Ни зверей, ни заколдовыанных людей...

НИ ЗВЕРЕЙ, НИ ЗАКОЛДОВАННЫХ ЛЮДЕЙ…

1998 — 2019 г.
               
                Может быть, наши стихи пригодятся?
                Если не людям, то птицам хотя бы?..

* * *
На заре выходили с посвистом на крыльцо,
зверя лесного били, сеяли рожь-кормилицу, 
деревянные церкви ладили без гвоздей, да всё
бересту изводили на вычурную кириллицу.
И уж так пировали весело, что до сих пор
дури заповедной в нас по самое никуда:
то по пьянке трактором худой своротим забор,
то стираем с карты указами целые города.
И ничем нас не запугаешь, ибо закон — тайга,
прокурор — медведь… а Бог по-прежнему далеко!
Вынимаем нож из кирзы солдатского сапога,
да с горла хлебаем самогонное молоко!

* * *
Ох, есть у меня одно заветное желание:
я хотел бы стать ротвейлером Иван Иваныча,
есть три раза в день говядину и копчёную колбасу,
беззаботно жить в отдельной уютной комнате,
гулять по парку с дурой-домработницей,
трахать встречных симпатичных сук
и не бояться, что меня арестует милиционер.
Жаль только, что красивые мечты не сбываются.
Пока что, я сижу одиноко в углу за шкафом
и боюсь выйти на заблёванную матюгами улицу.
Есть у меня пшённая каша в железной миске
и стихи, которые никто не читает.
А над головой радостно лает ротвейлер
и кричат в небе сытые чайки, летящие на помойку.

* * *
Сводки с театра военных действий:
Коле сломали дубинкой ноги,
Васе пробили голову,
а с Виктора сняли ботинки.
Не ходи без ножа один по вечерним улицам.
Дети играют в трансформеров —
сегодня человек, а завтра покойник.
Скучно, Господа,
всё это мы уже где-то видели…

* * *
Потому, что носков шерстяных не хватает,
тёплых слов не хватает,
и хлеба на всех не хватает,
закон — тайга, прокурор — медведь,
чёрный ворон вьётся — старый крылатый зэк.

Так и будет здесь до скончания века: «Снег,
ветер, обморожены руки, из трёх прорех
тело светится, в губы целует смерть».

* * *
Рифмовать — как врубаться кайлом
в каменистую землю, когда
остальные сидят за столом:
Цицка, женщины, тосты, еда.

Кто соседку начнёт целовать,
Кто соседа трясёт за плечо.
А тебе наплевать-наплевать!
А тебе хорошо-хорошо!

До ядра ты, возможно, уже
докопался и понял, зачем
это всё: Саване, бланманже
и «зарэжу» орущий чечен.

* * *
Равнодушные звёзды неведомо кем зажжены,
и ничем не ответят — молчат и молчат в тишине.
Шёл бесцельно куда-то, увидел сирень у стены —
осторожные ветки и свет желтоватый в окне.

Вот одну отодвинул. Совсем заглянуть не хотел
в ту квартиру чужую. А ноги промокли насквозь.
Я к стене прислонился и вытер прилипчивый мел,
о какой-то поранился ржавый, изогнутый гвоздь.

В доме женщины, дети, избыток тепла и огня,
и катает младенца отец, посадив на плечо.
А сирень на ветру, всё казалось, металась, маня
в эту сладкую жизнь, приглашая ещё и ещё!

По руке рассечённой текла тепловатая кровь,
я стоял, этой горькой судьбы не желал никому,
                никому!
В доме дети смеялись, вопила Алсу про любовь,
и, за что неизвестно, бранил незнакомец жену.

* * *
Дождь весь вечер в провинции дровяной
льёт и льёт, затяжной, как судьба, тяжёлый.
Торопиться-то некуда — лишь домой,
на диване дремать с пирожком и колой.
Всё, что есть — это луковый сериал:
на отцовство герои сдают анализ.
Амнезия. Ребёнка у них забрал
неизвестный в маске, когда, казалось,
всё уже наладилось… Эта ложь
потому увлекает, что, псих поддатый,
у соседки весь вечер хватает нож
муж-сантехник: — Сука! Ты где была? Ты...

* * *
Это курево скверное и «Перцовочка» —
непотребная жизнь, сухомятный пряник!
Мне сосед анекдотец расскажет: — Вовочка
хулиганил: «Давай-ка дневник, проказник!» —
Марь Сергеевна требует… Мат трёхпалубный,
бесцензурный, извилистый лечит нервы —
в нём к судьбе все претензии наши, жалобы
безнадёжные: «Если бы только мне бы…».
Где жильё поплывёт, как в Европу викинги,
там Владимир Михайлович, слесарь ЖЭКа,
так и шлёт эту жизнь, эту смерть и фитинги,
неразборчивый сын зверя, волка, века…

* * *
— Мир спятил окончательно, и завтра
нас призовут к ответу, — мне на днях
сказал один приятель. Экскаватор
рыл котлован, и кран гудел, и — ах! —
торговый центр, а не крематорий
небритые таджики-басмачи
упорно возводили. Из теорий
мне нравится известная: молчи
скрывайся и таи, пока в угаре
беснуется весёлая толпа.
Пусть миллионы тратят эти твари
на тачки, на косметику, на SPA,
на губы силиконовые, груди,
на весь полурастительный тухляк.
«Мир спятил окончательно», — чудак
приятель мой! Покуда ветер студит
на пустыре берёзы, будет так!

