В нашем городе вечного августа публикация

Никогда и ни с кем

Никогда и ни с кем ещё не были оба так близко
к красной глине у берега самой последней реки…
Не искать объяснений, не врать, не просчитывать риски –
просто впитывать жизнь, зажимая друг друга в тиски
самых тайных страстей и фарфорово-нежной печали,
набирая, как влагу корнями, горячую кровь.
Мы, по сути, в конце, а как будто бы в самом начале
безымянные пальцы на правых с трудом продеваем в любовь.

 

Озон

Зарывать в его волосах свой озябший нос,
застревать в его небесах, забывая боль.
И, на новый ответ получая новый вопрос,
заливать в кюветы накопленную любовь.
И в одном любимом лице видеть сотни лиц,
замирая в неясном предчувствии полусонном…
А макушки любимых, как гнёзда у райских птиц,
пахнут перьями, солнцем и предгрозовым озоном.

 

Смородина

Смородиновый куст.
Все пальцы в тёмном соке.
И мир опасно пуст
в предчувствии высоком.
И небо, набухать
готовое дождём.
Скрипучая кровать
и загородный дом…
Весь мир сгорает в дым
и воскресает вновь.
Не спим, не спим, не спим,
чтоб не проспать любовь,
а чтоб наверняка –
рояль в кустах играет.
И тянется рука,
и сердце выбирает
наощупь, наугад
мелодию свою.
И ягоды висят,
как яблоки в раю.

 

Песенка о радости

Так безрадостно этой долгой зимой.
В снег упрятаны хмурые города.
Расскажи мне о радости, светлый мой.
Я поверю. Я верю тебе всегда.

Мне так холодно этой долгой зимой
у подножия вечных Алтайских гор.
Расскажи мне о солнце, горячий мой.
Я поверю, как верила до сих пор.

А ещё присниться не позабудь
в час, когда тоска с метелью поёт
заунывную песню и прямо в грудь
упирает тупое своё копьё.

Я проснусь и пойму, что весна вот-вот.
Что осталось жить всего ничего.
Но смотри: приподнялся небесный свод
от тепла дыхания моего.

 

Письмо в Эдем


Только голос заслышишь –
сердце где-то у горла.
Переспевают вишни.
Ангелы дуют в горны.
Лето катится с горки
к осени впереди.
И от походки гордой
сердцу тесно в груди.
Только взглянет с прищуром –
рвётся сердце, горит.
Господи, милуй дуру!
Господи, подари
вечность, в которой губы
от поцелуев – в кровь.
Ангелы дуют в трубы.
В яблоках ждёт любовь.
Пчёлы поют осанну
всем цветам на пути.
Ну, а дальше уж сами.
Сами должны дойти,
вызреть, как это лето.
Кончимся, что с того?

Господи, сколько света
в нём горит твоего…

 

Полынное

Между пальцев – полынь, перетёртая в пыль.
Голос с небес звучит или кажется всё?
Как раскормленный кот, чёрный автомобиль,
фыркая и урча, счастье в ночь унесёт.
А поутру – тоска, как непрерывный сон,
медленный сериал, где не видать концов.
Кто там кому вась-вась, кто там в кого влюблён,
в общем-то, наплевать. Выйдя из берегов,
время вынесет всё, даже несносных нас.
Будут ли вспоминать? Будут ли сожалеть?
Вот и ещё один солнечный день погас.
Холодно в небесах. Холодно на земле.
Что ж ты впился, как клещ, что ж обвилась плющом
я, которая жить без любого могла?
Как же пахнет полынь старым твоим плащом –
горькая, как любовь, серая, как зола…

 

Золотая пыль

Пусть в Вас, мой князь, живёт мой каждый стих,
пусть греют Ваши простыни жар-птицы.
Что может быть страшнее глаз чужих,
которые скребут родные лица
невидимым, но грубым наждаком,
сдирая жадно счастья позолоту?
Стыковка с каждым злобным дураком
в нас чистое откусывает что-то.

Как Вы меня умеете хранить
от многих бед, так и отец не сможет.
И между нами шёлковая нить
в игле под кожей,
и сыплет золотая пыль
сквозь поцелуи,
и кобылица Блока мнёт ковыль,
и девочки Дега танцуют.

