Вера Кузьмина - сильнейший поэт современности

Яблочное

А все стихи на свете - о любви...В занозах, поцелуях и разломах.
О том, как ты идешь среди живых, стреляешь, совершая новый промах,
В тебя стреляют - чертова напасть, чтоб уложить вповалку на постели.
Но очень трудно в яблочко попасть.
Любовь слепа.
Слепым не видно цели.
А все стихи на свете - о войне...Про veni,vidi,vici, девять граммов.
И яблоки по-прежнему в цене - вас много, победителей-Адамов,
Доставших до Эдемских облаков (и многие достали, между прочим...)
Познание - оно и есть любовь.
И хорошо, когда без червоточин.
А все стихи на свете - о вине...О винном аромате райских яблок,
О том, что виноваты не вполне, безжалостно разбив о быт кораблик,
О чертовой виновнице-судьбе: мы ни при чем, не в деле и не в доле.
А все стихи на свете - о тебе.
О яблоках.
Войне.
Любви.
И боли.


***



Не такая

Опять не сплю. А месяц так и пухнет.
Такая жизнь, и нечего серчать:
Есть женщины, поющие на кухне,
И женщины, что снятся по ночам,
А я — не та, не эта. Не такая.
Не лодочка — окурок на мели:
Сиротство звезд и проклятых окраин
Течет сквозь пальцы сжатые мои.
Ковшом ладони. В них — побег из дома,
Соседка, спьяну влезшая в петлю,
В сарае перепревшая солома,
Танюха (за ночь с рыла по рублю) —
Вся жизнь моя, ее воловьи жилы,
Мозоли, кровь, теснение в груди…
Лишь об одном жалею.
Я просила
Того, кто уходил — не уходи.


***
Я не видела — мне рассказали,
Как прабабка жила на миру.
Покупала на местном базаре
Две чекушки батяне Петру,
Две чекушки для мужа Григорья —
Чуть попозже, годков через пять.
Как плескалось прабабкино горе,
Никому, кроме баб, не понять.
Я не видела — мне рассказали,
Как варила крапиву и сныть,
Как на гулком продутом вокзале
Нанималась уборные мыть.
Вырастали робяты-нахалы
Между тряпок, мешков и корыт.
Две взамужни, одна бля…ла.
Двое умерло, третий убит.
Я не видела — мне рассказали,
Как полола пырей и паслен,
Как халат из далекой Казани
Берегла для своих похорон.
На гулянках плясала матаню,
Песни пела — не пела, жила,
И стеснялась в общественной бане:
Шибко страшная грыжа-кила.
Я не видела — мне рассказали,
Как прабабку «замаял живот».
Заревела Вороньжа слезами,
Замолчала, куря у ворот.
Каждый чувствовал: вроде бы должен,
Виноват, и с собой не в ладу…
Похоронено сердце Вороньжи
На Ивановском. В третьем ряду.



Простая жизнь

Нынче закат хорош — золотой, пунцовый.
Надо на кладбище — сухо, зима прошла.
Там Голошейкины, Бобины, Кузнецовы,
Вся Токаревка, Калуха и часть Угла.
Столько родни и приятелей — дядя Коля,
Танька-тюремщица, мент — капитан Кислов.
С ними ушли голоса золотого поля,
Мерзлые пайки опасных колымских слов.
Столько ушло…
На сегодня — конец работе.
Входит приятель — хирург с погонялом Фет:
— Верка, накатим? Задрали вконец отчеты.
Слушай, моя-то богаче нашла — привет.
Ей говорю одно — береги Манюрку.
Да, забираю — суббота и полсреды.
Верка, поможешь выбрать Маняшке куртку?
Завтра в четыре? Дежурство сменю, лады.
Вместе выходим. Уборщица мрачно зыркнет,
Фет засмеется, засвищет лихой мотив…
Жизнь вытекает — рассада, работа, стирка —
Между живыми и теми, кто вечно жив.
Сколько осталось? Не ведаю — много, мало.
В общем, привыкла, не парюсь — куда, зачем.
Только никто не знает, как я устала.
Даже чужой, что спит на моем плече.



Яблочное

А все стихи на свете — о любви… В занозах, поцелуях и разломах.
О том, как ты идешь среди живых, стреляешь, совершая новый промах,
В тебя стреляют — чертова напасть, чтоб уложить вповалку на постели…
Но очень трудно в яблочко попасть.
Любовь слепа.
Слепым не видно цели.
А все стихи на свете — о войне… Про veni, vidi, vici, девять граммов.
И яблоки по-прежнему в цене — вас много, победителей-Адамов,
Доставших до эдемских облаков (и многие достали, между прочим…)
Познание — оно и есть любовь.
И хорошо, когда без червоточин.
А все стихи на свете — о вине… О винном аромате райских яблок,
О том, что виноваты не вполне, безжалостно разбив о быт кораблик,
О чертовой виновнице-судьбе: мы не при чем, не в деле и не в доле…
А все стихи на свете — о тебе.
О яблоках.
Войне.
Любви.
И боли.


