Татьяна Геркуз Кузьмина. Литпародии

Татьяна Геркуз (Кузьмина)

Литературные пародии

I.
«Поразительно жестока ты,
И ужасно одинока ты,
Ненавистна и противна мне,
Безобразна по моей вине.
Убегу, бегу, уеду я,
Улечу, лечу, исчезну я,
Но бежишь, летишь за мною ты…»
В. Разумков

НИКУДА НЕ ДЕНЕШЬСЯ!

Безобразно кривоглаза ты,
И ужасная зараза ты!
Безобразно кривоноса ты,
И ужасная заноза ты!
Как вопьется твой свирепый взгляд –
Убегу, куда глаза глядят…

Убегу-бегу, уеду я,
Улечу-лечу, исчезну я,
Оглянусь на неземном витке…
Ты за мною с утюгом в руке!

«Ах, ты, ирод! Ах, ты, старый пёс!
И куда ж тебя лешак занес?
Где зарплата, чтоб тя гром разбил?
Чай, с поэтами опять пропил?»
1982

II.
«Рассыплются горы…
Осушатся реки…
Целуются губы и руки…»
В. Разумков

СУДНЫЙ ДЕНЬ

Рассыпались горы, как битый кирпич,
Край неба пошел опускаться…
Все боги, издав громыхающий клич,
Решили с людьми поквитаться.

И флору и фауну смяли в пюре,
Людей раздавили в котлету,
Вулканы зажгли, чтоб в огромном костре
Зажарить и выкушать это…

Сожрали планету и выскребли дно,
Вовсю распоясались боги!
А нам наплевать на шумок за окном,
Целуются руки и ноги…
1982

III.
«При мне, я знаю, не заплачешь,
Лишь нежных губ прикусишь край…
Когда скажу тебе «прощай»!..
Мне больно видеть эти губы
И мук невысказанных стон,
И все же неизбежно, грубо
Я с громким стуком выйду вон…»
В. Ханзин

ПРОЩАНИЕ

Ты не заплакала бездарно,
Когда я вымолвил: «Прощай!»,
А лишь тепло и благодарно
Мне носа прикусила край…
 
А я рванулся как-то грубо
И с громким стуком выпал вон,
Мне больно вспомнить эти губы
И мук невысказанных стон…
1983

IV.
«…Глазами образ твой рисую,
Во зло рассудку и уму
Сниму накидку, и разую,

И в кресло после усажу,
И предложу отведать чаю,
И в чашку сахар положу,
А ты кивнешь, не замечая.

В пустое глядя и во тьму,
Поёжишь зябко свои плечи.
И пот росинками на лбу
Согреет мысленные речи…»
В. Жихарев

ЧАЕПИТИЕ

Однажды, сидя у печи,
Зажав лодышки табуретом,
Я вызвал женщину в ночи
Воображением поэта.

Секундам не закончил счет,
Как в двери стукнули негромко…
В накидке, в чем-то там еще
Ко мне явилась незнакомка.

Вошла и встала у огня –
Прелестная и молодая,
И поглядела на меня,
Чего-то явно ожидая…

Я дрожи в пальцах не унял,
Но, как мужчина настоящий,
К ней наклонился, боты снял,
И далее… по восходящей…

Ее ладони горячи…
Я даже вдруг заторопился,
Раздел и… усадил к печи
На табурет, где я мостился.

А тут и чайник забурлил.
Веселая, должно быть, ночка!
Я даме чашечку налил
И бросил сахар – три кусочка.

Потом еще добавил три –
Пускай ей станет сладко-сладко…
О чем бы с ней поговорить?
Прочту-ка ей стихов тетрадку!

Но, устремив глаза во тьму,
Поёжив зябко свои плечи,
Сказала мысленные речи,
Которых смысл я не пойму…

Потом ушла, а я остался,
Я до того счастливым был,
Что до утра проулыбался –
Такой улыбчивый дебил!

Я выпил чая всю закладку,
Я до печенок обалдел,
Мне стало так ужасно сладко,
Что даже слиплось кое-где…
1985

V.
«Сделавший шаг, должен сделать второй
к падению или удаче…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
Я не приму подачек…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Каждый идет так, как может идти, –
я не могу иначе».
С. Щеглов

АЗБУКА СТИХОТВОРЦА

В детстве я сделал один шажок,
Бодро приставил ножку,
Слышу я маменькин голосок:
– Ах, как талантлив крошка!

– А-а! – закричал я, идя к судьбе,
Дара в себе не пряча.
Годы прошли… Я добавил: – Бэ-э!
Я не могу иначе…

Где-то в ряду прошептали: – Вэ-э!
Мне подсказали, значит.
Гордо тряхнул я своею «гэ» –
Я не приму подачек!

Много сказал я, теперь пойду,
Как бы талант не вышел.
Кто-то вдогонку мне крикнул: – Ду…!
Я его не услышал.
1985

VI.
«Слышишь, ночь,
Ты расскажи мне сказку…
. . . . . . . . . . . . . .
Расскажи мне быль и небыль,
Расскажи, быстрее я усну…»
С. Прозоров

СЛАДКАЯ СКАЗКА

Расскажи, поэт, мне сказку,
Набреши побольше врак.
Пусть ее сюжет затаскан,
Это даже добрый знак.

Пусть в ней смысла еле-еле,
Пусть в ней мысли – грош цена!
Я не сплю уж две недели,
Начитавшись Ханзина.

Расскажи мне, вьюнош, сказку!
Утоли печаль мою,
Набреши в ажурных красках,
Как поэтов издают!

