Рассказы о войне ветерана 73

             ЭТО МЫ, ГОСПОДИ!…

      Повесть.
  Автор Константин Воробьёв.

 Константин Дмитриевич Воробьёв, русский писатель,
яркий представитель «лейтенантской прозы».

           Глава пятнадцатая

 «Смоченные дождём и схваченные морозом бураки не поддавались вилам.
– Ситуация осложняется, братцы! – говорил по этому поводу Мотякин. – Мы катастрофически рискуем лишиться баланды… Но, – продолжал он, – чем хуже – тем лучше! Как думает комиссар, почему? – обращался он к Устинову. – А потому, – отвечал он же, – что мы должны отстать в выгрузке ото всех и остаться одни на этом составе…

 Эта мысль была ценная, и её приняли без обсуждения.
Постепенно вагоны пустели. Холод подгонял заключённых, и они торопились выполнить свою норму. Ко времени заводского вечернего гудка, лишь через два вагона от мотякинского, копался в бураках ещё дед с двумя своими внуками, сидящими в тюрьме вот уже шестой месяц за укрывательство бежавшего из лагеря пленного. Их не следовало опасаться: народ был свой. В вагоне Сергея полный угол был ещё завален бураками.
– Я отправляюсь на рекогносцировку, – доложил Мотякин и прыгнул из вагона. Быстро оглядываясь, он начал разрывать бурт, готовя место. Вечерние сумерки застилали двор завода, пламя костров, разложенных конвоирами, блестело ярче. Мотякин лёг вниз лицом, давая понять, что его миссия окончена. Пожав Сергею локоть, прыгнул к нему и Устинов.

 Сергей лихорадочно орудовал вилами, забрасывая бураками беглецов. Мёрзлые свёклины стукались о спины и головы лежащих, постепенно образуя над ними сплошной покров. Вот-вот по двору раздастся свисток к построению.
– Успеть бы! – шептал Сергей. Спрыгнув в бурт, принялся руками ровнять его, придавая естественный вид тому месту, где лежали Мотякин и Устинов.
Пронзительные переливы свистка настигли Сергея под четырёхосным вагоном. Вцепившись руками в болты и обхватив коленями дрожащие тросы, ждал он, когда звякнут буфера вывозимых с завода порожних вагонов. Было тихо до звона в ушах. Лишь со станции катились редкие вздохи паровоза да ровный шум цеховых машин полз по двору. Прошло минут десять. Конвоиры, недосчитав трёх заключённых, бросились по буртам, вагонам, закоулкам…

 Каждый вдох и выдох Сергей укладывал в четырнадцать ударов сердца. Во всём теле ощущались торопливые толчки, онемевшие от холода пальцы неприятно дёргались, толкаемые взволнованной кровью.
«Крепись, лейтенант!… Может быть, это последнее…»
Пучком ржаной соломы качнулся луч ручного фонаря под соседним вагоном. Вот он упёрся в колесо и, как развеянный ветром, разостлался за вагоном, а растаяв в пространстве, снова родился под животом у Сергея… Конвоир лезет один. Изредка бормоча что-то непонятное, он тяжело дышит от неудобной позы.
«Может быть, это последнее…»

 Вдруг свет вздрогнул, погас, потом вновь брызнул и остановился где-то в ногах у беглеца. Сергей глянул туда и увидел освещённый фонарём грязный кусок портянки, свесившийся с клумпы. В этот же миг конвоир вскрикнул и кубарем выкатился из-под вагона. Отбежав к бурту, он закричал испуганно и радостно:
– Ченай! Ченай! [Сюда! Сюда! (лит.)]
Оброненный им фонарь жёлтым удивлённым глазом уставился в пол вагона. Соскочив с тросов, Сергей отбросил его ногой и, выпрямившись, пошёл к конвоиру. Тот, бормоча проклятья или молитву, полез на бурт, скользя и падая на обледеневших бураках.

 Сергей ожидал большего. Может быть, только двадцать шесть мёрзлых свёклин было раскрошено о его голову, спину, грудь: не больше одного бурака израсходовал на Сергея каждый эсэсовец – не дал начальник конвоя. Пойманный должен был ещё кое-что сказать…«Но что придумать о ребятах?» – спрашивал себя Сергей и вспомнил, что минут за десять до того, как Мотякин начал разрывать бурт, с завода ушла первая послеобеденная партия порожняка.
– Ну, кур, дар ду? [Ну, где еще двое? (лит.)]
– Уехали под вагонами. Теперь далеко. Это ведь русские люди!…
Начальник конвоя, приказав вести заключенных, с четырьмя эсэсовцами бросился на станцию. Два конвоира вели отдельно Сергея, поминутно доставляя себе удовольствие пырять стволами винтовок в его ребристую спину.