Гуси-гусыньки

Тоже прошлое. Все тревожит,
не пускает и шьет дела…
Я, пацанка, с Настюхой Рожей
чай на кухне у ней пила.
К ней ходили со всей округи
пацаны, мужики, деды.
Вслед от баб прилетала ругань:
«Прошмандовка, ползешь куды?»
«Твой-от Васька у той мамзели —
разберись-ко со стервецом…»
И пощечинами горели
мальвы перед ее крыльцом.
«Нет Настюхиной хари лише –
глянь, уродка ведь, тошнота…»
Глаз ей батя по пьянке вышиб,
не хотел, да вот вышло так.
«…Верк, не брезгуй. Бери конфеты.
Вон халва… сколь тебе-то — семь?
Десять будет? Ох, мне бы деток,
дак не стала бы пить совсем.
Дети где? Пролетали гуси,
унесли и детей, и честь.
Каждый видит, на что гожуся:
глаза нету, а сиськи есть».
В дверь ввалился поддатый Сега,
сшиб ведро, напугал кота…
Гуси-гусыньки, тега-тега,
что кроватка в углу пуста?
Я бежала из этой кухни,
как от пропасти, от ножа,
А над крышами месяц пухлый,
как дитё, на боку лежал.
И летели по ветру визги:
«Машка, твой-то у Настьки, слышь!»
«Ах, мерзавка! Сожму, так брызнет!
Проклятуща кривая мышь!»
Плакал месяц: никто не гладит
пузо, толстое, как пузырь.
Шел к Настюхе какой-то дядя,
вроде с площади Ленька-хмырь.
Гуси-гусыньки, злые птицы,
как забрать вы детей могли?
Сколь веревке вокруг ни виться —
завивается. До петли.
Сколь ни терпишь пинки да плюхи,
рано, поздно ли — пьешь до дна…
Васька в марте нашел Настюху.
Кухня. Гвоздь. Переплет окна.
Гуси-гусыньки, тега-тега,
соль да ржавчина на ноже.
Не нужна погремушка-Вега,
вырос месяц, большой уже.
Настька в небе пеленки мылит:
эй, прохожий мужик, позырь!
Не повесилась. Вы убили.
Васька. Сега. И Ленька-хмырь.



Совки

Давай-ка, мой хороший, по одной —
за нас, дурных, а больше бы не надо…
Моя страна натянута струной
от Сахалина до Калининграда.
Сейчас в неё распахнуто окно,
там огоньки, далёкий лай собачий.
Не виноваты водка и вино,
что мы живём вот так, а не иначе,—
вот так — не отрываясь от страны,
гитарно-балалаечного гула…
Играй «Хотят ли русские войны»
и «Журавлей» Гамзатова Расула,
играй, страна!
Добавь смешной тоски:
«Артек», Гагарин, Жуков, батя юный…
Да, мы — совки.
…А дети на совки
В песочнице натягивают струны.
Давай ещё — и по последней, ша!
За Родину, натянутую туго.
За каждого смешного малыша.
За то, что удержали мы друг друга.
Да, перебрали. Улицы страны
дрожат струной, неровные такие…
Споём «Хотят ли русские войны»,
чтоб слышали Берлин, Париж и Киев?
Живёт страна, пока живут совки:
смешные дети, мужики и бабы.
А Господу — подтягивать колки,
стараясь, чтоб не туго и не слабо…


***
Вспомнила — вор соседский
карты назвал «бура»…
Я возвращаюсь в детство,
в темный слепой барак.
В голбце сидит бабайка,
кутает морду в шаль,
дочка завмага Майка
дразнится «Верка-вша».
Звали нас «щепы», «вошки».
Я научилась в пять
хлеб подъедать до крошки,
в семь — далеко послать,
если орали: «Кто ты?
Кто ты такая, слышь?».
— Сука я, сука в ботах,
шворка, шумел камыш.
Я научилась.
Кто я?
Кто я такая? Кто?
Помню свое-чужое
драповое пальто.
Все после старшей —
Ленки, все не мое.
Мое — содранные коленки,
громкое воронье,
в старом горшке алоэ,
черный прабабкин ларь,
«Примы» окурки…
Кто я?
Кто ты такая, тварь?
Дора, училка Дора…
Если б не ты, то всё.
«Верочка, Питер — город.
Это не хрен — Басё.
Знаешь, была блокада?
В Питере вся семья,
нас повезли из ада,
выжила только я.
Верочка, войны — горе,
книги — пролом в стене…».
Кто ты такая? — Дора
не говорила мне.
Сильно уже за тридцать,
то, что прошло — прошло.
Только ночами снится —
отчим стучит в стекло:
«Сука, пусти пехоту!
За ногу в душу мать!
Кто ты такая? Кто ты?».
Если бы только знать.