Вольно языком молоть-то!
Я скажу, с чего начать:
Как безвестного Володьку
Нонче двинули в печать,

А за ним туды ж Васятку
И Танюшку – сразу трех!!!
Ты сбреши, и сладко-сладко
Я всхрапну под этот брёх!
1985

VII.
«Глаза открытые, большие, умные…
…Прожила лет она уже немало,
И вот пришла пора ей умирать,
Она всю ночь перед кончиной вспоминала
И жизнь свою и лошадь-мать».
С. Прозоров

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЛОШАДИ

Жила-была на свете лошаденка,
На травушке-муравушке паслась,
По юности скакала жеребенком,
Объездили – кобылкой назвалась.

Она немало бегала по свету,
Познала кнут и тяготы седла…
И вдруг попалась на глаза поэту,
Когда его нелегкая несла…

Она была на «сапиенс» похожа,
Но рифмами над ней сгустилась тьма,
Пришло на ум поэту уничтожить
Творение разумного ума.

Всю ночь её он превращал в котлету,
Пришлось немало перьев изломать.
Кобылка не осталась без ответа
И поминала нашего поэта
Одним словцом с приставкой краткой – «мать»!
1985

VIII.
«И в окончанье лета
Немного света, тени,
И запаха сирени,
И травяного цвета.

И осень дышит ближе…
. . . . . . . . . . . . .
Вечерней искрой где-то
Земля еще согрета.

У горизонта лето.
И кто-то рядом бродит…»
В. Жихарев

НЕЧАЯННАЯ ВСТРЕЧА

Писал я поздним летом
Про осени приметы:
Увядший цвет сирени,
Заката светотени…

Как в рощице багряной
По травам осень бродит…
Вдруг слышу: кто-то рядом
В кусточках колобродит…

Шуршит листвою кленов,
Трещит сухим бурьяном
И дышит  затаенно –
Таится, окаянный!

Но я не робким вырос,
Я – паренек горячий:
Я кулаки – навынос
И ноги – враскорячку…

Соображаю быстро:
Зайти бы надо с тыла…
И вдруг вечерней искрой
Мне личность осветило!

– Ты кто? – ору отчаянно. –
Зачем тут ходишь, дышишь?
– Я – осень, – отвечает. –
Забыл, о ком ты пишешь?
1985

IX.
«Она – блистающая фея…

Неограниченность пространства –
не то, что этот тесный шар,
она ж, лишенная жеманства,
шагает в свете лунных фар.

И кожа талии упруга,
талант и женственности дар,
не для овала, а для друга,
для слабовидящих удар…»
В. Жихарев. «Ночь».

ФЕЯ БЕЗ ЖЕМАНСТВА

Я скромной фее без жеманства
Хвалебный посвящаю стих.
Неограниченность пространства
Мала для форм её крутых.

Она размашисто шагала,
Утратив женственности дар,
И ноздри с шумом раздувала,
Как закипевший самовар.

Играли желваки на скулах,
Качалась гиря кулака…
В проулок темный завернула
И увидала мужика.

Был под шафэ он, мыслил туго,
Очки к тому же на балде,
Но кожу талии упругой
Довольно четко разглядел…

– Какая дамочка при теле! –
Сказал он, щупая товар…
Но получил такой удар,
Что аж подфарники слетели.

Конечно, темень виновата,
Она лишь – средоточье зла.
А фея выругалась матом
И вдаль размашисто пошла.
1985

X.
«Я весь – остановись, мгновенье!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я не могу взглянуть
в глаза твои тем прежним взглядом,
и тошно мне с тобою рядом…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Скорей отсюда – в ночь глухую!..
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Поплакать, что ли, от досады…»
В. Тебеньков

ОСТАНОВИСЬ!

Намедни я над рифмой бился,
До синяков набил висок,
Конечно, шибко уморился
И подремать решил часок.

Вдруг чувствую: мой сон уходит,
И что-то в ухе шебарчит:
Смотрю, бабенка в балахоне
На чем-то этаком бренчит…

А волосы у ей – как струи,
А грудь – почти что наголе…
Я говорю: «Бросай инстр;мент
И раздевайся веселей!»

Она с улыбкою печальной
Едва сдержала горький стон:
«Как хочешь, милый», – отвечает
И скидывает балахон…

Ну, вопщем, баба неплохая,
Но маловато в ей огня!
И почему-то всё вздыхает,
Глаза таращит на меня…

И тошно стало – нету силы,
Я бабьих вздохов не терплю!
«Ну, что, подружка, погостила?
Вали отсюда!» – ей велю.

Вздохнула гостья в балахоне
И тихо молвила в дверях:
«Ты имечко мое запомни,
Чтоб знать, кого ты потерял.

Я – Муза, – говорит. – Одна я
Поэту в спутницы дана».
«Остановись! – кричу. – Родная!»
Да не воротится она…
1985

XI.
«Мне бы утречком румяным
Прогуляться по росе,
Но фреза, вгрызаясь рьяно,
Сталь кромсает, словно снег…

Мне б сидеть, писать поэму
Про любимые глаза,
Но опять остервенело
Верещит моя фреза…

Я в лесу, бреду тропою…»
А. Тебеньков

БОЖИЙ ДАР

Хорошо б на зорьке ранней
Пить ромашковый нектар,
Но меня пером к тетради
Пригвоздил мой божий дар.

Хорошо б с грудастой Таней
Лечь под елочку в бору,
Но, пунцовый от желанья,
Я тянусь… куда? – к перу!

Что мне Таня, что природа?
Наплевал я на зарю,
Я творец иного рода,
Я стихи плодотворю.

Мне бы в дружеской компашке
Тяпнуть рюмочку вина,
Только мне иная чашка
В этой жизни суждена.

Говорят, я токарь классный,
На заводе знаменит…
Ну, а Пушкин и Некрасов?!
Кто их должен заменить?