 
Пересмешница

Я была пересмешница,
я была хороша.
В феврале только вешаться
или сердце с ножа
есть без соли и перца,
запивая вином
(чьё-то сладкое сердце,
упиваясь виной).
В марте просто преставиться.
О сгоревшей дотла
скажут люди – красавица,
скажут люди – была.
Я мерзлячка известная –
птичий пух, рыбья кровь.
Быть гордячкой неверною
отучила любовь –
и, как нищий на паперти,
жду его на ветру.
Может быть, в чьей-то памяти
никогда не умру?
Там, наверное, весело,
страшновато чуть-чуть.
Вот и крестик повесили
на шнурочке на грудь.
…И на холоде кафельном
так стоять пред Отцом
с полотенчиком вафельным,
с удивлённым лицом.

 

Сохрани

Ветер гоняет листья, как юный пёс.
Всё нам врали, что время идёт – и лечит.
Все нам врали. Кресты натирали плечи.
Каждый свой, как получалось, нёс.

Тех немногих неврущих, Боже, спаси.
Их ведь никак нельзя заменить другими.
Даже такое же имя – не то же имя,
хоть сто раз попробуй, произнеси.

С незаменимыми, кроме крова и хлеба,
ты поделился однажды самим собой.
Просто с ними ты увидел любовь.
Крест тяжелый неся, ты увидел небо.

И пока пернатые облака
на лету пробивают ветра и птицы,
и пока столько света в любимых лицах –
солнечных брызг и лунного молока, –

этот свет из памяти зачерпни
и умойся, как водой из колодца.
Ветер гоняет листья, и Бог смеётся.
Сохрани это тоже в памяти, сохрани.

 
Самый любимый блюз

Прошлые имена – в стёртых татуировках.
Как поленья в печи, дни обратятся золой.
Ангел мой, не молчи тягостно и неловко –
старых грехов кирпичи станут новой стеной.

Там, за стеной, тепло. Чёрный заварен чай,
жёлтым солнцем лимон катится по столу.
Ангел мой, промолчи, лучше не отвечай.
Знаю, каждая ложь – непротивленье злу.

Мы с тобой никогда лёгких путей не ищем
и претензий не шлём равнодушной судьбе.
Так вдвоём и живём, пара богатых нищих,
всё-то другим простив, и ничего – себе.

Ангел мой, не горюй, что за стеной остались
ворох настольных игр, несколько пустяков.
Тремор лёгкий у нас – прошлых веков усталость.
Чёрным чаем запей ком несказанных слов

Томно-тягучий блюз, терпкий кружок лимона –
что ещё нужно нам здесь, в локальном раю?
Выше ль на сантиметр, ниже ли на полтона
ты ль меня вознесёшь, я ли тебе спою…

 

Сонное

В цепких лапах зимнего Прокруста,
прищемляющего нашу плоть,
сны так целомудренны, и пусто
в пачке от арабики с робустой  –
лишь игла, которой уколоть
невозможно, напрочь затупилась…
Видишь, ничего и не случилось.
Видишь, как он милостив, Господь.

 

Город вечного августа

В нашем городе вечного августа тихий дождь
осторожно хрустит черепицей соседних крыш.
Там меня ты ежедневно и верно ждёшь,
вызывая, у окна меня сторожишь.

В нашем городе вечного августа облака
укрывают небес сапфировое стекло.
По волшебному блюдечку катится яблоко –
и становится в сердце твоём так тепло-тепло…

В нашем городе вечного августа ветер спит
в позолоченных листьях, видя странные сны,
как в кострах осенних чья-то радость горит,
как звенят в городах чужих мониста весны,

как зимой метели пускаются в дикий пляс,
на дорогах чужих чужие пряча следы.
Но храним все райские яблоки про запас
в нашем городе вечного августа я и ты.

Проливает вечер лунное молоко,
и последние капли падают тяжело.
По волшебному блюдечку катится яблоко –
и становится в сердце моём так светло-светло…

 

* * *

Знаю, ты – умираешь, я – не живу.
Нам отпущено жизни ничтожно мало…
Как сёстры Чехова, брежу: «в Москву, в Москву»,
чтоб там вцепиться друг в друга у терминала.

Может, во сне увидимся? Там всегда
всё так реально, что незачем просыпаться.
Там твои губы, твоя живая вода –
можно пить взахлёб, взахлёб целоваться.

