В гости к барышне-крестьянке

Мысли по поводу пушкинского праздника в Бернове и его окрестностях (2.06.2019)

Раз в году старый берновский парк оживает. По его аллеям, лучиками расходящимся от круглого пруда, на белых «пушкинских» скамейках склоняются над мольбертами молодые художники. Дамы в кринолинах проплывают под ручку с гусарами и фрачными кавалерами. В лампасах и шапках с медвежьим верхом солидно вышагивают казаки 1812 года…
Вслед за молоденькой девушкой в крестьянском сарафане и с лапоточками в корзинке поспешаю к вульфовскому усадебному дому, где с семидесятых лет прошлого века располагается пушкинский музей. На подиуме у его стен возле микрофона с утра толпились все желающие огласить парк любимыми пушкинскими строками, а теперь по нему плещется вальс – разворачивается самый настоящий дворянский бал.
Когда моя юная красавица находит в толпе свою пару – высокого паренька в картузе и с охотничьим ружьем за плечами, убеждаюсь, что они и в самом деле герои пушкинской повестушки «Барышня-крестьянка» (см. в коллаже), действие которой разворачивалось здесь же, на тверской земле.

1. МУРОмская = МОУбРей, АКУлина = БАКУнина

Соседнее Павловское с ныне бесследно истлевшим усадебным домом – всего в двух верстах от Бернова. В середине октября 1829 года в новом тогда деревянном доме доброго и простодушного Павла Ивановича Вульфа (1775-1858) с его веселой супругой-немкой Фредерикой Ивановной их гость Александр Пушкин задумывается над повестью «Барышня-крестьянка» и даже надписывает сверху листа своей так называемой Первой Арзрумской тетради (ПД 841) ее первую строчку: «В одной из отдаленных (первоначально было: южных) губерний наших…»
И тут же мысль о героине его будущего произведения, прототипом которой должна была стать его давняя любовь Екатерина Бакунина, уводит его из старицких мест прямо в его выпускной лицейский год в Царском Селе. На чистом пространстве листа вместо текста повести начинает вырисовывается силуэт уходящей девушки Бакуниной, которую провожает восторженными взглядами влюбленная в нее троица однокурсников-лицеистов: Пушкин, Пущин, Илличевский.
Не хочется повторяться – смыслу и буквальному содержанию пушкинской сюиты на листе ПД 841, л. 81 об. с зачеркнутой впоследствии начальной строкой «Барышни-крестьянки» мною уделено достаточно внимания в статьях «Эти уездные барышни!» (24.07.2018) и «Она любит нас всех, но…» (27.07.2018, обе – на сайтах стихи- и проза.ру). Добавлю только, что в павловскую осень 1829 года Пушкин сразу после этой рисованной сюиты приступит к написанию во многом перекликающегося с «Барышней-крестьянкой» своего незаконченного «Романа в письмах». И лишь через год, в болдинском 20 сентября 1830 года, менее чем за неделю работы из-под его пера «выпрыгнет» из этого неоконченного романа хорошо знакомый нам текст повестушки.
Откроется «Барышня-крестьянка» теперь эпиграфом из Ипполита Богдановича: «Во всех ты, Душенька, нарядах хороша». Это – намек не столько на предстоящее главной героине повести Елизавете Муромской переодевание в крестьянку, сколько на ее прототип – все ту же любимую Пушкиным с лицейских лет девушку Бакунину. Ибо именно она – «Душенька прелестная» его посвященных ей лицейских стихов «К живописцу» (1817):

Дитя Харит и вображенья,
В порыве пламенной души,
Небрежной кистью наслажденья
Мне друга сердца напиши;
Красу невинности небесной,
Надежды робкия черты,
Улыбку Душеньки прелестной
И взоры самой красоты… (I, 174)