Говорят, что я умелый,
Где себя ни приложу.
Оттого остервенело
Я бумагу извожу.

Мне прервать бы труд натужный
Да в носу поковырять,
Но ведь я народу нужен!
Сколько можно повторять?

XII.
«Разве можно за деньги подарок купить,
Я могу лишь стихи тебе подарить…»
С. Спиридович

БЕСЦЕННЫЙ ПОДАРОК

Дует ветер с утра, и снежок мельтешит,
Но душе моей сладко и жарко.
День рожденье жены я отметить решил
Самым лучшим, бесценным подарком.

Я бы мог ей купить миллион алых роз,
У меня мелочишка найдется,
Но я знаю, жена моя скажет: «Старо!
Эта песня уже не поется».

Я бы мог ей купить из барашка манто
И кольцо с бриллиантом в придачу,
Но я знаю, жена моя скажет: «Не то!»
Да еще от обиды заплачет…

Я б купил ей наряды, помады, духи,
Но они – атрибуты мещанства.
Лучше я сочиню ей такие стихи,
Чтоб она засияла от счастья.

Я был прав, как всегда. Я стихи ей прочел.
На меня поглядела супруга
И, тихонько вздохнув (неизвестно о чем),
В лобик чмокнула милого друга.
1986

XIII.
 «Я – жалкий дурачок,
Я позабыл завет:
Смешно, сказавши: «Щёлк»,
Ждать свет».
С. Щеглов

ГОП–ЛЯ!

Сказавши: «Гоп!»,
Я сделал свой прыжок
Из люльки на пол,
С пола – на горшок.

Сказавши: «Бац!»,
Я разгромил сервиз,
А следом люстра
Полетела вниз.

Отец сказал:
– Сейчас ремень сниму –
И будет «щёлк»
По месту одному.

Теперь я вырос,
Я во цвете лет,
Но до сих пор
Не вызубрил завет.

Сказавши: «Ах!»,
Наплел я чепухи
И жду, что это
Назовут – «стихи»!
1986

XIV.
«…Ничего перед вечностью.
Все равно, кто ни встретится…
…Не погибну от скромности…
Я прощаю все подлости,
Что в дороге мне встретятся…»
С. Щеглов

МЕССИЯ

Я хожу, как Мессия,
Вознесенный молвой.
В грязь, что ноги месили,
Окунусь головой.

Рванью экипированный,
Крест на пузе влачу.
Я брожу очарованный,
Про себя бормочу:

– Дайте грош за Иуду,
Паки Бога вознес!
Харе Кришна и Будда,
Магомет и Христос!

В мирозданья огромности
Я как в отчем дворе,
Не помру я от скромности,
От портвейна – скорей…

Вкруг меня собирается
Всех светил хоровод,
На меня озирается
И хохочет народ.

– Гей вы, нищие, сирые,
От сохи мужички!
Я прощаю вам, ироды,
Все пинки и тычки!

В ширь мою непочатую
Полно камни бросать!
В США напечатаюсь –
Чтоб вам  л о к т и   к у с а т ь !
1986 – 1992

XV.
«Прохожие не смотрят на него,
Привыкнув к гениальному соседу,
Не приглашают в зал на торжество,
Не подают к парадному карету.

Но даже если оживет металл
До сердца, до глубоких вен,
Он не поедет ни на раут, ни на бал,
Где нет Анны Петровны Керн».
Ю. Асланян

ПРИГЛАШЕНИЕ НА БАЛ

Привыкнув к гениальному соседу,
Мы не зовем его испить вино,
Мы предпочтем простого дядю Сеню –
В картишки или, скажем, в домино.

Когда ж в работе увязают уши,
А мы хотим резвиться и скакать,
Кто должен ехать? Ну, конечно, Пушкин!
Ему чего? Ему не привыкать!

И вот решили мы почтить поэта,
Переработал человек, устал.
Мы к пьедесталу подали карету
И пригласили гения на бал.

Был арендован зальчик для банкета,
И группа «хэви» бухала в углу…
Спросил поэт, влезая в спецкарету:
«Что, Аннушка-то будет на балу?»

Ему сказали: «Пронеслось два века!
От коммунизма мы невдалеке.
У нас такие Нюшки в дискотеках!
Куда до них воспетой Анне Керн?!»

Но, увидав балдежную Аннету,
На чьих грудях позванивал металл,
Поэт вскричал: «Карету мне! Карету!
Гони, ямщик! Гони на пьедестал!»
1987

XVI.
«В сомненьях пробивая брешь,
Будь гончаром своих надежд,
В них утверждайся, что есть мочи…

Призванье вызреет не вдруг,
Вращай судьбы гончарный круг…

Мир кровью пролитой пропах…»
В. Толоковский. «К ровеснику».

ВРАЩАЙ, ВРАЩАЙ!..

Эй, друг, чем дней заполнишь брешь?
Балдеешь, дрыхнешь, наркоманишь?
Будь гончаром своих надежд!
Иди, садись. Учиться станешь.

От хаты выброси ключи,
Теперь ты здесь и дни и ночи.
Ты глину кровью намочи
И утверждайся, что есть мочи!

Гитару нацепи на крюк,
Подружкам говори: «Прощай!»
Вся жизнь твоя – гончарный круг.
А ну, вращай, вращай, вращай!

Ты, кажется, сачкуешь, друг?
Какой там – перерыв на чай?!
Вся жизнь твоя – гончарный круг,
А ну, вращай, вращай, вращай!

Пусть дети верещат вокруг,
Ты будешь вечно холостой.
Вся жизнь твоя – гончарный круг.
Вращай, вращай, вращай… Постой!

Ну, что ты гонишь, как в тираж!
Давай передохни чуточек…
Что выкатал-то, а? Покажь!
Ну, что… приличненький горшочек!

Какою плачено ценой!
Вся жизнь прошла в труде и стоне…
Хоть смахивает на ночной,
Зато уж сядешь – как на т р о н е!!!
1987

XVII.
«Голубеет за росами лес,
Расступаясь в рассветную хмарь…

Рухнет выстрел к просвету небес –
С того света рванется глухарь!..

Кратким клекотом в горле горячем
Я рванусь с того света на этот».
Ю. Асланян

ГЛУХАРЬ С ТОГО СВЕТА

Еле брезжит рассветная хмарь,
Над землей поднимаясь бредово.
Жил да был на том свете глухарь,
Молодой глухарина, бедовый.

Он не кашлял, ничем не болел,
Токовал, призывая подружку.
Он бы прожил еще 300 лет,
Но попал бедолага на мушку.

И затмился пред ним белый свет,
Стала птица немой и незрячей…
А из тушки вдруг выпал поэт
С громким клекотом в горле горячем.

Залетев на планету людей,
В глухаря обратиться не хочет.
Он в поэтах живет по сей день.
Вы прислушайтесь… вот он, клекочет!..
1987

XVIII.
«Хожу-брожу с печалью я…
…Ворона каркает вовсю…
…И не дождаться нам тепла…»
Л. Чернов

ХОЖУ–БРОЖУ…

Осенним днем хожу-брожу,
Хоть на больничном я сижу,
Я весь от холода дрожу
И все равно хожу-брожу…

В моих мозгах какой-то шум…
Я шум, пожалуй, запишум,
Потом на сцене расскажум…
Хожум-брожум, хожум-брожум…

Мне бы лежать, а я хожу,
Мне б не писать, а я пишу,
Напрасно ждете, доложу,
Когда я умное скажу…

Ни мыслей нет, ни смысла нет,
Мне опостылел белый свет…
Ворона каркнула вослед:
«Кар-кой занудистый поэт!»

Вороне пальцем погрожу,
А вас, друзья, предупрежу!
Не слушайте мою лажу,
А то вас тоже заражу!
Хожу-брожу, хожу-брожу…
1988

XIX.
«Увы, враги не отступают
Ни в вечной жизни, ни в земной,
Они как … прибывают.
А мне-то что? Господь со мной!

Он лишь один, святой и правый,
Ржу отделяет от меча.
Он – свет и купол златоглавый.
Мой новый враг – ему свеча!»
И. Тюленев

ДАЕШЬ СВЕЧУ!

Пудовой палицей махаю,
Трещит кольчуги чешуя,
А всё враги не убывают,
Не убывают ни …!

Как вещий князь, на холм присяду,
Могильник разгребу ногой.
Из черепа напившись яду,
Былинной шевельну мозгой.

И вот уже – долой проблемы!
Чтоб царский обрести покой,
Пойду-ка закажу молебен
По всем врагам за упокой!

Эх, понаделаю погостов
Из тех, чья жизнь не дорога!
Как просто, Господи, как просто:
Даешь свечу – и нет врага!

Пускай трепещут все в округе,
Когда, спущая дух дурной,
До ветру выйду без кольчуги…
Ужо я вас! Господь – со мной!

Не всем ведь это удается –
Быть в центре божеских очей.
Мой новый сборник издается
Ценою в дюжину свечей!
1992

XX.
«И снился мне чудесный сон,
как будто я со всех сторон
окутан светлыми лучами…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мечтой своей, эмоцией мохнатой,
плыву, как дирижабль, в лазурном небе…»
М. Булатов

МОХНАТЫЙ ДИРИЖАБЛЬ

Тряся эмоцией мохнатой,
Бродил я, точно виноватый.
Душа и плоть была в томленье:
Я в бане, в общем отделенье
На мужиков косился взглядом –
У всех эмоции, что надо!
Слегка пушисты, розоваты,
И только у меня – мохнаты!
Я каждый день до крови брился,
Да, видно, уж таким родился!
Я парился и… простудился,
И в сон, как в омут, провалился.
Пока я был в жару, в бреду ли,
Эмоции мои раздулись,
Как два воздушных шара, оп-па!
Я взмыл под небо кверху попой
И над российскою державой
Завис мохнатым дирижаблем.
Все на меня таращут очи,
Вздыхают, охают, хохочут,
А я, эмоции качая,
Висю, окутанный лучами
Остолбеневшего светила,
И всё мне радостно и мило…
И вдруг одни паршивец гадкий
В меня бабахнул из рогатки…
Ай! Ой-ё-ёй!.. и я проснулся,
И к ним спросонья потянулся…
Ох, братцы, что же я нашарил?
Лишь лопнувший мохнатый шарик…
Так и живу, стеная громко.
Я женщин обхожу сторонкой,
Тряся эмоцией мохнатой,
А дырку затыкаю ватой.
1992

XXI.
«Я пил вино, и ползал по земле,
и женщин ждал в своей ползучей мгле…
и музой пренебрегал жестоко…
Теперь, сейчас – я грустный раб и червь,
я в пресмыканье преуспел немного,
ищу я свой единственный напев,
в своем несозреванье перезрев».
В. Прокин

ПЕРЕЗРЕВШИЙ ЧЕРВЯК

Давным-давно, когда я был червяк,
Я пил вино, к бутылке присосавшись,
И отпадал, до пузыря нажравшись,
И бабу ждал, подняв наискосок…
Давным-давно, когда я был червяк!

Я был червяк слегка наискосок,
Всё думал: стану мотыльком пархатым,
Тогда узнают райские пенаты,
Каков у червя мощный голосок…
Я был червяк слегка наискосок!

Но так и не созрел я для высот,
Перезревая в плотском увлеченье…
Года прошли, я стал солидным червем,
А галстук до сих пор – наискосок…
1993

XXII.
«Вот опять я, мать честная! –
Вдоль по улице иду.
Вслед, уздечкою бряцая,
Конь шагает в поводу…»
А. Гребенкин

В РОДНЫХ ПЕНАТАХ

Вот опять я, мать честная,
У деревни на виду.
Авторучкою бряцая,
Гордой поступью иду.

А за мной – родные звуки:
Хрюки-хрюки, кряк да кряк,
Коровенки, гуси, утки
И один соседский хряк…

Вдоль по улице топочут,
Перья по ветру летят…
Все со мной обняться хочут,
Почеломкаться хотят.

Чтоб увидеться с Поэтом,
Погутарить за дела,
Добрели ко мне с приветом
Три деревни, два села.

Ставши малость тугоухой,
Тиховидящей вдали,
Трехсотлетнюю старуху
На полатях принесли.

Круг читателей всё шире –
Это хочется признать!
В три струны на сельской лире
Навострился я бряцать!

Хорошо в родных пенатах
Языком пощёлкать всласть!
Разъедри твою в туда-то
Не скажу какую мать!..

И сказал, жуя счастливо
Самокрутку старый Фрол:
«Да-а… не зря тебя крапивой
Дед-покойничек порол!»
1993

XXIII.
«Частит гитарка шпанская,
кайфует ловелас,
доступное шампанское,
дырявый ананас…
. . . . . . . . . . . . . .
Еше не алкоголики –
сигарка, кий, мелок…
. . . . . . . . . . . . . .
А в глубине за столиком
сам Александр Блок».
Г. Горбовский. Журнал «Звезда», 1993 (3)

ДЫРЯВЫЙ АНАНАС

Эх, щедрость ресторанская!
кайфует рот и глаз:
доступное шампанское,
дырявый ананас…

Мужчины в черных смокингах,
в перстнях на миллион
ведут неспешно «токинги»
столыпинских времен.

А дамы разодетые
в меха и жемчуга…
В помине нет совдепии,
раздетой донага.

Икорка черно-красная,
балык, вареный рак
и пиво первоклассное –
залейся на пятак!

Надрался я до коликов,
поехал потолок…
Гляжу, со мной за столиком
сам Александер Блок!

Сидит он так, сутулится,
бубнит, как пономарь:
– Фонарь, аптека, улица,
ночь, улица, фонарь…

Заело, вижу, наглухо,
так и свихнуться риск!
Ему шепчу я на ухо:
– Луны кривится диск!

Он даже вздрогнул толику,
чуть пиво не пролил:
– Простите, как изволите?
– Ну, я соизволил…

Он смотрит одурманенно,
как будто нездоров,
дыша в меня туманами
своих иных миров.

Ну, я еще поддал ему
лирический посыл:
– Ты, – говорю, – про даму-то
с ключами позабыл?

Кивает он задумчиво,
как загородный грач,
кусая крендель булочный
под чей-то пьяный плач.

Мы кружку – тяп! – и начали
с ним новый стихоплет,
как «стан, шелками схваченный»
меж столиков плывет…

Сказал бы кто мне давеча,
ответил: – Оборжусь,
что я к Ляксандр Ляксандрычу
в соавторы сгожусь.

Слагаем – и не верится,
что этот мир про нас…
Даешь «ин вино веритас»!
Дыр-рявый ананас!

Опять кидаю фразу я:
– Ты мыслью не беги,
перо воткни ей страуса
в куриные мозги…

А он, чудак, расстроился:
– Пошел отсюда, хам!
И врезал мне породистой
мослою по мозгам…

Очнулся. Месяц щурится.
Совдеповская хмарь.
Скамья. Бутылка. Улица.
И во-от такой фонарь!
1993

XXIV.
«Тополя набухли влагой.
В воздухе – туман и прель.
Вот и всё. Пойду и лягу,
как собака, на панель.

Путь меня машины давят…
. . . . . . . . . . . . . . . .
Пусть моей Прекрасной Даме
рай приснится, а не быт…
. . . . . . . . . . . . . .
А Всевидящее Око
заслонило облака».
Г. Горбовский. Журнал «Звезда», 1993 (3)

ГОРБОВСКИЕ СТРАДАНИЯ

Голова набухла влагой
Через мозговую щель.
Вот и всё. Пойду и лягу,
Как собака, на панель.

Пусть я в галстуке и шляпе
Со стихами наизусть
Буду слякотью заляпан.
Ну и на фиг! Ну и пусть!

Я такой ужасный видом,
Приходите порыдать,
Как мучительным рапидом,
Содрогаясь от обиды,
Буду сладостно страдать.

Никому-то я не нужен,
Как весенний грязный снег,
Вот умру в зловонной луже
На глазах моих коллег.

Пусть моей Прекрасной Даме
Я испорчу аппетит.
Пусть меня машины давят,
Фарш мой по ветру летит!

Но шоферы проезжают
Мимо гения в грязи,
А старушки обижают:
«Вот надрался, паразит!»

И неведомо им, дурам,
С вермишелями вразнос,
Что российская культура
Гибнет, как паршивый пес!

Тут Всевидящее Око
Разогнало облака.
«Ну, с поэтами морока! –
Громыхнуло свысока. –

– Дал им грёзы для полета,
Слово дал – проснись и пой!
Нет, живут, как обормоты…
Встань, мой сын! Поди домой,

Что-то холодно сегодня.
Пострадал – и хорошо».
Внял я голосу Господню,
Отряхнулся и пошел.
Июль, 1993

XXV.
«Не внятно мне ни гад морских блужданье,
Ни ангелов полет над головой,
Ни даже дольней лозы прозябанье
Над постарелой, высохшей травой…

Зато хватает силы и отваги,
Живое слово в воздухе поймав,
Его прикнопить быстренько к бумаге,
Одним движеньем крылья оборвав».
Андрей Волос. Сб. «Порыв. Новые имена». М., 1989

ПРОМОЙ УШИ!

Не Пушкин я, простите за признанье,
Хреново чую гад подводный ход,
А также дольней лозы прозябанье
И этих… горних ангелов полет.

Не Пушкин я, но хлеб жую не даром,
Чтоб и меня глаголом обожгло,
Я взял да вымыл уши скипидаром,
И это мне чертовски помогло!

Я внял навозной кучи содроганью,
И вылету зеленых жирных мух,
И земляных червей перемоганью,
И сытой жабы сонному морганью…
Так обострился мой промытый слух!

Теперь мне хватит силы и отваги
Живую муху на лету поймать,
Ей крылышки с улыбкой обломать
И прислюнить глаголом на бумаге.
Август, 1993

XXVI.
«Ты помнишь, подруга, далекие дни?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
как нас обжигали желаний огни…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
как наша любовь обернулась бедой…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
как нам изменили в несчастье друзья,
как дружно не вышли на явку,
как нам не хватило в колоде туза,
чтоб выйграть последнюю ставку!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
и если остался еще где-то бог,
то веры в него не осталось».
В. Прокин

*   *   *
Ты помнишь, Маруся, наш славный притон?
По фене веселый жаргончик…
Крапленую даму поставив на кон,
Мечтал я сорвать миллиончик…

Но был мой подельник – матерый «бизон».
Без пошлых жегловских допросов,
Он рюхнул в «пятак» мне «бубновым тузом»,
Аж брызнули «черви» из носа…

Ты помнишь, родная, наш первый налет?
Мы взять ювелирный пытались…
А наши друзья через задний проход
От шухера дружно смотались…

Чуть позже – Бутырки железный порог,
Нарымские узкоколейки…
И если остался еше где-то бог,
То веры в него – ни копейки!
1993

XXVII.
«Трын-тоску даже высказать некому,
Из стаканчика вырос репей.
Я закрою глаза, и под веками
Вижу хари астральных теней.

Я глаза закрываю и топаю
На астрально-подметную рать…
На Америку вместе с Европою.
Аж земля начинает дрожать…

…Ах, ты, шарик земной да с тарантулом,
Ах, ты, ниточка рваного дня.
Неужели оставлен я Ангелом
И Господь забывает меня?..»
Ю. Кузнецов. Журнал «Наш современник»,1993 (11)

БЕСОВСКИЕ ИГРЫ

Опрокину стакан опупеловки
И в ноздрю затолкаю репей.
В синих градусах осоловеловки
Вижу хари веселых чертей.

Ухмыляются мне чернопопые,
Раздувая в зубах чинари:
«А давай-ка, Юраша, потопаем:
Раз-два-три! Раз-два-три! Раз-два-три!

А теперь мы ушами похлопаем
И рога завернем в кренделя,
Чтоб трещали извилины лобные:
Гоп-ля-ля! Гоп-ля-ля! Гоп-ля-ля!

Мы те выдадем индульгенцию,
Чтоб шарахался в ужасе рай!
Раздолбаем своими коленцами
Всю астрально-подметную рать!»

Эх, по нраву мне игры бесовские,
Разудалая их мельтешня!
А чего еще делать в бессонницу,
Коль Господь забывает меня?

Рас-потопали мы и похлопали
В синеве одубелой луны!..
Напугали Чукотку с Европою,
Даже Штаты наклали в штаны.

Шар земной в состоянии паники
Весь дрожал и пощады просил…
Но тарантул заполз мне в подштанники
И за что-то меня укусил…
Январь, 1994

XXVIII.
«Всю ночь пел черный дрозд. Нет, не Уоллес Стивенс*,
а черный дрозд: живой, в той Ялте, в том Крыму,
где нам случилось быть, где мы не загостились,
по неуменью жить, не знаю, почему.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Откуда в мире зло? – мы вопрошать устали.
От нас, от нас, от нас. Да, но откуда дрозд?
Откуда в мире дрозд? Его бы нам устами
пить мед. Всю ночь. Всю жизнь. Всю вечность в бездне звезд…»
В. Британишский. «Отсутствие способа слушать черного дрозда». – «Звезда», 1993 (9)

ДВА СПОСОБА СЛУШАТЬ ЧЕРНОГО ДРОЗДА

1. ТО БЫЛО В ЯЛТЕ…
Известно всем еще с времен Христа:
наш грешный мир спасает Красота,
но я бы дополнение привнес:
порой спасает мир и черный дрозд.

То было в Ялте, в солнечном Крыму:
всю ночь он пел, незнамо почему,
в подлунной роще, где цветет хурма.
Все тёщи от него сошли с ума,

и я сошел… с курортного крыльца
с нездешним выражением лица,
и вопрошал у сторожа светло:
– Скажи, отец, откуда в мире зло?

И сторож мне отверз свои уста.
Его ответ напоминал Христа:
– Иди, не шляйся тута по кустам,
а то как стрельну в энтие места!..

 О, лаконизм почти библеских фраз!
Я понял враз, что зло идет от нас,
ведь можно слушать черного певца
и не сходя с житейского крыльца.

Не по карману мне теперь в Крыму.
Я отдыхаю в собственном дому.
Я пью ночами забродивший мед,
и черный дрозд во мне поет, поет…

*У. Стивенс – американский поэт, автор цикла стихотворений «13 способов видеть черного дрозда».