 В канцелярии Сергея допрашивал сам начальник тюрьмы. Это был ещё сравнительно молодой немец с подстриженными ёжиком волосами и подвижным, нездоровой бледности лицом.
– Почему бежал?
– Это мое право.
– Ты сейчас увидишь своё собачье право!
– Знаю… твоя постыдная обязанность!…
Больше вопросов не было. Переходя двор, Сергей был убеждён, что идёт в экзекуторскую. Но надзиратель повёл его за угол тюрьмы. В небольшой пристройке к стене тюрьмы помещалась кузница. В углу, у горна, зазвенела охапка ржавых цепей. Выбрав одну, кузнец-заключенный стал ладить её к ногам Сергея…

 В тридцать девятой потекли нудные минуты. Возвращаясь вечером с работы, Сергей, гремя цепью, влезал на нары и, упёршись неморгающими глазами в потолок, ожидал поверку. Цепь уничтожила последнюю надежду на побег. Восемь однокамерников Сергея в молчанье и тоске коротали вечера.
Проходил ноябрь. Неимоверно низкое небо придавило Паневежис к набухшей водой земле, грязные лохмотья туч царапали гноящиеся по утрам дровяным дымом култышки труб. Опростоволосившиеся деревья притюремного парка скулили свистом веток о запоздавшей зиме и в своей теперешней никчемности и унылости приходились сродни заключённым.
Ржавые браслеты грызли щиколотки Сергея. Полутораметровая тяжёлая цепь, подвязанная верёвочкой к брючному поясу, чтоб не волочилась, натирала до боли колени, утомительно позванивая кольцами.

 На пятый день после того, как из тридцать девятой камеры Мотякин навсегда унёс перезвень губных вариаций, а Устинов умную задумчивость и серьёзность, девять человек серыми истуканами стыли у стены, ожидая свистка к отбою. Под учащённое дыхание девяти человек вдруг осклабилась железная дверь камеры, и в её зеве раскорячил ноги надзиратель.
– Попов! Куликов! Приготовить вещи. Руссиновский! Приготовиться в кузницу!…
Громыхнув цепью, Сергей подошёл к нарам и закатал валиком постель и халат.

 В одном исподнем белье, заломив руки, сидели, тесно прижавшись один к другому, четыре человека. Теперь с вошедшими смертников было семеро. Глаза каждого казались дёгтисто-черными, зёрна зрачков были неправдоподобно велики, распираемые предсмертным осмысленным ужасом. Мысль, что вот уже завтра их не будет в живых и никогда потом, кидала людей то из угла в угол поодиночке, то в одну тесную кучу. До крови грызли руки, пальцы вырывали пряди волос. Но нет, это не сон. Это – быль и явь, это – неумолимая правда, как вот эти жёлтые цементные стены и стальные двери камеры!…

 Измучив вконец тело, мысль о смерти на минуту притуплялась, терялась в веренице других, ею же вызванных. Вот он сидит, смертник, тихо уставившись чёрными глазами в угол камеры. По судорожно сжатому рту его скользнула чуть уловимая улыбка. Что ж! Он вспомнил почему-то май, что был пять лет тому назад. Тыквы куполов Новодевичьего монастыря до рези в глазах горели тогда в лучах нехотя уходившего за Воробьевы горы солнца. Таня… тогда еще Татьяна для него, шла вся голубая: платье, лента в русых косах, глаза… У самой стены монастыря он рассказывал ей что-то очень простое и обычное из студенческой жизни, но тогда казавшееся ему интересным и особенным, они оба искренне и весело смеялись, и, конечно, не над тем, что он рассказывал. Просто хотелось тогда смеяться, прыгать и посылать воздушные поцелуи через Москву-реку всем карнизам цехов Дорхимзавода… Потом сын Вова, потом война… потом – плен, и… дёргался замечтавшийся смертник, вскакивал на ноги, стягивал ворот посконной нательной рубахи до хрипоты, до пепельного налёта на лице…

 В середине ночи, часа за три до времени расстрела – четырёх часов пятнадцати минут, – не выдержал один из обречённой семёрки. Сняв кальсоны, он яростно начал разрывать их на части. Затем, связав из кусков длинную ленту, дико прыгнул на нары и замотал один конец за свисающее с потолка кольцо, другой за шею. Никто не мешал самоубийце. Зачем?… Подогнув ноги, он резко опустился, и скрежет зубов и хрип горла вытолкнули синий клубок пены на волосатый подбородок…

 Закинув руки за голову, Сергей ходил по камере. Нет, теперь уж ничего, ничего нельзя было сделать… Оставалось последний раз прошагать мысленно свои двадцать три года. Нет, в прошлом всё было как надо… Иначе он и не мог. Только так, как было и должно быть! И только обрыв этой немноголистной повести нелепый… без подписи, без росчерка…»

 Продолжение повести в следующей публикации.

  09.06.2019