Мирные военнопленные

22 июня исполняется 78 лет со дня начала Великой Отечественной войны – самой, пожалуй, страшной в истории России. О ней написаны тысячи книг, десятки тысяч статей, снято множество фильмов. Но во всем этом огромном массиве информации практически невозможно отыскать сведения о тех советских гражданах, которые оказались в этот трагический день во враждебном государстве, бесконечно далеко от линии фронта. Советские сотрудники посольства, приехавшие в командировку специалисты, члены их семей… Даже число их достоверно неизвестно.
Имеющиеся источники — как советские, так и западные — содержат противоречивые и несовпадающие оценки, и никто, в сущности, не попытался свести их воедино, сопоставить и проанализировать.
Почему? На этот вопрос нет однозначного ответа. Ведь речь идет не о миллионах и даже не о сотнях тысяч человеческих  судеб, а всего лишь о нескольких тысячах. Капля в океане страшной трагедии.
И капля в капле – судьба старшего сына Сталина, непосредственно связанная с судьбой интернированных советских граждан.
История – большая мастерица на такие сюжетные хитросплетения…

Сказать, что атмосфера в столице Третьего Рейха перед самым началом войны была гнетуще-удушливой, значит, приукрасить положение. Официальные лица Германии избегали каких-либо контактов с советскими сотрудниками посольства. Вместе с глухими слухами и неизбежном и близком начале войны - 6 апреля,  20 апреля, 18 мая, - не позволяли расслабиться ни на минуту.
На зондирующее Заявление ТАСС от 14 июня, что, «по данным СССР, в Германии также неуклонно соблюдают условия советско-германского пакта о ненападении...» с немецкой стороны реакцией было полное и абсолютное молчание. Ни одна немецкая газета о нем даже не упомянула, по радио звучали бравурные марши и речи высокопоставленных лиц – о чем угодно, только не об СССР.
Но раз Берлин спокоен, значит, все это – лишь злокозненные слухи? И советские  посольство и торгпредство продолжали работать в обычном режиме. Удивительно, но даже жен и детей никто из сотрудников не попытался отправить домой. Хотя… если бы даже попытались, получили бы обвинение в провокационных действиях со всеми вытекающими последствиями.
Ну и, конечно, знаменитое русское «авось». Авось все устаканится, ведь есть же пакт о ненападении.
 Правда, 21 июня советское посольство получило из Москвы предписание сделать германскому правительству еще одно чрезвычайное заявление, в котором предлагалось немедленно обсудить состояние советско-германских отношений. Но, как уже говорилось, немцы упорно сохраняли «режим молчания». Весь день, через каждые полчаса из посольства звонили в германский МИД, но…
Риббентроп, другие ответственные лица отсутствовали. Секретарь МИДа пару раз вяло ответил, что рейхсминистр на важном совещании у Гитлера. Но это было в первой половине дня, потом на телефонные звонки вообще никто не реагировал.
Аналогичную попытку хоть как-то прояснить обстановку уже в девять часов вечера предпринял в Москве и Молотов, пригласив к себе посла Шуленбурга. Тот не посмел проигнорировать приглашения, но ничего конкретного не сказал, отделываясь общими фразами и ссылками на пресловутый пакт.
Поразительное хладнокровие! Ведь Шулленбург прекрасно знал, что через несколько часов на СССР посыплются бомбы и у него не могло быть уверенности в том, что одна из них случайно не угодит в немецкое посольство. Единственное, в чем он был уверен – это в скорой эвакуации посольства, но… Но ведь русские вполне могли этого не допустить и в лучшем для немцев случае отправить их за решетку. Дипломатическая неприкосновенность – понятие весьма и весьма относительное, особенно во время войны.
В Берлине же события начали развиваться совершенно неожиданным образом. Внезапно, около 5 утра по московскому времени, в посольство позвонили из МИДа и пригласили посла Деканозова приехать к Риббентропу. Там, у входа в здание министерства, уже толпилось множество журналистов.
Едва увидев Риббентропа, советский посол попытался начать зачитывать ему советское заявление. Но министр отмахнулся и, очень невнятно, словно пьяный, забормотал, что советские военнослужащие не раз нарушали границу и вторгались на германскую территорию. Правительство Рейха  рассматривает это как угрозу… терпение фюрера не безгранично…было решено принять кардинальные меры для безопасности немецкой нации. Решение фюрера окончательное. Час тому назад германские войска перешли границу Советского Союза. И фюрер поручил ему, Риббентропу, официально объявить об этом.
Через час после фактического начала войны и после нескольких недель уклонения от каких-либо переговоров вообще!
Перед уходом, Деканозов успел сказать Риббентропу:
- Это наглая, ничем не спровоцированная агрессия. Вы еще пожалеете, что совершили разбойничье нападение на Советский Союз. Вы еще за это жестоко поплатитесь...
И тут Риббентроп неожиданно повернулся и бросился вслед Деканозову, произнеся быстрым шепотом:
- Я лично был против этого решения фюрера, даже отговаривал его от нападения на Советский Союз. Я  лично считаю это безумием. Но… все напрасно.  Передайте в Москве, что я был против.
Большое утешение!
Тем более, что в это самое время советское посольство уже было окружено эсэсовцами, а связь с внешним миром – оборвана. Ни позвонить, ни послать телеграмму не было возможности. Работал только радиоприемник, но радости от этого было мало: по нему передавали зарядку, пионерскую зорьку, вести с полей и о достижениях передовиков.
Только в 12 часов дня сотрудники посольства услышали глуховатый голос Молотова:
«Сегодня, в 4 часа утра... Без объявления войны... Напали на нашу страну… Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами...»
Но до победы было еще долгих 1418 дней.
В посольстве сразу же были приняты меры к немедленному уничтожению секретной документации. Консульские работники занялись уточнением списков советских граждан, находившихся как в самой Германии, так и на оккупированных ею территориях. Но через очень недолгое время в здание ворвались эсэсовцы и захватили архивы.
В 14 часов в посольство позвонили из МИДа и потребовали выделить одного советского дипломатического представителя для связи с ними, пока какая-либо страна не возьмет на себя защиту интересов Советского Союза. Всем остальным категорически запретили покидать территорию посольства. Телефонная связь стала работать, но только с немецкой стороны.
К вечеру 22 июня двор посольства стал походить на цыганский табор. С узлами и чемоданами сюда съехались работники посольства, торгпредства и других советских учреждений, их семьи. Было много детей – от грудных до школьников. Мест всем не хватало. Размещались кто где мог под неусыпной охраной эсесовцев.
 С торгпредством же так не получилось. Четверо его сотрудников, забаррикадировавшись на верхнем этаже, жгли документы. Вломившиеся, наконец, эсесовцы увидели лишь груду пепла на сильно обгоревшем полу комнаты, полной дыма. Торгпредство гестаповцы уже захватили, и на улицу выбрасывались папки с документами. Из верхнего окна валил черный дым.
Всех четверых смельчаков схватили, повезли в гестапо и бросили в одиночные камеры. Десять дней держали там без еды, били, пытаясь выведать секретную информацию. Но потом вернули к остальным пленным в небольшой концлагерь, спешно сооруженный недалеко от Берлина. Туда же свезли и тех, кто не успел укрыться в посольстве, не позволив взять с собой ничего из вещей.
По очень приблизительным подсчетам (ибо документов почти не сохранилось) к началу войны в Германии и на оккупированных ею территориях Европы находилось около тысячи советских граждан – специалисты, посланные в различные командировки, сотрудники посольств и торгпредств и члены их семей. Все они были интернированы, причем подавляющее большинство так и осталось в концентрационных лагерях, и об их судьбах практически ничего неизвестно – никаких воспоминаний нет.
Больше «повезло» сотрудникам советских посольства и торгпредства в Берлине: они были нужны Германии для обмена на соответствующих должностных немецких лиц в России. Но на родину дипломаты и их семьи добирались долгим и мучительным путем по причинам, известным только руководству Рейха.
Не сразу, но была достигнута договоренность, что обязанность защиты советских интересов в Германии берет на себя Швеция, а Болгария, соответственно, защищает интересы нем¬цев в СССР. Но тех оказалось всего 120 человек. Первоначально Германия заявила, что вернет на родину только 120 человек – «по справедливости» Но СССР встал намертво, не желая жертвовать ни одним человеком, и немцы в конце концов согласились менять «всех на всех».
Это можно считать убедительной дипломатической победой советского руководства. Но пока это была победа только на словах. Предстояло реализовать ее на деле, что было очень и очень непросто.
Германия со скрежетом зубовным приняла составленный  советским посольством списками ВСЕХ советских работников и членов их семей. Обязавшись доставить всех их  в Берлин – не только с территории Германии, но и из оккупированных Норвегии, Дании, Голландии, Бельгии, Финляндии, Франции. Первоначально планировали сделать это в течении двух дней, но на деле времени понадобилось больше.
Наконец, всех интернированных определили в концентрационный лагерь на окраине Берлина, но некоторые все еще находились в берлинской тюрьме. Правда, к советским гражданам допустили советского консула в сопровождении шведского представителя.
2 июля, наконец,  ВСЕХ поместили в два поезда. В первый – наших дипломатов и работников других берлинских учреждений, укрывшихся на территории советского посольства. В нем были спальные вагоны с мягкими двухместными купе. Во втором –  только тесные сидячие вагоны. В них ехали бывшие заключенные концлагеря и тюрьмы, в тяжелейшие условия, со скудным питанием, без теплой одежды.
Оба состава направились к пунктам обмена пленными; по договоренности это должен был быть города Свиленград на турецко-болгарской границе. Двинулись  через Прагу, Вену, Белград в Софию. Немцев же было решено доставить  на советско-турецкую близ города Ленинакан, чтобы впоследствии транспортировать и тех, и других на родину через Турцию под наблюдением посредников.
Но уже в пути, на территории Югославии, возникли проблемы:  поскольку состав с немецкими гражданами еще не прибыл на советско-турецкую границу, то оба состава с советскими людьми возвратили обратно, в югославский город Ниш. Там первый состав загнали на запасной путь и всем запретили выходить из вагонов, а тех, кто был во втором, переправили в местный концентрационный лагерь, где условия содержания были соответствующими. Для нескольких человек это место оказалось последним пристанищем на земле – они умерли от голода и болезней.
Спустя неделю все-таки состоялся обмен на болгаро-турецкой границе. В турецком городе Эдирне, где их встретили представители советского посольства в Турции и консульства в Стамбуле. Всех пересадили в новые железнодорожные составы и отправили в Анкару. Но перед этим местный губернатор устроил прием в честь советских дипломатов.
На специальном военном самолете добрались до Москвы. Их невероятная эпопея закончилась, но…
Но осталась масса вопросов без ответа. Хотя бы такой: как почти тысячу человек переправили из Анкары в Москву? С дипломатами все понятно, а остальные?
Остальных, как можно понять из разрозненных сведений, вывезли в августе 1941 года на теплоходе «Сванетия» из Стамбула в Батуми.  Судно шло строго вдоль самого Турецкого берега, по специальной договорённости не выходя в нейтральные воды, так как там уже оно могло быть атаковано Германской авиацией или флотом. Эта операция завершилась благополучно.
Вообще этот обмен интернированными гражданами – сплошная загадка. Неизвестны точные дата и место обмена, не опубликовано ни единого документа, подтверждающего этот обмен. Нет ни единой фотографии, подтверждающей этот процесс. Несмотря на огромное число участвовавших в этом обмене людей (140 человек с немецкой стороны; больше 1000 — с советской), в мемуарах участников этой акции отсутствуют его описания. Глухое молчание с обеих сторон.
Возможно, причиной этого было нежелание обеих сторон показать, что они, сцепившиеся в смертельной схватке на фронтах, способны и на вполне цивилизованное поведение по отношению к друг другу. Возможно, Германия не желала сознаваться в том, что совершила «невыгодный обмен»: нарушила общепринятую в таких случаях мировую практику обмена при начале войны с равным количеством дипломатов и граждан противоборствующих стран, уступив СССР практически по всем позициям.
Причина этой уступки неясна и сегодня.
Но Германия совершила еще один нелогичный поступок: декларируя неполноценность русских и необходимость их физического уничтожения, не тронула представителей «первой волны русской эмиграции», бежавших из Советской России после революции и гражданской войны. Их общественные организации были распущены – и только. Не то, чтобы уничтожать, арестовывать никого не стали.
И снова – ни документов, ни мемуаров, ни свидетельств очевидцев. Простая констатация фактов, вопросы без ответов. Известно только из случайных высказываний, что некоторым советским гражданам удалось избежать концлагеря, выдав себя за «белоэмигранта» (думаю, не без помощи самих эмигрантов).
Между прочим, удалось относительно благополучно покинуть Нерманию и оказавшимся там советским морякам. 22 июня в Штеттине и Данциге стояло шесть советских судов из Ленинграда. Утром все команды были сняты с судов и отправлены в концлагерь Бланкенфельд под Берлином. В ближайшее время бОльшая часть из них была присоединена к советским гражданам, которых обменивали на немцев.
Многие обстоятельства и детали этого важного события Великой Отечественной войны стали проясняться лишь после опубликования воспоминаний личного переводчика Сталина, Молотова и Деканозова В. Бережкова, а также экономического советника посольства Германии в Москве (коммуниста и агента советской разведки) Герхарда Кегеля.
 Бережков в трех своих книгах фрагментарно описал процесс обмена: без точных дат и указания места главного события. Г. Кегель не просто написал воспоминания о том, как вывозили из Москвы германское посольство, но еще и привел в них текст официального посольского дневника. Но и он не назвал даты обмена посольств, хотя в других случаях по-немецки скрупулезно приводит едва ли не часы и минуты того или иного события. Но в период с 14 по 23 июля не приводит ни одной даты.
Существует, правда, еще один серьезный источник: воспоминания о вывозе посольства из Москвы Г. Хильгера — советника посла Германии, где он пишет:
«Поездка из Костромы до Ленинакана была куда менее утомительной, чем последующая стоянка у границы, где поезд в течение семи дней находился под палящим солнцем». Значит, обмен был произведен 20–21 июля (по сведениям немецкой стороны).
Конкретную дату обмена, то есть одновременного перехода на территорию Турции групп советских и немецких дипломатов и граждан, Бережков не назвал. Однако намекнул на нее историкам, сообщив, что прилетел в Москву в день, в конце которого немецкие самолеты начали сильную бомбежку столицы.
В период 20–30 июля Москву бомбили по ночам 21, 22, 23, 25, 26 и 30 июля. Коротков написал также, что на следующее же утро по прилете в Москву он был вызван на работу в НКИД, несмотря на то что это было воскресенье. Воскресенье же в эти дни июля было лишь одно — 27 июля. Следовательно, обмененные дипломаты вернулись в Москву 26 июля, а сам обмен был произведен 19 или 20 июля 1941 года.
Однако в газете «Правда» за 20 июля 1941 г. было опубликовано сообщение, состоящее лишь из одной строчки:
«Бывший посол СССР в Германии Деканозов вернулся в Москву 19 июля 1941 года».
Кстати, этот день тоже был субботой. Когда же тогда прилетели в Москву бывшие дипломаты? Внятного ответа на этот вопрос найти не удалось. Получается, что и русские, и немцы, писавшие впоследствии об обмене посольств, или искажали, или скрывали его дату.
Почему?
 Можно предположить, что дата столь тщательно скрывалась из-за того, что 19 июля 1941 года, кроме указанного обмена, произошло еще одно важное событие: Яков Джугашвили — сын предсовнаркома и генерального секретаря ЦК ВКП (б) Сталина, находившийся в немецком плену, именно в этот день написал записку своему отцу:
«19.7.41. Дорогой отец! Я в плену, здоров, скоро буду отправлен в один из офицерских лагерей в Германию. Обращение хорошее. Желаю здоровья. Привет всем. Яша».
После перестройки в нескольких российских газетах была опубликована немецкая листовка, содержащая факсимильный текст этой записки с допечаткой, указывающей, что это «письмо» было доставлено Сталину «дипломатическим путем».
Через Деканозова? Если да, то становится понятным таинственность дат обмена и сознательное создание путаницы в источниках.
Но в Москве уже знали о  пленении Якова Джугашвили:  первое документально зафиксированное сообщение ТАСС руководству страны об этом появилось в тот же самый день, когда он написал записку отцу, а Деканозов доставил ее в Москву.
Опять концы с концами не сходятся, а путаница только усугубляется.
Идем дальше, точнее, возвращаемся к загадочным датам. В июле, именно в тот самый день, когда Яков написал записку отцу, французское агентство Гавас (находившееся на оккупированной немцами территории) впервые сообщило о его пленении. Заметьте, не немецкая пресса, а французское информационное агентство. Скорее всего, это была инсценировка утечки информации через Францию.
Причиной этого вполне могло быть наличие в условиях обмена советской колонии в Германии на немецкие посольство и консульства в СССР пункта о сокрытии факта попадания в плен сына Сталина. Или даже неопределенного намерения отпустить сына советского вождя вместе с советскими дипломатами на родину, чтобы «не усугублять». По-видимому, именно его приезда ждали составы на турецко-болгарской границе, где он и передал Деканозову записку.
Но в СССР не вернулся. Сам отказался или руководство вермахта передумало, рассудив, что сын Сталина в плену – куда более сильный козырь, чем его возвращение.
Отдельные историки и исследователи до сего дня утверждают, что записка Якова отцу — фальшивка. И это возможно. По странному стечению обстоятельств первое сообщение берлинского радио о пленении сына Сталина было передано в 12.30 по московскому времени 22 июля 1941 г., через два дня после получения Сталиным весточки от сына и через 7 часов по окончании первой бомбежки Москвы, которая велась всю ночь на 22 июля.
Очевидно, что оба эти события могли произойти только после обмена — ведь сообщение о пленении Якова прерывало все варианты цивилизованного общения СССР и Германии даже через посредников, а бомбежки Москвы немцы могли начать лишь тогда, когда они уже не представляли угрозы жизни сотрудников немецкого посольства.
Значит, скорее всего, именно поэтому дата обмена и была засекречена, поскольку она подтверждает факт написания этого письма Яковом.
Вопреки распространенной версии, Яков Джугашвили не сдался в плен и не был захвачен в бессознательном состоянии 16 июля, а был интернирован утром 22 июня 1941 г. в поезде, в котором пересек советско-германскую границу, направляясь в служебную командировку. Не исключено, что он находился там под чужим именем, поэтому, разыскивая его, советская сторона потребовала при обмене дипломатов передачи ей всех советских граждан, командированных в Германию, и добилась этого.
Однако не исключено, что именно эта настойчивость и насторожила немецкие спецслужбы, а кто-то из соотечественников опознал сына Сталина и сообщил об этом немцам.  По неизвестной причине на большинстве первых снимков Якова Джугашвили в плену он окружен офицерами и унтер-офицерами люфтваффе. Это перечеркивает официальную версию о том, что «он был… солдатами захвачен в плен к востоку от Витебска…»
Считается, что сын Сталина воевал с первых дней войны. 15 августа 1941 года газета «Красная звезда» написала о сыне Сталина:
«Изумительный пример подлинного героизма показал в боях под Витебском командир батареи Яков Джугашвили. В ожесточенном бою он до последнего снаряда не оставлял своего поста, уничтожая врага».
Вот только в редакции газеты не знали, что Яков Джугашвили уже месяц находился в немецком плену и попал туда отнюдь не на фронте.
Яков Джугашвили ни минуты не провел в действующей армии, о чем чистосердечно поведал на первом допросе 18 июля 1941 г. Допрос проводился в штабе авиации 4-й люфтваффе (заметьте, не в гестапо). Причиной выбора такого странного места для этого, возможно, была необходимость срочной доставки Якова Джугашвили самолетом в день обмена в Свиленград для предъявления его Деканозову.
В качестве живого «вещественного доказательства», по-видимому.
Немцы готовились к тому, чтобы развернуть вокруг пленения Якова Джугашвили крупнейшую пропагандистскую кампанию, и понимали, что советские спецслужбы и пропаганда сделают все, доказывая, что все их заявления и публикации о пленении сына советского вождя — фальшивка.
Вот и предъявили реального человека со вполне реальной запиской отцу.
Во время этой встречи Якову могли сообщить о выявлении его истинного имени и решении исключить его из обмена и отправить в «лагерь для офицеров». Если бы Яков был захвачен в плен на фронте, в этой информации не было бы никакого смысла.
Есть еще одно важнейшее событие, происшедшее в роковой день 19 июля 1941 года — в этот день Сталин был назначен (а фактически сам себя назначил) наркомом обороны. Сталин ли решил взять всю полноту власти на себя, получив записку Якова и поняв, что оказался на крючке у Гитлера, или Гитлер, узнав о таком его решении, нанес ответный удар, объявив, что сын советского вождя и наркома обороны сдался в плен, считая, что сопротивление бессмысленно?
Однозначно ответить на этот вопрос вряд ли удастся.
Так или иначе, сын Сталина оказался в немецком плену, но сенсации из этого не сделала ни та, ни другая сторона. После надменного ответа Сталина на предложении обменять сына на захваченного в плен фельдмаршала Паулюса («Я фельдмаршалов на солдат не меняю»), ценность пленника для немцев свелась к нулю. И его просто убрали, инсценировав самоубийство – бросок на проволоку с током высокого напряжения.
Пунктуально сделанный немцами протокол вскрытия Джугашвили фиксирует пулевое ранение в голову и не содержит ни слова о повреждениях, вызванных электроожогом. Что интересно, в протоколе не зафиксирован и шрам от операции, сделанной Якову несколько лет назад после неудачной попытки самоубийства. А операция была тяжелая и шрам остался внушительным – в нескольких сантиметрах от сердца.
Вопросов много, ответов значительно меньше. Всех свидетелей и участников обмена интернированными русскими и немцами постарались заставить замолчать, сменив им имя и местожительство. До 1980 года было невозможно найти никого из них, они словно растворились на просторах СССР. Ни участниками, ни жертвами войны их не признавали.
Даже после смены государственного строя ничего не изменилось. Родственники, пытающиеся добиться признания бывших интернированных пострадавшими от военных действий, приходят стандартные письменные ответы: «в архивах Министерства обороны и МИД такие сведения отсутствуют».
Военная тайна, которую кто-то не желает открывать и сегодня.
Остается уповать на то, что «нет ничего тайного, что не стало бы явным». Вопрос только – когда? Не исключено, что рожденные в прошлом веке так и не доживут до этого времени.