Эпиграф вызывает в памяти нарисованную в Павловском сюиту ПД 841, л. 81 об., в которой теперь остается более внимательно разглядеть лишь стелющуюся по затылку, высокой шее и прическе уходящей девушки ветку чайной (майской) розы. Она лишний раз указывает на то, что героиня повестушки – все та же черноглазая Бакунина, которая по своей обязанности фрейлины заваривает чаи для второй для Пушкина Душеньки – императрицы Елизаветы Алексеевны. Роза – эмблема императрицы, а идентичное Душеньке имя Психея – ее придворное прозвище.
То, что стелющаяся по затылку девушки роза – майская, напоминает Пушкину, как он с точно такой же розой в зубах взбирался по выступам стен бакунинского царскосельского дома на второй этаж, в комнату Екатерины ночью 25 мая 1817 года, когда сделался, как сам считает, ее мужем.
Как упоминается в вышеназванных моих статьях, литературное имя для своей девушки Пушкин нашел в ходе морского путешествия в Кронштадт 25 мая 1828 года на пироскафе, где познакомился с молодой англичанкой, супругой британского дипломата Грейс Элизабет Кемпбелл. Своим обликом, происхождением, характером и творческими наклонностями художница Кемпбелл напомнила Пушкину Клару Моубрей, героиню недавно прочитанного им романа ее соотечественника Вальтера Скотта «Сент-Ронанские воды». Сама же Клара, в свою очередь, практически теми же чертами и обстоятельствами живо напоминала ему его возлюбленную Екатерину Бакунину.
Приходится ли удивляться, что героине пушкинской повести «Барышня-крестьянка» от незабвенной для ее автора леди Кемпбелл достанется имя Елизавета (отец будет звать дочку на английский лад – Бетси)? А фамилия МУРОмская перепадет Бетси и, соответственно, ее отцу Григорию Ивановичу по частичному созвучию с фамилией героини вальтерскоттовского романа Клары МОУбРей?
С крестьянским именем АКУлина, которое придумала себе барышня Лиза Муромская, – все еще проще: не мудрствуя лукаво, поэт производит его по своему давнему творческому принципу прямо от слога фамилии своей любимой девушки Екатерины БАКУниной.


2. Бенуа + ДЖАКСОН = ЖАКСОН

Изданный в 1824 году роман Вальтера Скотта «Сент-Ронанские воды» Пушкин читал зимой 1824-1825 года в Михайловском, куда завез эту модную книжку прибывший в Тригорское на каникулы к своей книгочейке-матери из Дерпта университетский студент Алексей Вульф.
В написанной явно уже в 1825 году XLIII строфе четвертой главы «Евгения Онегина» об этой книге Вальтера Скотта говорится:

В глуши что делать в эту пору?
Гулять? Деревня той порой
Невольно докучает взору
Однообразной наготой.
Скакать верьхом в степи суровой?
Но конь, притупленной подковой
Неверный зацепляя лед,
Того и жди, что упадет.
Сиди под кровлею пустынной,
Читай: вот Прадт, вот W. Scott… (VI, 91)