«Всю ночь пел черный дрозд…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Всю ночь та красота спасала мир…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Откуда в мире дрозд? Его бы нам устами
пить мед. Всю ночь. Всю жизнь, всю вечность в бездне звезд.
Нет уст у нас, чтоб мед вкушать. Ушей, чтоб слушать
песнь черного дрозда. Мы слышим скверну слов.
Но черный дрозд поет. Он бескорыстно служит
И тонущим во зле соломинку он шлет».
В. Британишский. Журнал «Звезда», 1993 (9)

2. А ВЫ СЛЫХАЛИ?
Вы не слыхали, как поют дрозды?
О, нет, не просто птички полевые,
а те, что мир спасают от беды –
спасители раздробленной России.

Чу, вот они расселись по кустам
объединенным творческим концертом.
Их запросто узнать по голосам
с кавказским иль воронежским акцентом.

Они поют в полуночную тишь,
когда лягушки бесятся и квачут.
Никто им не кричит с досады: «Кыш!
Перестрелять бы вас к чертям собачьим!»

Кто в мире дрозд? Пичужка – от хвоста
до клювика – и вся головоломка!
Я утверждаю: у дроздов – уста,
чтоб мед полей сосать через соломку.

О черный дрозд! Я видел это сам:
он мед хлестал для пущего вокала,
а у меня стекало по усам,
но в рот, как говорится, не попало.

И потому мне мира не спасти,
и, хоть запойся, он не будет краше.
Нет, я не дрозд, господь меня прости!
Я – лишь Поэт, несолоно хлебавший.
Январь. 1994

XXIX.
«Встающий дыбом горизонт
Единым фронтом движет тучи.
И жмутся в страхе грозовом
Березы к придорожной куче.
. . . . . . . . . . . . . . .
Кругом, кругом одна гроза!
А кто это в пыли дорожной
Стоит один, закрыв глаза?
Неужто я?! Да быть не может!..

Не может быть! Но это я!
И нет меня сегодня с вами…
И огнь небесный на меня
Летит с закрытыми глазами».
Лев Котюков. Журнал «Москва», 1993 (12)

РЕВЕЛА БУРЯ…

Вздымался дыбом небосклон,
Готовясь к буре неминучей,
А мы сидели за столом
И поддавали дружной кучей.

Вот кто-то басом загудел,
Аж дамы чавкать перестали:
– Ре-ве-ла бу-ря, дождь шумел,
Во мра-ке мо-лоньи блистали…

Все подхватили, кто умел,
У многих слезы навернулись:
– И не-пре-рывно гром гре-ме-ел!
Шуме-ел камыш, деревья гну-улись…

А я не пел ни так ни сяк,
Лишь брови собирал угрюмо.
Ну, прямо, вылитый Ермак,
Понятно, что объятый думой…

А думал я примерно так,
Семь раз примеривая кряду:
Коль я, по сущности, Ермак,
Пойду-ка я на брег и сяду.

И вышел я – кругом гроза!
Хлобыщет ливень – ох, и ночка!
От страха закатив глаза,
Присел я копчиком на кочку…

– А где, – кричали, – Котюков?
Ужель исчез? Да быть не может!
Всё выплакал и был таков?
Ну, это на него похоже…

А я шептал: – Да вот он – я!
Меня таким вы не знавали?..
С трусов струилось в три ручья,
И ви-ихри в дебрях буше-ва-али!..
Январь, 1994

XXX.
«О, хорошо в саду моих
возвышенных обид
на этот мир, что на двоих
таинственно накрыт.

…а паутина на траве
сладка и солона:
она внутри и даже вне –
как девственниц слюна.

…О, в честь Бараташвили Н.
синеет соль небес…

…А в километре надо мной
есть спальня для стрижей –
намек обиды, что страной
пренебрегли моей…

Обида на тебя, дружок,
на дочь, на мать, на смерть…»
В. Кальпиди. О, Сад. – Газета «Сегодня», 1994

КАЛЬПИДИ В ОБИДЕ

Как хорошо в моем бреду
возвышенных словес
балдеть, как в розовом саду
под куполом небес.

На две персоны стол накрыт,
где мы сидим Один,
под сладким соусом обид
разжевывая сплин.

Вот каплуны, летя на юг,
прокеркали вдали –
намек, что Родину мою,
как Дуньку… обвели.

Вот птичка райская, звеня,
влепила мне помет –
намек, что кто-то и меня
старательно… ведет.

Ах, как обида солона
в сухофруктуре щек.
Она – как девственниц слюна
и кое-что еще…

О, в честь Басилашвили О.
Рязанов дал обед.
О, сколько было там всего,
Меня лишь было нет.

XXXI.
«У волн, у плакальщиц… И снова повторю:
У плакальщиц, у волн. Не будет продолженья,
Достаточно. Я ночь благодарю
И озеро за долгое волненье.

У плакальщиц, у волн. Я все уже сказал.
Добавить, что еще поскрипывали сосны.
И нужен ли пейзаж, когда я смысл стесал?
Ищите в темноте – подробности несносны.

У плакальщиц, у волн. О путаница речь!
И вроде все равны перед тоской… и вроде
Нам общий трепет дан… кого предостеречь,
Что вы меня опять неправильно поймете».
Лев Дановский. Журнал «Звезда», 1994 (7)

ПЛАЧ У ВОЛН

На берегу стоял я, дум великих полн,
И голову держал, как лидер, на излете.
У плакальщиц, у волн… – Я все уже сказал.
У плакальщиц, у волн… А дальше – вы поймете.

Не поняли еще? У плакальщиц, у волн…
У озера, в реке, на кочке, на болоте…
Я смысл уже стесал, ошкурил, и обмёл,
И бросил в темноту – ищите и найдете!