***
Сегодня праздник. День Единства вроде бы.
Иду к своим знакомым старикам.
Барак, ограда и кусты смородины,
И для растопки деревянный хлам.
— Привет, Ефим. Постой, хоть руки вымою.
Дай, баба Маша, я сама налью.
Он просит каждый раз свою любимую —
«Не для меня». Не отказать. Пою.
Я знаю все. По пьянке мне рассказывал,
Как не женился, не достроил дом.
В России жизнь ломается указами
Похлеще, чем петровским топором.
Не для меня — орущий в зыбке первенец,
И запах ситца, хлеба, спелых трав.
…А вохровцы — они бывают нервные.
А самокрутка прячется в рукав.
В бригаде похоронной, в общем, выгодно —
Работали за совесть, не за страх.
Полна Россия болями, обидами.
Поставлена вручную. На костях.
«Не для меня». Пою. Боюсь — не вытяну
Высоких нот моей родной страны.
Сплошное «не». Немые и немытые.
Не званые. Не наши. Не нужны.
Мурлычет кот. Стучат на стенке ходики
С привешенным для тяжести гвоздем.
В графинчике наливка из смородины,
Мы наливаем — снова да ладом.
Ворчит старуха: «Ну, дорвался, ласковый.
Ведь девке-то на службу, слышь, Ефим».
«Да это ж послезавтра только, ясонька».
«Тогда и мне плесните заодним».
Какой рассвет сегодня над бараками —
Набивший зоб рябиновый снегирь.
Стрельчихи под таким рассветом плакали
И ехала Волконская в Сибирь,
И падали зэка в постель из ягеля —
Их не разбудит злобный вертухай…
Кровавые раздавленные ягоды
Рассвет, наевшись, сплюнул на сарай.
Мы ночку скоротали — не заметили.
Под солнцем обескровленного дня
Спешу домой. Застыли лужи. Ветрено.
Еще приду. Спою «Не для меня».


Лететь

На осевших сосновых воротах
Досыхает рыбацкая сеть.
Мне охрипшей прокуренной нотой
Над провинцией тихой лететь.
Здесь ответы — лишь «По фиг» и «На фиг»,
Здесь, старушечью келью храня,
С черно-белых простых фотографий
Перемершая смотрит родня,
Здесь в одном магазине — селедка,
Мыло, ситец, святые дары,
А в сарае целует залетка
Внучку-дуру — бестужи* шары.
Половина из нас — по залету
Заполняет родную страну…
Мне — охрипшей прокуренной нотой
По верхам — по векам — в глубину -
В ласку теплой чужой рукавицы,
В стариковский потертый вельвет…
Дотянуть. Долететь. Раствориться.
Смерти нет. Понимаете? Нет.


***
Я немного хочу: молока и картошки вареной,
Чтобы с пылу да с жару, с укропом, лавровым листом,
Чтоб парочка дурней из каменной, грязной Вероны
Настрогала детей и друг другу вставляла пистон:
Ревновали, ворчали, что денег всю жись не хватает,
Только чтоб не травились, пусть даже с великой любви…
Я немного хочу: бабкин термос «оттуль, из Китаю…
Ох, не воймуют руки, разбила…» — бабуль, не реви.
Я немного хочу: чтоб черемухой пахло и щами,
Чтоб орали до ночи с мячом во дворе пацаны.
Я немного хочу. Чтоб всегда мужики возвращались.
От веселой соседки. С работы. С гулянки. С войны.


***
Я читаю сказку: бабка и корыто, рыбка золотая — плавники дугой. В кухне пьяный батя спорит с дядей Витей, будто бы у русских рай совсем другой. Папиросой в шторке батя дырку выжег, Витя засмеялся: будет нам буза. Мамка пилит батю: пьяница да рыжий, нарисую бате черные глаза. А в раю, наверно, сладкая малина, кормят шоколадом, колой, шаурмой… Мишка тети-Танин, жирная скотина, мне кричал недавно: батя мой — не мой, что на самом деле батя — дядя Витя, и шептались бабки кучей на крыльце: «Ох, глаза-те черны… сходства не ищите, нету ни в повадке, ни в самом лице». Мама называет дядю Витю «мачо». Я раскрашу батю с головы до пят… а в раю, наверно, бабки не судачат, и не топит Мишка маленьких котят.
«Провожу Витюху… Не играй у печки. Маме скажешь: пили с дядей Витей морс». А в раю, наверно, теплые крылечки — чтобы пьяный батя ночью не замерз…








;
;







Прочитайте об этой выдающейся поэтессе тут: