маме

мне б брести к твоему крыльцу по росе неистовой,
когда крик петушиный баюкает тишину.
между дремлющих изб робкой грешницей, как на исповедь,
от печалей нечаянных спину в дугу согнув.

и казаться себе до безумия лёгкой, маленькой,
не способной на ложь, предательство или лесть.
с огонёчком в глазах, а в ладони - с цветочком аленьким.
чтоб шумел вдалеке волшебный, дремучий лес,

и дышалось легко и в далёкое чудо верилось:
злое чудище - непременно, прекрасный принц.
но все эти мечты, будто пух на ветру, развеются
в нежно-алом румянце ласкающей взор зари,

перед стареньким домом с его голубыми ставнями,
помутневшими стёклами, лавочкой под окном.
рядом с ветхим сараем, осунувшимся и сдавленным,
и тропинкой, заросшей крапивой и лопухом.

здесь никак не уймётся сердце, стучит, волнуется,
за ударами пряча любой посторонний звук.
мне б зайти, но всё так же трусливо стою на улице,
вспоминая тепло и запах любимых рук.

мне б подняться на семь ступеней - вот две скрипящие,
всё, как в прошлом, и будто бы мне, как и прежде - пять.
будто не было этих лет, и собака спящая
у порога, проснётся и станет хвостом вилять.

и у столика в сонной прихожей, знакомо пахнущей
берестой и табачным дымом, увидеть вновь
этот призрачный силуэт, эти плечи, ставшие
нерушимой опорой для девочки неземной

в босоногом, взлохмаченном детстве, с его невзгодами
и попытками стать похожей на остальных
мне б к тебе подойти, обнять, но я слишком гордая
материнским слезам не знающая  цены.

и теперь вдоль деревни, укрытой небесным оловом
в одиноком безумии, будто на эшафот,
я бреду к твоему крыльцу, опустивши голову
но крыльцо опустело,
там больше никто не ждёт.

в окнах свет  не горит, разливаясь по саду реками,
из трубы не струится дым, размывая синь.
больше не в кого верить, любить и лелеять некого,
и прощения больше не у кого просить.