красоты в искусстве. Это эффектно завершает мысль, начало которой положено в Озимандисе, и ставит эту великую поэму на одну ступень выше поэмы своего  предшественника.

 ------------------   8 - 14 июля 2019 г. ---------------------
 
Источник:  
 
 
 


“Ode on a Grecian Urn” by John Keats


Thou still unravish’d bride of quietness,
Thou foster-child of silence and slow time,
Sylvan historian, who canst thus express
A flowery tale more sweetly than our rhyme:
What leaf-fring’d legend haunts about thy shape
Of deities or mortals, or of both,
In Tempe or the dales of Arcady?
What men or gods are these? What maidens loath?
What mad pursuit? What struggle to escape?
What pipes and timbrels? What wild ecstasy?

Heard melodies are sweet, but those unheard
Are sweeter; therefore, ye soft pipes, play on;
Not to the sensual ear, but, more endear’d,
Pipe to the spirit ditties of no tone:
Fair youth, beneath the trees, thou canst not leave
Thy song, nor ever can those trees be bare;
Bold Lover, never, never canst thou kiss,
Though winning near the goal yet, do not grieve;
She cannot fade, though thou hast not thy bliss,
For ever wilt thou love, and she be fair!

Ah, happy, happy boughs! that cannot shed
Your leaves, nor ever bid the Spring adieu;
And, happy melodist, unwearied,
For ever piping songs for ever new;
More happy love! more happy, happy love!
For ever warm and still to be enjoy’d,
For ever panting, and for ever young;
All breathing human passion far above,
That leaves a heart high-sorrowful and cloy’d,
A burning forehead, and a parching tongue.

Who are these coming to the sacrifice?
To what green altar, O mysterious priest,
Lead’st thou that heifer lowing at the skies,
And all her silken flanks with garlands drest?
What little town by river or sea shore,
Or mountain-built with peaceful citadel,
Is emptied of this folk, this pious morn?
And, little town, thy streets for evermore
Will silent be; and not a soul to tell
Why thou art desolate, can e’er return.

O Attic shape! Fair attitude! with brede
Of marble men and maidens overwrought,
With forest branches and the trodden weed;
Thou, silent form, dost tease us out of thought
As doth eternity: Cold Pastoral!
When old age shall this generation waste,
Thou shalt remain, in midst of other woe
Than ours, a friend to man, to whom thou say’st,
“Beauty is truth, truth beauty,— that is all
Ye know on earth, and all ye need to know.”