Можно ещё тебе писать sms.
Или в почту. И да, конечно, соцсети –
дебри инетные, потусторонний лес,
где всё на свете есть. Не на этом свете.

Можно ещё от тебя дождаться звонка,
голос ловить, как пенье ангельских труб,
и вспоминать, вспоминать, как твоя рука
нежно касалась шеи, висков и губ.

Мы умираем оба, так что ж теперь.
Будем писать, звонить, прилетать и сниться.
Я благодарна любой из моих потерь
только за то, что позволили нам случиться.

 

Ни за что

А за что там любят других, я не знаю. Зато могла
я легко бы сейчас назвать два десятка веских причин,
почему, увидев тебя, не раздумывая, ушла
от таких распрекрасных и безнадёжно земных мужчин.
Я люблю тебя ни за что. Я смотрю, у окошка стоя,
как, взмахнув полою пальто, ты взмываешь в небо седьмое.

Сыны царей

Вертеть на пальце гладкое кольцо
и понимать – они не здесь, не с нами,
занявшие заветное крыльцо
сыны царей, сидящие с царями
и ждущие, когда по именам
их назовут. Они не могут сами
ни звание, ни облик обрести.
Их обозначить нужно и спасти,
узнав под голубыми небесами.

А как узнаешь – сердце береги.
Оно без предложения руки
уже навеки присягнуть готово
на верность только сыну короля,
в ком кровь горит, кому дана земля,
как дар. Чей мир, как дом. Чьё слово
одно способно мир перевернуть.
Не можешь королевой стать – забудь!
Пусть катится кольцо с крыльца златого…

 

Библиофилия

Дойти до ручки, дойти до края,
дойти до ссученной в нитку сути,
и потянуть за неё, играя
в смешные игры из «Камасутры».
Пусть будет больно, пусть будет сладко,
а после – горько, как от хинина.
И встанут числа в таком порядке,
что теоремой необъяснимо.
За ними встанут слова и знаки
не вычитанья, а препинанья.
Мы станем белым листом бумаги.
Мы станем снами.
А после – книгой. Прочтите, дети.
И позавидуйте, и поплачьте.

Пусть повторяется всё на свете,
но встанут буквы чуть-чуть иначе.

 

Банальное

Зима пришла нежданно – в октябре
( Даже в Сибири – беспощадно рано!).
А ночью вышел месяц из тумана
и нож достал из ножен в серебре.

И н-ну кромсать тугие облака!
И птиц небесных перья полетели...
Мы не хотели, точно не хотели
ни знака, ни письма и ни звонка

из прошлого, из будущего ли –
нет разницы для тех, кто обручится
с тоской, ревнивой серою волчицей,
и будет отрываться от земли

по миллиметру в сутки. Но когда
уже привычно не нащупать тверди,
любовь удержит. Та, что дольше смерти.
И даже пострашнее иногда.


Хотя, с обратной если стороны
взглянуть на эту сторону, то видно,
что смерть – не враг. И вовсе не обидно,
что ты к любимым тайно ходишь в сны

и тайно гладишь их по волосам
(о, даже иногда целуешь страстно),
а смерть сверяет время по часам
на чёрно-красной ленточке атласной.

И у неё совсем иной отсчёт,
часы её точны – и слава Богу!
Закончится и этот трудный год,
а там и дни прибавят понемногу.

Так нехотя сперва, за слоем слой,
снега разлезутся, как старый мех, на клочья.
И мы, другой, уже весенней, ночью
отпетые, тогда поймём с тобой,

как счастливы/несчастны, всё равно –
случилось всё, что и должно случиться.
И месяц, что едва успел родиться,
отсалютует ножичком в окно.

 

* * *

Хочешь меня убить? Целый мир сотри –
вымарай, выжги, сдёрни с пальца кольцо,
голос забудь и не вспоминай лицо.
Так и живи давай с темнотой внутри!
Я же запомню каждый твой взгляд и стон,
каждое слово случайное, каждый жест,
чтобы было легко заманивать в сон:
утром проснёшься, в горле – сухость и желчь.
Сердца не слышно, губы – ржавая жесть,
пальцы гладят всклокоченный волчий мех…
А за окном меняют Палех на Гжель –
синее небо и белый крахмальный снег.



Светлана Гольдман. В НАШЕМ ГОРОДЕ ВЕЧНОГО АВГУСТА

© Бюро Постышева, 2019 г.

https://postyshev.com/