Рыба!

Слышатся крики - рыба! и дробь костяшек.
Старенький доминошник, присев на ящик,
истово рявкает глоткой своей луженой -
так мужики резвятся. Скучают жены
глядя на это действо - козла забили,
кто-то рисует рожу на слое пыли
тонкой тростинкой, а чем тут ещё заняться.
Сходка дворовая - это не Лига наций.

Дым коромыслом от едкого Беломора,
и разливают под столиком - вот умора.
Жены всё видят, вздыхают и матерятся.
Чей-то ребёнок со звёздочкой октябрятской
маме на ухо - а в школе вчера учили,
что Пиночет наших братьев сажает в Чили.
Куба - другое дело - в руках Фиделя,
наших там любят, а Чили мы проглядели.

Мама кивает - пойдём, червячка заморим,
вот потянуло с юга и пахнет морем,
а политически каждый теперь подкован.
Вроде, подкован, а рот открывает - клоун.
Но во дворе, что партийный, что беспартийный,
чтут Маяка краснокожую паспортину.
Послевоенное братство стучит камнями,
да безотцовщина шастает между нами

кошкой бродячей и голубем темнокрылым.
Кто-то сидел, а кто-то не вышел рылом,
и расстреляли, сказали, что враг народа.
Рыба! И значит - не суйся, не зная брода,
за домино не садись - пролетишь фанерой.
Красные галстуки, юные пионеры
снова явились для сбора макулатуры,
столько набрали, глядишь, надорвутся сдуру.

У комсомола задания поважнее,
после собрания он целовался с нею,
а доминошники видели, засмеяли...
Старые вёдра и трещинки на эмали -
воду набрали, помыли ночные вазы,
всё это к лучшему, даже не сомневайся.
Выживем, вырастем, дети другой эпохи,
больше, чем ангелы, что усомнились в боге.

Меньше, чем наши родители, наши предки.
Кустик сирени, отцветший, иссохший, редкий,
Тополь. Вон голубь нахохлился в пыльной ванне...
Двор мой снесённый, когда-то обетованный,
не по тебе я скучаю, да кто тебе я,
здесь мы летать учились, чуть-чуть робея,
дробь доминошную слушая, что же кроме...
И разбиваясь на этом аэродроме.