Если фамилия придворного священника Наполеона Доминика Прадта в стихе написана по-русски, то это значит, что и читал его мемуары владеющий французским языком в совершенстве Пушкин в переводе. Написание же фамилии Вальтера Скотта по-английски – явное свидетельство того, что новый роман этого автора читан Пушкиным на языке оригинала. Русский перевод этой книги, кстати, выйдет в свет только в 1828 году.
Прасковья Александровна Осипова-Вульф начинала обучаться английскому языку вместе со своей старшей дочерью Анной Николаевной, для которой семья нанимала гувернантку-англичанку. «Mамзель Бенуа, – упоминает это обстоятельство в своих дневниках Анна Петровна Керн, – была привезена из Англии для великой княжны Анны Павловны, но отказалась от этой должности». (Керн А.П. Воспоминания. Дневники. Переписка. – М.: «Правда», 1989. С. 120)
Эту гувернантку по просьбе Николая Ивановича Вульфа (1771-1813) для его дочери Анны Николаевны и, как получилось на деле, для воспитывавшейся вместе с ней у их с нею дедушки и бабушки в Бернове ее кузины Анны Петровны Полторацкой (будущей Керн) приискал при дворе старший из братьев Вульфов, Петр Иванович (1768-1832), служивший кавалером при великих князьях Николае и Михаиле Павловичах.
Собственно, гувернанток из Англии императорский двор в 1808 году выписал две. Однако старшая из них, мамзель Бенуа, уступила придворную должность коллеге по своим, как пишет Анна Керн, «скромным вкусам и желанию отдохнуть после труженической своей жизни в Лондоне в течение двадцати лет, где она занималась воспитанием детей в домах двух лордов по 10 в каждом». (Там же)
По воспоминаниям Анны Керн, мадмуазель Бенуа – «очень серьезная, сдержанная девица 47 лет с приятною, но некрасивою наружностью. Одета была всегда в белом. Она вообще любила белый цвет и в такой восторг пришла от белого заячьего меха, что сделала из него салоп, покрыв его дорогою шелковою материей. У нее зябли ноги, и она очень тепло обувалась и держала их зимою на мешочке с разогретыми косточками из чернослива. Она сама одевалась, убирала свою комнату и, когда все было готово, растворяла двери и приглашала нас к себе завтракать. Нам подавали кофе, чай, яйца, хлеб с маслом и мед. За обедом она всегда пила рюмку белого вина после супа и в конце обеда. Любила очень черный хлеб. После завтрака мы ходили гулять в сад и парк, несмотря ни на какую погоду, потом мы садились за уроки…» (Там же. С. 121)
Нечто общее с мадемуазель Бенуа чувствуется в образе мисс Жаксон, гувернантки Лизы Муромской, «сорокалетней чопорной девицы, которая белилась и сурьмила себе брови, два раза в год перечитывала «Памелу», получала за то две тысячи рублей и умирала со скуки в этой варварской России».(VIII, 111)
Фамилия прилучинской гувернантке барышни Елизаветы Муромской досталось явно от Люси Джаксон, реальной камеристки все той же незабвенной для Пушкина молодой леди Кемпбелл. Ее фамилию он нашел в каком-то из июньских номеров «Санкт-Петербургских ведомостей». В них трижды сообщалось об отъезде капитана Кемпбелла, секретаря Великобританской миссии при Персидском дворе, с супругой и двумя служанками, Елизаветой Плант и Люси Джаксон, за границу.
Правда, английской фамилии «Джаксон» Пушкин в память, возможно, знакомой и ему по Бернову или Тригорскому старушки-гувернантки с французской фамилией Бенуа придал легкий французский «прононс»: «Жаксон».