Что, снова повторить? У плакальщиц, у волн…
О, как несносны мне подробности и пренья!
У плакальщиц, у волн… А если вы – обол…
То с вами ни к чему пускаться в объясненья.

Вострепещите все! Надолго и всерьез!
Настройтесь на волну усердного рыданья!
Вы плачете? И вы? О волны женских слез!
Вы поняли меня. Спасибо. До свиданья.
Ноябрь, 1994

XXXII.
«В нагнетаемой тьме, в без предела,
в до того запрокинутой, аж
хруст раздался, как будто просело
что-то в доме тяжелое… Кряж?

Хрящ, воздушная косточка счастья,
или сам позвоночный хребет
стал, скользя, с разворотом смещаться,
и беда, если жилу сорвет.

Все так хрупко, так пригнано кругло, –
только чуть – и каюк, и капут.
Китоврасу – реберьем об угол,
или сразу – конец Кикапу.

Но пока, светлячок слаботочный,
в мировой накрененной ночи
незаметно пульсируешь строчкой,
значит – жив. А живешь, и молчи».
Дм. Бобышев. «Три малых ноктюрна». Журнал «Звезда», 1994 (1). Живет в США.

СТРАХ–ТО КАКОЙ!

На топчане, в служебной каптерке
я лежал, запрокинутый аж…
Тут как хрустнуло что-то в потемках,
и объял меня жуткий мандраж.

Всё так хрупко: дрожат половицы,
двери хлябают, стены скрипят…
Не успеешь «ноль – двум» дозвониться,
по тебе одному прозвонят…

Я с младенчества – жертва испуга:
нос вибрирует, дергает глаз…
Вдруг шарахнет реберьем об угол
Китоврас – Карабас-барабас?

Или Бука, мохнатая Бука
с жутким хоботом, как муравьед,
засосет меня, булькая звуком,
и продлит мою смертную муку
саблезубый Бабай-людоед…

Вжался я в половицу клубочком:
потеснись, таракан и сверчок!
Лишь тихонько пульсирует строчка
да поскрипывает мозжечок.

Чьи-то хрупают косточки счастья,
кто-то воет в кромешном аду…
Где ты, сменщица, бабка Настасья?
Как Хома, без тебя пропаду!

Но конец уже тьмы бесконечной,
вылез я, прославляя рассвет…
Пять котов сигануло с крылечка,
оставляя собачий скелет.

Не стращайте поэта хрящами,
позвоночным столбом на ходу
и другими такими вещами…
Хвать кондратий – и нет Какаду.
Декабрь, 1994

XXXIII.
 «Так много тел, мужских и женских,
Так много глупости людской!..»
Е. Панфилов

*   *   *
Так много тел, мужских и женских,
Так много глупости людской!
И Дух заходится вселенской,
Всепоглощающей тоской.

Парижи это или Канны, –
Куда ни простираешь взгляд:
Непроходимые болваны
Мостят себе дорогу в ад.

Клянутся, врут, ломают руки,
Целуются, осоловев,
Стреляют, вешают от скуки
Иль от идеи в голове.

Иные, праздник предвкушая,
Сплетают лилии из рук
И лозунгами заглушают
Костей зловещий перестук.

О мир, насколь ты безобразен,
Хоть аура твоя чиста!
Среди убожества и грязи
Цветы сияют в томной вазе,
Как будто венчик у Христа.

И гуси-лебеди гогочут
Сквозь перистые облака,
И осиянно плачут очи
У сказочного дурака.

Так много тел, мужских и женских,
Для оргих бешеных и битв,
Так много душ во мгле вселенской
Для покаяний и молитв.
1995

XXXIV.
«Ну, что ты скажешь, кризис в преисподней:
Нехватка серы, дефицит котлов,
И, как на грех, при этом на сегодня
Особенно значительный улов.

"Эй, там, в раю, нельзя ли потесниться,
Хотя бы часть землицы у границы
В аренду сдать – у вас ведь все равно

Застой, простой, иссяк приток народа,
По целым дням привратники у входа
Играют в шахматы и домино!"»
И. Фоняков. «Потусторонний сонет. Журнал «Звезда», 1994 (11)

ПОТУСТОРОННИЙ СОВЕТ

Выходит Петр: – Какой бардак, о боже!
Дошла вонища до седьмых небес!
Какие омерзительные рожи:
То ль грешник, то ль – курирующий бес.

Где ваш уполномоченный из ада?
И не орите, черт бы вас подрал!
У преподобных время променада,
Вы им сорвете ангельский хорал.

Не надо этих митингов протеста.
Не на земле. Для всех найдется место
В микроволново-гейзерном котле.

Вчерася под Чечней установили.
А в шашки нам играть не запретили.
За то и плотют. Сыто и в тепле.
1995

XXXV.
«Позади пятилетка терзаний…
Вечер звезды зажег, будто флягу
Протянув после жаркого дня.
Выпью вечности свет, спать залягу –
Завтра ждет не кого-то. Меня».
С. Щеглов

ЗВЕЗДНАЯ ФЛЯГА

Позади пятилетка терзаний,
Провалившийся творческий план.
Перспектива моих притязаний
В небе звездную пену зажгла.

И гляжу я – поэт неизвестный
Морщит мыслями лобную пядь:
Ухватить бы мне ковшик небесный
Да хлебнуть этак… звездочек пять!

Отоделись бы все передряги,
И бесславно поникли враги…
Вдруг смотрю: уж не ковшик, а фляга
С неба свесилась: «Эй! Пригуби!»

Дар богов – не земная бодяга,
К их питью приучаться пора.
Выпью флягу и в лужу залягу.
Не будите меня до утра!

Вдруг сирена машины патрульной,
Вышли двое, кого-то браня,
Подхватили под белые руки,
Не кого-то забрали. Меня.
1996