Теплая кожа луны

Сегодня решила разобрать главную семейную сокровищницу - архив, накопленный пятью поколениями, за редко открывающимися стеклянными дверцами в массивном книжном шкафу. И, перебирая дореволюционные журналы «Русь», «Нива», «Русская иллюстрация», «Всемирное обозрение» и старые советские журналы «Знание-сила», «Иностранная литература», «Декоративное искусство», «Садоводство» и т.п. издания 60-80 годов, я обнаружила уже давно стертый из моей памяти фото альбом, который я использовала для рисования, где под обтянутой пурпурной тканью обложкой, тонкой шелковой лентой были стиснуты невероятные по фактуре (мне казалось, это - кожа луны) плотные листы нежно-шероховатой бумаги кремового цвета с восхитительным ароматом сандала. Именно в этом альбоме среди моих детских рисунков прозрачной акварелью и каллиграфических опытов чернильной авторучкой я с удивлением прочитала своё первое, но как сейчас оказалось - лучшее стихотворение, которое написала в четыре года, когда июньским днем по радио каждый час голоса дикторов радостно вещали о первом в мире запуске женщины на околоземную орбиту.

Это была советский летчик Валентина Терешкова - десятый космонавт в мире, в одиночестве трое суток наблюдавшая за землянами из космоса. К тому времени моими главными героями рисунков в этом альбоме были советские космонавты Юрий Гагарин и Герман Титов. Я рисовала разноцветные ракеты, летящие между звезд и планет; из круглых окошек обязательно выглядывали улыбающиеся лица покорителей космоса с надписью на фюзеляже их фамилий, или машущая из иллюминатора крепкая рука с цветком. До этого знаменательного дня я была уверена, что космонавтом может быть только самый сильный и очень умный мужчина. И, вдруг, узнаю  – в ракете летит между звезд хрупкая русоволосая девушка – ткачиха из ярославской деревеньки… 
И мне тогда так захотелось быть на месте девушки Валентины, что я написала своё первое стихотворение в моём любимом альбоме на коже луны.
Сны космонавтов

Светит ярко солнце в небе голубом.
Я лежу на травке и смотрю свой сон;
Как летит ракета в небе голубом,
В ней летят Гагарин и Герман Титов.

Светит ярко солнце в небе голубом.
Я лечу в ракете и смотрю свой сон;
Как лежу в ракете в небе голубом,
Рядом спят Гагарин и Герман Титов.

Светит ярко солнце в небе голубом.
Я лежу в ракете и смотрю свой сон;
Как лечу в ракете в небе голубом,
На травке спят Гагарин и Герман Титов.

Вечером, вернувшейся маме с работы, я показала моё произведение.  Ведь это она привила мне любовь к поэзии с первых моих дней осознания проявленного мироздания, когда наизусть декламировала  сказки Пушкина, поэмы Лермонтова или изящные витиеватые стихи серебряного века. Еще она записывала свои чувственные поэтические строки о фантастической по накалу любви и о природе Кавказа в толстую тетрадь в коричневой (как плитка шоколада) обложке. Я украдкой читала их. К сожалению, мне врезались в память всего несколько её строк о дуэли Лермонтова «… И он упал. /Свинцовой тучей пригвожденный к белым скалам,/  с свинцом в груди, / свинцовое предательство друзей.../ Он брошен умирать. / Свинцовый саван сжал его в объятья…/ … Родился одинокий демон с сердцем из свинца./  Над ним рыдал кустарник, / и громыхала горная гроза…/.  Этой тетрадки со стихами вкуса горького шоколада не стало после её знаменательной встречи с писателем Семеном Бабаевским - лауреатом  трёх Сталинских премий.  Он приехал в Пятигорск на итоговый концерт комсомольской самодеятельности ставрополья. Бабаевский услышал стихи Нины Ефремовой, сам подошел к ней, похвалил и попросил шоколадную тетрадь на «пробу», пообещав опубликовать стихи в поэтическом сборнике лучшего издательства Москвы. Мама доверилась автору знаменитой в СССР книги и фильма «Кавалер Золотой Звезды», редактору «Ставропольской Правды» и отдала шоколад своего сердца, как оказалось – навсегда. И не предполагала, что её стихи были сразу опубликованы в 1963 году в сборнике Лирика, но под иной фамилией. А в семидесятых нас неожиданно обожгло из радиоприемника потоком горячего шоколада. Алла Пугачева пела «Не отрекаются любя» на стихи… почившей через год после публикации Вероники Тушновой (рецензента из лучшего издательства, которая лихо лукавила даже в своей автобиографии с годом рождения). Мама спокойно выслушала и лишь заметила, что пропущен один куплет, который она тут же воспроизвела вслух, с улыбкой добавив, что у неё не было строки «"...трех человек у автомата"... - Какого автомата? Калашникова?», а было  так: «…А в доме будет грусть и тишь,/ стук маятника, шорох книжки, / когда ко мне ты в дверь вбежишь,/ зацеловав без передышки,/вот так захочешь теплоты.../ За это можно всё отдать/ и до того я в это верю,/ что трудно мне тебя не ждать/ всю ночь, не отходя от двери./ Не отрекаются любя…». И вдруг она призналась, что посвятила это стихотворение моему погибшему на мотогонках отцу. Общение с писателем Бабаевским оставило роковой след - потерю вкуса шоколада, ибо даже после восьмидесяти лет мама отказывала и мне, и своей внучке записать свои стихи в подаренную ей новую коричневую тетрадь, а только иногда читала нам свои пульсирующие жгучей кровью строки по памяти. Так и осталась с белыми листами эта тетрадь, как пустая обертка от украденной шоколадки...