3. БЕРестовы = БЕРновские Вульфы

Неудачная бакунинская «авантюра» с кавалергардским офицером Владимиром Волковым (см. соответствующие главы моей книги «Пушкин – Тайная любовь». – М.: АСТ, 2017) подарила Пушкину идею «срифмовать» в благополучной по исходу повестушке «Барышня-крестьянка» свою невезучую в устройстве собственной судьбы пассию с другим «волком» – собственным добрым тригорским (а заодно и Берновским) приятелем Алексеем Николаевичем Вульфом (1805-1881), с которым он познакомился вскоре по приезде в Михайловское. Фамилию БЕРестов для своего героя Пушкин производит, похоже, от «БЕРнова» – имения литературного отца, а по жизни – родного дядюшки Алексея, богатого старицкого помещика Ивана Ивановича Вульфа (1776-1860), к семейству которого племянник весьма привязан.
Любящий в своих дневниках «поблуждать» по «закоулкам» собственной души реальный самокритичный Алексей Вульф вряд ли поверил бы, признайся ему Пушкин в том, что героя для своей «Барышни-крестьянки» он списывал во многом именно с него. «Удивительно хорош, красавец, можно сказать. Стройный, высокий, румянец во всю щеку, – рассказывает о молодом Берестове Настя, девушка Лизы Муромской. – Барин, сказывают, прекрасный: такой добрый, такой веселый. Одно не хорошо: за девушками слишком любит гоняться…» (VIII, 112) Последнее вполне, как показала жизнь, было в характере реального Вульфа.
«Сын Берестова приехал к нему в деревню. Он был воспитан в …университете и намеревался вступить в военную службу, но отец на то не соглашался. К статской службе молодой человек чувствовал себя совершенно неспособным. Они друг другу не уступали, и молодой Алексей стал жить покамест барином, отпустив усы на всякий случай».(VIII, 110) С этим «украшением» на лице запечатлен Алексей Вульф на портрете 1829 года, когда мать отпустила его, наконец, на военную службу.
«Алексей был, в самом деле, молодец, – продолжает описывать его Пушкин. – Право было бы жаль, если бы его стройного стана никогда не стягивал военный мундир и если бы он, вместо того чтоб рисоваться на коне, провел свою молодость, согнувшись над канцелярскими бумагами. Смотря, как он на охоте скакал всегда первый, не разбирая дороги, соседи говорили согласно, что из него никогда ней выйдет путного столоначальника. Барышни поглядывали на него, а иные и заглядывались; но Алексей мало ими занимался, а они причиной его нечувствительности полагали любовную связь…» (Там же)
А еще, как излагает далее Пушкин, Алексей перед барышнями первый «явился мрачным и разочарованным, первый говорил им об утраченных радостях и об увядшей своей юности; сверх того носил он черное кольцо с изображением мертвой головы. Все это было чрезвычайно ново в той губернии. Барышни сходили по нем с ума». (Там же) Масонское кольцо на пальце – не ирония ли над Алексеем Вульфом, который в творчестве Пушкина почему-то узнает себя в иллюминате Владимире Ленском, но в упор не видит в простом прекрасном парне Алексее Берестове?
«Алексей, несмотря на роковое кольцо, на таинственную переписку и на мрачную разочарованность, – иронично подчеркивает сам же активно занимавшийся в деревне, как бы теперь сказали, сексуальным просвещением молодого Вульфа Пушкин, – был добрый и пылкий малый и имел сердце чистое, способное чувствовать наслаждения невинности».(VIII, 116)

4. Берново = Тугилово

Отца молодого Берестова Пушкин называет Иваном Петровичем. Так звали родного дедушку Алексея, хозяина Бернова, который выстроил в тамошней усадьбе большой дом – в нем ныне размещается пушкинский музей, в ограде которого по случаю 220-го дня рождения поэта сейчас гремит праздник. С самим Иваном Петровичем Вульфом (1741-1817) Пушкин, понятно, знаком не был. Поэтому характер у его старшего Берестова – от его сына Ивана Ивановича Вульфа, после отставки из лейб-гвардии Семеновского полка в 1802 году безотлучно живущего в своей деревне крепкого хозяйственника.
В подобие старшего Вульфа романный Берестов «завел у себя суконную фабрику, утроил доходы и стал почитать себя умнейшим человеком во всем околодке, в чем не прекословили ему соседи, приезжавшие к нему гостить со своими семействами и собаками».(VIII, 109)
То есть, в силу его жесткого, непримиримого характера просто не решались ему прекословить. Как, собственно, и сын его Алексей. Задумав породниться с Муромскими, Берестов призвал сына в свой кабинет, закурил трубку и напрямую объявил, что намерен его женить хотя бы и по принципу «стерпится, слюбится». Альтернативой же этому Алексею выставил свое проклятие с намерением продать и промотать имение до последней полушки.
У старшего Берестова в повести – изрядная псарня. Страсть к охоте застает его в отъезжем поле даже в момент, когда умирает в родах его жена. Такой же ярый охотник Иван Иванович Вульф не только держал собственную свору, а даже разводил оригинальную породу собак, известную как вульфовская гончая. В саду у реального Вульфа имелась заморская причуда – зверинец, который Пушкин вместе с английским густо-зеленым дерновым кругом у высокого крыльца, тщательно подметенными и усыпанными песком дорожками, а также гувернанткой-англичанкой «перенес» в соседское с Тугиловым имение Прилучино.
Кстати о здешних топонимах: своим смыслом они явно соответствуют разворчивающейся в повести интриге. Лукавая «крестьянка» Лиза Муромская, живущая в своем Прилучине, прилучает (привлекает, приваживает, приманивает) к себе нравящегося ей молодого соседа Алексея Берестова. Не подозревающий о «разводе» влюбленный по уши в свою Акулину молодой барин Алексей Берестов в своем Тугилове по-настоящему тужит – отчаянно переживает о невозможности соединиться в браке со своей возлюбленной-крестьянкой.
Берестов-старший напоминает реального дядю Алексея Вульфа Ивана Ивановича даже внешне. Вульфы все физически были богатыри, высокие, полные, жившие за 80 и 90 лет, в быту – с характерными чертами обломовщины. И.И. Вульф тоже был очень высокого роста и под старость так жирен, что его дыхание, как хрип, было слышно из соседних комнат. По толщине своей он уже не мог скакать с борзыми верхом, а ездил с ружьем на долгушке (линейке). Тучен, грузен и его прообраз в пушкинской повести: прикатив в гости в соседнее Прилучино «в коляске домашней работы, запряженной шестью лошадьми», старый «Берестов взошел на крыльцо с помощью двух ливрейных лакеев Муромского». (VIII, 119)
Материальные и духовные потребности Берестова-старшего, как и его эстетические наклонности, сводились к обломовскому примитиву: «В будни ходил он в плисовой куртке, по праздникам надевал сертук из сукна домашней работы; сам записывал расход и ничего не читал, кроме «Сенатских ведомостей». (VIII, 109)
В «плисовой куртке», как у Берестова-старшего, щеголяли обычно богатые крестьяне да купцы, а дворяне шили из плиса только домашнюю одежду. В плисовые панталоны одет, к примеру, отец Илюши Обломова. (Кирсанова Р.М. Розовая ксандрейка и драдедамовый платок. Костюм – вещь и образ в русской литературе XIX века – М.: «Книга», 1989. С. 182) Иван Иванович Вульф на его парадном портрете изображен даже не в плисовой куртке, а, хоть и в галстухе, но прямо в домашнем «бухарском» халате. Не хватает, кажется, только на заднем фоне рисунка прямо «рифмующегося» с халатом «обломовского» дивана.
Как отмечается в монографиях многих пушкиноведов, Пушкин с Иваном Ивановичем Вульфом не ладит. Но из-за чего? А, скорее всего, из-за вульфовских дочерей. Отец-Вульф не может не замечать, что его гость Пушкин слишком уж засматривается как на собственную сверстницу, старшую дочь Анну Ивановну (1799-1835, с 1834 – Трувеллер), так и на сверстницу своего приятеля Алексея (родилась в 1805) младшую Екатерину Ивановну Гладкову, в январе 1825 года вышедшую замуж за ротмистра стоящего в Старице Оренбургского уланского полка. В переписке приятелей, едва ли не с детства влюбленного в Екатерину Алексея Вульфа и положившего на нее глаз Пушкина, не обращающая на ухаживания их обоих особого внимания роскошная красавица Екатерина Гладкова фигурирует как «толстож…я Минерва».

5. Курово-Покровское = Прилучино

Казалось бы, Берестов – настоящий, типичный русский барин. Однако таковым продолжающий в своей повести иронизировать Пушкин называет его оппонента, англомана Григория Ивановича Муромского. О нем в повести говорится: «Промотав большую часть имения своего и на ту пору овдовев, уехал он в последнюю свою деревню, где продолжал проказничать, но уже в новом роде. Развел он английский сад, на который тратил почти все остальные доходы. Конюхи его были одеты английскими жокеями. У дочери его была мадам англичанка. Поля свои обрабатывал он по английской методе… Несмотря на значительное уменьшение расходов, доходы Григорья Ивановича не прибавлялись; он и в деревне находил способ входить в новые долги; со всем тем почитался человеком не глупым, ибо первым из помещиков своей губернии догадался заложить имение в Опекунский совет: оборот, казавшийся в то время чрезвычайно сложным и смелым». (Там же)
С кого Пушкин пишет своего Муромского? А с другого богатого барина, ближайшего соседа братьев Вульфов Павла Ивановича Понафидина (1784-1869), с которым познакомился в том же 1828 году в Павловском у его полного тезки Павла Ивановича Вульфа. Не с примера ли Понафидина в усадьбе Павловское начал разрастаться частично уцелевший до нашего времени, хоть и до состояния дебрей заросший английский парк с красивым прудом?
Как свидетельствует табличка у портрета П.И. Понафидина в Берновском пушкинском музее, Павел Иванович – представитель древнего рода Понафидиных, давшего России 13 морских офицеров. Закончил кадетский военно-морской корпус в Санкт-Петербурге. Служил на разных судах, участвовал в морских сражениях. Награжден орденом Святой Анны III степени на саблю. Автор «Писем морского офицера» (1809). Капитан-лейтенант флота. Владелец Нестерово и других земель в Старицком уезде.
В 1816 году женился на сестре Ивана и Павла Ивановичей Вульфов Анне Ивановне Вульф (1784-1873), унаследовавшей деревни Кожевниково, Подолы и хутор Курово. На месте хутора супруги основали усадьбу, к 1826 году построили дом, в котором Пушкин останавливался в 1828 и 1829 годах и даже продолжительно работал над VII главой «Евгения Онегина».
Пушкину хозяин Курово-Покровского мог быть интересен как человек образованный, немало повидавший и даже по-настоящему творческий. Если над поэтическими способностями Павла Ивановича Вульфа Пушкин в переписке с его племянником Алексеем Вульфом просто прикалывается, то из «Писем морского офицера» Понафидина, написанных еще в 1806-1809 годах, можно узнать немало интересного. Изданы они уже в советское время, но Пушкин их, похоже, читал прямо в рукописи.
Из этих Писем в частности следует, что их автор подолгу живал в Англии, был знаком со многими английскими морскими офицерами и их женами. Интересовался не только флотским бытом, но и жизнью гражданского населения как в портовом городе Портсмуте, где не однажды бывал, так и в сельской местности. В 52-м письме он, к примеру, отмечает, что наблюдал «как в январе месяце пахали плугом пашни, как садили деревья по дорогам, которыми делали прекрасный проспект и которые служат вместе изгородью. Ходили пить молоко к богатым фермерам, любовались необыкновенною чистотою всех вещей хозяйственных…»
Очевидно, что Павел Иванович свободно владел английским языком, поскольку, как сам также отмечает в своих записках, даже участвовал в устраиваемых офицерскими женами-англичанками спектаклях. Был близко знаком с английской культурой. Вполне естественно допустить копирование многого виденного в Англии в обустраиваемой им заново Курово-Покровской усадьбе. Его прообраз Григорий Иванович Муромский и поля свои обрабатывает ведь по английской методе, несмотря на то, что, как от себя замечает Пушкин в повести переделанной цитатой из сатиры А. Шаховского, «на чужой манер хлеб русский не родится». (Там же)
По словам Алексея Вульфа, хорошо знавшего мужа своей тетки Понафидина в его дневнике 1830 года, «с здравым своим рассудком приобрел он познания, которые в соединении с его благородным, в полном смысле слова, и добрым нравом делают его прекраснейшим человеком и, по этим же причинам, счастливым супругом и отцом». (Черейский Л. Пушкин и Тверской край. – М.: «Московский рабочий», 1985. С. 69)
На хранящемся в Берновском музее портрете Понафидин и по виду – джентльмен, чопорный англичанин. В отличие от Ивана Ивановича Вульфа, одет в строгие сюртук с жилетом. Лицо его имеет важное, серьезное выражение.
Какие обстоятельства подвигли Пушкина присмотреть в отцы для прообраза своей любимой девушки Екатерины Павловны Бакуниной «морского волка» (еще один «волк»!) Павла Ивановича Понафидина? Прежде всего – совпадающее с отчеством Екатерины Павловны Бакуниной его имя. А также, конечно, то, что она сама со своим отцом Павлом Петровичем Бакуниным в детстве несколько лет путешествовала по заграницам, долго жила в Англии и пользовалась там услугами гувернантки-англичанки.
Да к тому же представление о том, что Понафидин – морской офицер, сопрягается у Пушкина с воспоминанием о едва ли не единственной в его жизни морской прогулке на пироскафе. Той самой, в которой произошло его вышеупомянутое знакомство с так напоминающей ему его возлюбленную художницу и вышивальщицу Бакунину англичанкой Грейс Элизабет Кемпбелл…
Двухэтажный ныне полуразрушенный (см. в коллаже) каменный дом Понафидиных с колоннами и без помощи пары лакеев недоступным для старшего Берестова высоким крыльцом стоит у небольшого ныне до стадии дебрей заросшего английского парка, спускающегося к речке Нашиге. Курово-Покровское по старой дороге стояло в СЕМИ верстах от Бернова по течению этой реки. Такое же расстояние в «Барышне-крестьянке» между Тугиловым и Прилучиным. «Тугилово от нас недалеко, всего ТРИ версты: подите гулять в ту сторону или поезжайте верхом; вы верно встретите его. Он же всякий день, рано поутру, ходит с ружьем на охоту» (VIII, 113), – научает Настя, девушка Лизы Муромской, свою барышню в отношении молодого соседа Берестова.
По ее совету переодевшаяся крестьянкой Лиза и побежала поутру свою часть пути, укорачивая расстояние, не по трехверстной дороге, а с заднего крыльца через огород и поле «к роще, стоящей на рубеже отцовского владения». То есть, в примерно половине расстояния от Курово-Покровского до Бернова.
На следующее утро туда же побежал «с верным своим Сбогаром» свою половину пути (ЧЕТЫРЕ версты, если бы он бежал не через хорошо знакомый ему лес, а по дороге) молодой барин Берестов.
Через неделю после того, как Берестов «научил» Акулину грамоте, между ними «завелась переписка. Почтовая контора учреждена была в дупле старого дуба», стоящего где-то в грибной роще – месте свиданий молодых героев на границе владений их родителей.
А вернее сказать, их отцов. Особенность «Барышни-крестьянки» – неполные семьи главных героев: в обеих отсутствуют матери. В отличие от доброго семьянина реального Понафидина, его литературный прообраз Муромский овдовел еще в период своего разорения в Москве. Трудно определить, что не устраивало Пушкина в реальной супруге Понафидина Анне Ивановне (урожденной Вульф): сведения о ней отсутствуют.
Надежда же Гавриловна (урожденная Борзова), «недооцененная», как считалось в семействе Вульфов, жена брата Понафидиной И.И. Вульфа, с мужем отношений не имела: он давно оставил ее ради своего крепостного гарема. У Пушкина с нею даже приятельские отношения тоже как-то не заладились. Известно, к примеру, свидетельство сына Надежды Гавриловны о том, что однажды она «долго и сильно упрашивала Александра Сергеевича прочесть вслух что-нибудь из своих стихов», и после долгих отказов Пушкин вслух в пику ей стал «читать по стихам Псалтырь». (Черейский Л.А. Пушкин и его окружение – Л.: «Наука», 1989. С. 85)
На взгляд Пушкина, не были идеальными матерями для его героев и реальные матери Вульфа с Бакуниной Прасковья Александровна Осипова-Вульф с Екатериной Александровной Бакуниной. Ну, придумал бы тогда, кажется, для своих симпатичных героев по доброй и заботливой матери! Да вот незадача – сам воспитывался практически сиротой и по жизни не знает, не чувствует, как в дворянском кругу должны выглядеть, выражаться настоящие материнские любовь и ласка…
В чем соль пушкинской повестушки с немудреным сюжетом, разыгрываемой на тверской почве? В том, как просто решаются людские судьбы в естественной среде при естественных, здравых человеческих амбициях. Молодость в жизни «рифмуется» с молодостью, красота – с красотой, любовь – с любовью, богатство – с богатством…
Это прозрачно-простое произведение призвано было показывать Екатерине Бакуниной ее поведенческие ошибки, вследствие которых до сих пор не счастливы ни она сама, ни уже 15 лет любящий ее автор этой повестушки. Правда, по иронии судьбы, и выход в свет этой повести ничего в жизни не поправил.
Не суждено ей оказалось, увы, даже сохранить для потомков имеющие к ней прямое отношение соседние с Берновым имения Павловское с Курово-Покровским. Невольно повергает в сомнения правильность давнего решения советских калининских властей о создании в Старицком районе пушкинского не заповедника, а всего лишь заказника.
Территория его ныне скукожилась ровно до ограды берновского дома с парком. В этом доме, кстати, Пушкиным, вопреки некомпетентным (или злонамеренным?) утверждениям местных музейных сотрудников, не написано ни строчки. Обеспечили русской литературе целый ряд пушкинских стихотворных шедевров соседние с Берновым Павловское и Курово-Покровское. Однако история этих важнейших для биографии и творчества поэта старицких мест до сих пор никем не изучается, исторические камни и доски из строений былых усадеб неуклонно расхищаются…
И ни по чему не видать, настанет ли когда-нибудь конец этой тверской вакханалии беспамятности и бесхозяйственности?