* * *
Colgate and Haggis, Siemens and Tefale —
он «думает о нас» и у артистки
нам хочется спросить: «Когда сосиски
мы будем есть?» На улице февраль,
а в марте, сто процентов, повезёт —
мы выиграем «volvo» в лотерею
беспроигры… Ну, сядь на батарею!
Вот CO2 , инертный газ, азот
и кислород. Вдыхать его — я пас!
Давай, толкнём барыгам по пятёрке!
Нас научили Ленинские Горки
и продавец энергии Чубайс.

* * *
Набегает волна на песок в Комарово,
отползает обратно, но, бешеный, снова
ветер гонит другую. Летят облака.
Мне приходит на память чужая строка:
«У всего есть предел: в том числе у печали».
Я достал бутерброд, а вокруг закричали
обнаглевшие чайки… Ну, в общем, живу,
и, случайно ключи от квартиры в траву
уронив, не спешу подбирать. А могло бы
всё иначе, иначе бы... Но назову
это имя: ах, Боже мой высоколобый!
Ты послал непогоду в холодной стране —
здесь, где носится скутер на белой волне.

* * *
Простите все, кого, шутя, обидел я!
Моя душа так много горя видела,
но я любил вас, всё-таки любил.
Вот, помню, одному я в глаз влупил,
а после долго плакал. Было очень
кого-то жалко, начиналась осень,
и шёл по лужам дождик обложной.
Мозг подавился ветхой тишиной,
когда она, как занавес, упала.
Простите все — я вас любил, но мало,
гораздо меньше, чем страдали вы.
Я наклонился, вынул из травы
не до конца затушенный хабарик
и затянулся. Помнится, лабали
какие-то стихи у Дома муз.
Я тоже там читал, и я боюсь,
что был мудак, каких на свете много.
Простите все, простите ради Бога,
я вас любил, не спал ночами, пел,
и рамой ветер осени скрипел,
на провода натянутый продольно.
Как бьётся сердце бедное! Как больно!

* * *
Вам бы сожрать портмоне из кожи
или ремень потому, что голод,
в мусорном баке заснуть и всё же
вылезти утром на лютый холод…

В общем, я видел такие дали,
разных страданий таких до чёрта,
что чепухой мне казаться стали
даже слова, от которых чьё-то
сердце рыдает. А мне иные
необходимы — такие, чтобы,
словно щипцы палача стальные,
печень кромсали в тюрьме утробы,
чтобы не просто сказали «больно»,
а умирали бы в самом деле…

Так что заткнитесь уже! Довольно!
Мне ваши строчки осточертели!..

* * *
Человек человеку — урод, червяк,
скорпион, жучара, ползучий гад.
Раздавить его можно ботинком: чвак!..
Раздавил?.. Так что ж ты не очень рад?

Кто тебя полюбит теперь? Жена?
Но она боится тебя. Сосед?
Сколько раз в милицию… На хрена?
А друзей, похоже, на свете нет.

Знаешь, что я скажу тебе? Завяжи!
А точнее, просто начни с себя.
У тебя по лестнице этажи,
где чужие люди живут, скорбя.

Ты хоть знаешь, как им бывает здесь
одиноко, как вечерами ком
подступает к горлу? Какая смесь
из тоски и боли! И дело в том,

что пока ты думаешь: ты один —
человек, а прочие — червяки,
ты и есть единственный сукин сын,
клещ, навозник, пиявица, вопреки
всем разумным доводам, всем простым.

* * *
Люблю, боюсь, ненавижу и жить без неё не могу —
раздавит меня, закрутит, повесит на ржавый гвоздь,
потом на шахту отправит, на лесоповал в тайгу.
Срывая с болотной кочки горькой брусники гроздь,
я буду молить о времени, когда восстанет она
из пепла, развалин, свалок, из тёмной жижи болот,
из вечного недостроя, из полного ни хрена,
из плена полярной вьюги и горьких её чернот.

Здесь мы чужие, и здесь мы брошены за бортом.
Люблю, боюсь, ненавижу — распродана по рублю,
цирк она? Преисподняя? Или пьяный дурдом?
Скорблю, боюсь, ненавижу, но больше всего люблю.

* * *
Как воздух свеж! Как тишина опасна!
Как о судьбе гадать своей напрасно!
Как солон пот и горек вечно хлеб!
Как человек задумчивый нелеп!
Как женщины несчастны! Как мужчины
грубы, нетрезвы, злобны без причины!
Как ядовиты книги и консервы!
Как долги вечера! Как кошки серы!
И правда нечиста! И жизнь смертельна!
Как небо над Россией беспредельно!

* * *
Никуда дорога не приводит — никуда.
Лишь следы и застоялась в них вода.
Так и топаешь — левее и левей:
ни зверей, ни заколдованных людей.

* * *
Ну что поэт? Молчит себе, молчит,
чаи гоняет (крепкая заварка).
Поэта может каждая кухарка
писать стихи охотно научить.

— Давай-ка, — говорит ему, — пиши
оптимистично, чтобы не о смерти.
Поэт молчит и пишет: «Виночерпий
подсыпал яд, и сны нехороши».

— Ну что, дурак, да кто тебя читать,
такого мизантропа, нынче станет?

Поэт молчит, и лавр зелёный вянет,
и впереди маячит нищета:
где Челентано жжёт «felicita,
felicita», там скука петельку затянет.