Остановка

   Опять они. Опять эти грустные существа. Господи, кто придумал называть их чертями и приписывать им совершенно неправдоподобные качества? Дело не в хвостах и копытах, нет. Хвосты — неважно, пусть будут хвосты. И копыта с рогами. Это вообще не проблема, не в этом суть. Но зачем мы им приписываем садистские наклонности? Это страдающие существа. Страдающие, понимаете? Хотя, кому тут понимать…
   "Они сейчас будут прожигать мне кишки, выдавливать желудочный сок через горло, фальшиво подражать героям опер Генри Пёрселла, принимать облик Ольги, в которой я растоптал веру в человечество, бросив ее, чем косвенно предопределил ее отчаянный брак с миллионером средней руки. Скорбной Ольги, упрекающей Ольги, как царевич Дмитрий Бориса. Тысяча чертей в облике грозящей Ольги. Чего они там еще выдумают…Но все это совершенно без всякого удовольствия, с полным состраданием к жертве, по долгу службы, так сказать. И от этого еще больнее, еще страшнее и мучительней:  адские муки усугубляются абсурдностью происходящего, будто орущий от жалости к пациенту дантист удаляет без анестезии еще живой зубной нерв".
   "Станция Киевская", — страдальчески проскрежетал самый несчастный из чертей и растворился вместе с остальными собратьями, Ольгой и дантистом в дневном освещении вагона метро. Эти новые поезда стали похожи на какую-то мифическую рыбу. Или кита? 
   "Господи, как же болит живот… Что еще за кит? Из Библии что-то…"
   Сутин проснулся, разбуженный объявлением диктора. Резь в желудке была необычно сильной. Пора было выходить и пересаживаться на свою ветку. Что-то в этом выражении есть архаичное, атавистическое – своя ветка. Хотя она и не ветка, и не своя, но думать так про нее было приятно. Нет, просто привычно.
   "Как же болит живот!"
   "Своя ветка" была закрыта. Это Сутин понял, лишь поднявшись по эскалатору. Вот же… Объявляли же, говорили. Предупреждали! И ведь не спишешь на нечуткость руководства города или метрополитена. На собственный идиотизм спишешь. «Ты – идиот, Сутин!» — сказал Сутин сам себе и ему стало легче. То ли от правды, то ли от того, что обозвал он себя этим изысканным греческим словом, а не доморощенным "болваном".
   Сутин взглянул на часы и уныло пошутил про себя, что теперь ясно, почему ему снилась нечисть: было немногим более за полночь. Он вышел на улицу и тяжело побрел к автобусной остановке.
   На остановке томились полтора десятка алчущих оказаться дома, чьи планы были вероломно нарушены своей, как им ошибочно казалось, веткой. «Эти страдают за себя, а те несчастные черти переживали мои адские мучения, как свои», — ностальгически подумал Сутин. Все смешалось в этом худшем из миров. Сутин присоединился к толпе.
   — Как автобусы, бывают тут, или только мы? — неудачно сострил Сутин, повернувшись к стоящей справа соседке, нервно тыкающей в экран смартфона. Соседку передернуло. Сутин раскаялся, что заговорил.
   — Сорок минут стоим, ни одного не было.
   Скорбная толпа ожидающих постепенно увеличивалась. Живот болел меньше.
   Стало ясно, что дело тут не в автобусах, а в общей судьбе, постигшей всю эту печальную толпу на остановке. А Сутин всегда ненавидел общность судьбы — национальную, религиозную, историческую. Ни там, в земной жизни, ни… «Господи, что я несу, я же все еще там, то есть тут, то есть...», — мысли устало путались и как-то истощались. Стало ясно, что нужно искать другие варианты: тут можно простоять вечно, ничего не дождавшись.
   И Сутин нашел. Неподалеку за углом стоял автобус, гостеприимно впустивший в себя измученного Сутина.
   Через пять минут Сутин уже ехал в одном из тех бесплатных автобусов, что регулярно отходили от Киевской и ехали, куда всем и всегда надо. В окно он увидел остановку, толпа около нее еще больше увеличилась и выглядела невыносимо безнадежной. Они ждали другого автобуса — того, который никогда не придёт. Через мгновение Сутин о них забыл.
   Боли больше не было.