 Вот такая поучительная для всех поэтов история случилась через несколько лет после моей первой «пробы пера». А тогда, в день триумфа русской девушки-космонавта, с трудом разобрав мою каллиграфию, переспрашивая слова, мама сама рядом с моими буквами (развернутыми зеркально или с лишними деталями) записала стихотворение о снах космонавтов. Она пыталась отредактировать его, уговаривая что-то заменить, ведь Гагарин с Титовым вместе не летали, но я упорствовала. Я недоумевала, как она может считать, что второй куплет лишний, а ведь он главное объясняет, что я, Гагарин и Титов находимся в одном состоянии не стационарного времени – рядом спим. Да, и как она еще не может понять, что на самом деле - это я лечу в ракете, и мне в ней снится сон, что на травке у нашего дома спят Гагарин и Титов,  и им снится в этот момент тот же сон, что они спят на травке, а я лечу в ракете. Мне невозможно было это состояние объяснить маме словами, ибо целостность восприятия и его упорядоченность достигаются благодаря принципам гештальта. Но тогда я еще не ведала о парадоксах сути Даосской философии, отраженной в  знаменитом сне Лао Цзы, которому снилось, что он - бабочка, которой снится, что она – человек, которому снится, что он - бабочка... И никто тогда еще «знать не знал» об учении Дона Хуана из книг Карлоса Кастанеды, где высшим постижением проявленного в не проявленных мирах считалось управлять сном третьего уровня, который снится спящему, что он заснул, видит сон во сне сна и может им управлять, меняя при этом реальный материальный мир (Это, как влезть из современной операционной системы в первичную матричную программу DOS, изменить в ней «веточку» и вся система компьютера станет иной). Вероятно, мама также не узрела в этом тексте знаки сна «бабочки», потому что когда пришли гости, она всем прочитала моё первое стихотворение.

К моему удивлению громко и долго смеялся только её новый друг студент-дипломник с геологического вуза, особенно после слов «Рядом спят Гагарин и Герман Титов».  Он обладал (как мне казалось) странным чувством юмора и поэтическими предпочтениями. Возможно, чтобы показать, что поэзия ему не чужда, он мне ухмыляясь предложил: «Хочешь услышать старинный стих о настоящей любви?». Я кивнула, и он, изображая убитого горем Пьеро, продекламировал:
«У попа была собака, он её любил.
Она съела кусок мяса, он её убил.
В яму закопал, надпись написал…»

Пьеро, еле сдерживая смех, остановился, ожидая моего вопроса. И я, в надежде, что поп написал, что собака его жива, а он пошутил, и мы теперь все вместе с Пьеро будем веселиться счастливому финалу, спросила: «Что написал?».  И Пьеро, кривляясь, радостно повторил:
«У попа была собака, он её любил.
Она съела кусок мяса, он её убил.
В яму закопал, надпись написал: …»
Но почему-то вновь смеялся только Пьеро, мама и гости смотрели в пол, и я, оглушенная их кощунственным смирением, выскочила из гостиной...

Эти обреченные безысходностью рифмованные строки меня больно ранили и пронзали всю ночь острыми иглами-вопросами: разве любимых убивают? И разве убивают голодных собак из-за кусочка мяса? И разве попы могут забыть заповедь – «Не убий» и еще написать о своем грехе в надписи?  После выступления веселого геолога я не спала много ночей, перед моими глазами стояла маленькая могилка с надписью о несчастной собаке, которая верила, что её любят… Пока не сочинила своё первое протестное опровержение, твердо написала его чернильным карандашом в этом альбоме и спрятала между старыми журналами на нижней полке дубового шкафа, так и не показав его счастливой маме после предложения ей в тот знаменательный поэтический день руки и сердца геолога. А через месяц он защитил диплом, и они вместе уехали по месту его распределения - в геологическую партию в Калмыкии, оставив меня с любимыми бабушкой-певуньей и дедом-садовником.
И вот, прошло более полувека, и я вновь ощущаю пальцами "кожу луны" и забытый с детства трепетный аромат сандала, читая забытые строки: 

У попа была собака, он её любил.
Она съела кусок мяса, он ещё купил.
Собаку накормил, людям объяснил:
У попа была собака он её любил…

С той поры я спокойна и уверенна в царстве Морфея, ибо знаю - перепрограммировать во сне бабочки возможно даже общепринятую веками аксиому безысходности (Конституцию, например), если найдешь магический ключ в Поэзию.