Реальный случай из писательской практики

Писатели говорят: смотри на людей, слушай разговоры, лови вдохновение в героях и монстрах, что встречаются тебе на пути. Мой путь всегда был произаичен – так казалось. Но вчера я увидела Ктулху и поняла, о чем все кумекают.

Я загибалась в очереди в центре мануальной терапии на Юго-Западной. Жарило в режиме 32+, из трёх окошек регистратуры работало одно, и то — хреново, ибо стекло было двойным, как в банке, и каждую фразу приходилось повторять дважды, как пароль, а особо робким — трижды.

Парило нещадно. Весь аквариум регистратуры был засажен фикусами. Эти мясистым, жирным тварям с раззявами листьев-воронок не хватало воды — лето — и они кормились волнами звука, исходившими от пациентов, ухудшая и без того удручающую картину. Особым деликатесом были «здравствуйте» и «спасибо». Их фикусы сжирали так споро, что циник сказал бы: этих слов и вовсе не звучало.

Стекло и цветы надежно прятали регистраторшу от наших глаз. Ее видели лишь те, чья очередь приходила. Двадцать сантиметров окошка — вот и все игольное ушко, сквозь которое надо пролезть, чтоб попасть в костеломный рай.

Там, за стеклом, бурлила жизнь, кстати. Обрывались звонки телефонов. Щелкал больничный штамп. Звенела чайная ложка. Дама за мной тоже слышала: «Нет чтоб всем поработать, раз их там много», — проворчала она, опершись плечом о запертое окошко. Я солидарно промолчала.

Странно было одно: оказавшись перед стеклом, такие спешащие, такие дерзкие люди вдруг замедлялись. Растерянность селилось на их лицах, и даже самые простые вопросы с той стороны вызывали у них раздумья. Они мялись. Очередь подгоняла руганью: быстрее, быстрее!

Я волновалась, глядя на это повторяющееся отречение от «своих», и старательно готовила бумажки, чтоб на месте не сплоховать, не получить упрёка.

Передо мной стоял мужчина. Брюшко, лысина, за семьдесят. Он был смешным и пытался поднять очереди настроение. Очередь обмахивалась больничными листами и закатывала глаза в свете двух умирающих лампочек, которые не хотели сдаваться, хотя очевидно, что их час ушёл. Лампочки боролись за жизнь, подавая пример пациентам. Потому что половина нас, конечно, думали, что умирают. Или хотели, чтоб так думали остальные: вдруг уступят место, им же только спросить?

Но — мужчина. Диалог.

Регистраторша, булькающим, грудным голосом:
— Сильно болит?

Мужчина, весело:
— Классно болит!

Очередь рада: хоть кто-то нормальный, шустрый; но ТАМ не слышат, мужчина наклоняется над окошком и мгновенно его веселье уступает место волнению:
— Классно болит… — медленно повторяет он.
— Инвалидность есть?
— Теперь будет... Те-перь-бу-дет! – он зачарованно, сонно смотрит в окно.
— Документы?
— Документы… — и вон же они, вон, в руке у него, но вместо того, чтоб сунуть их в окно, мужчина вдруг моргает, листки разлетаются по полу, очередь всхрапывает и разражается гневом.

Так и он, живчик, не ушел без проклятья…

Мой черед.

Я смело тыкаюсь локтями в стойку. Все фразы подготовлены и тысячу раз проговорены в голове – я выпалю их быстро и чётко, я не разочарую братьев своих в ожидании. Но… Когда я заглядываю внутрь, моя улыбка стекает в точку. Я сглатываю и мгновенно теряю паспорт в своих же руках.

За стеклом сидит осьминог. Осьминог в очках. Регистраторша-осьминог. Многорукая и зубастая. Лиловая.

Двойное стекло разделяет миры.

По ту сторону зыбко – толща воды начинается с фотообоев с Плесецким озером и докатывается до самых фикусов на границе. Которые – о? — не фикусы, а водоросли и кораллы. По ту сторону нет мигающих ламп, но через иллюминаторы под потолком в аквариум льётся солнце, просеянное ивами, и его бликующая сеть прокатывается по дну туда и сюда, как прибой. Шумит волна вентялятора.

Осьминог щурится на меня сквозь очки, а я хлопаю ртом – почти уже рыбка, утянутая домой.

Осьминог протягивает щупальце и сам забирает мой паспорт. Я лишь пялюсь на лиловые бугры присосок, на очки, чудом не съезжающие с круглой головы, и думаю: а почему никто не говорит, что это осьминог? Где съемочные группы? Биологи?

И осьминог что-то спрашивает, я отвечаю тихо, многажды повторяясь, и очередь сзади стонет разочарованно, и растения хищно всасывают мои слова вместе с надеждой, а регистраторша покачивается в холодном течении боли, и один ее глаз взрезает мне душу, мстит за крабов, расчлененных вчера:

— В такую жару многим чудится, — в словах осьминога слышна угроза. — Многим кажется, что происходит то, чего нет. Что болит то, чего нет. Вот и очереди. Вот я и разрываюсь.

И действительно, осьминог раскрывается передо мной, как сердце: одно щупальце варит чай; другое сбрасывает звонки с телефона; третье лепит печати на размокшие от слез – ах, нет, от моря – бумаги…

И когда меня отпускают, мой язык остаётся трофеем цветов, новой трубочкой в белой кадке.

Я ухожу, и на лице растерянность.
Я ничего не говорю очереди, что бурлит позади, отрекшись от меня, нерасторопной.
Пусть увидят сами.

А на улице – свет, только свет и песок.
Но писать мне хочется о море.

20.06.2019