Сатирический роман 6

            ПОД ПЯТОЮ ГЛУПОСТИ

     Автор Игорь Бестужев-Лада

Игорь Васильевич Бестужев-Лада(1927-2015), советский и российский учёный, историк, социолог и футуролог, специалист
в области социального прогнозирования и глобалистики. Доктор исторических наук, профессор. Заслуженный деятель науки РСФСР. Лауреат золотой медали Н. Д. Кондратьева 2001 года «за выдающийся вклад в развитие общественных наук».
Автор нескольких десятков монографий и брошюр, свыше двух тысяч статей в периодических изданиях.

  https://ru.wikipedia.org/wiki/ Бестужев-Лада, Игорь Васильевич

Продолжение 5 романа.
Продолжение 4 http://www.stihi.ru/2019/05/29/6694

             НАКЛИКАНИЕ БЕДЫ

«Где вы, грядущие гунны,
Что тучей нависли над миром?
Слышу ваш топот чугунный
По еще не открытым памирам.
Исчезнет бесследно, быть может,
Что ведомо было одним нам.
Но вас, кто меня уничтожит,
Встречаю приветственным гимном».
В. Брюсов

 «Диакон ещё выводил над могилою злосчастного Заманиловского «Со святыми упокой», а в Глупов уже катил по наезженной дороге новый градоначальник, Гурий Гурьевич Медвежатников, отставной лесничий. Его удостоились видеть самолично лишь те из глуповцев, которые случайно оказались у околицы города в момент, когда он подъезжал к заставе. Они рассказывали чудеса. На подъезде к городу у коляски вдруг отскочило колесо, и она накренилась. Тогда из нее вышел великан в вицмундире, косая сажень в плечах, с окладистою бородою до пояса, какой не бывало до тех пор ни у одного протоиерея. Он гулко цыкнул на набежавших собак, отчего те, поджав хвосты, в страхе разбежались. А отбежав, присели и завиляли хвостами совершенно как глуповцы, на встречу с начальством допущенные. Поняли: приехал хозяин. Поняли это и оказавшиеся у околицы.


 Бородатый великан подождал, пока кучер сбегал за откатившимся колесом, и, покуда тот ставил колесо на место, собственноручно приподнял коляску, для удобства действий, со всеми притороченными к ней чемоданами. А это ведь намного поболе, чем десяток пудов.
– Ну, сила! – поразились глуповцы. – Теперича он нам поддаст жару!
Но они ошиблись.
Как только колесо было приделано, кучер и седок сели на свои места, подождали отставшую колымагу, видимо, с семейством новоприбывшего. Ноляска тронулась, но, не доезжая до заставы, повернула вдруг на дорогу в объезд города и перед глазами остолбеневшей от изумления толпы набежавших обывателей исчезла из виду. Уже к вечеру в городскую управу пришла депеша, извещавшая, что градоначальник остановился на самом дальнем загородном подворье, приказал обнести его частоколом и расставил будочников с приказом не пропускать ни души. А засим приказал глуповцам впредь никакими своими глупостями его более не беспокоить.

 Настали удивительные времена. Никогда более глуповцы своего нового градоначальника в глаза не видали. Никогда не получали от него никаких указаний. Все их прошения отсылались обратно нераспечатанными. Все их попытки проникнуть, припасть, бить челом и пр. пресекались стоявшими на страже будочниками. Словом, начальство было вроде бы налицо, но как раз налицо-то его и не было! Никаких проектов. Никаких установлений. Никаких экзекуций.

 Что подвигло Медвежатникова на такой затворнический образ жизни? То ли страх перед новыми порфишками, это признавалось в суесловии обывателей наиболее вероятным. То ли злорадство, что вот сидят-де злоумышленники на крышах домов с булыжниками в руках в ожидании коляски градоначальника. А  сидели точно, и многих изловили, и били кнутом, и в холодную сажали, ан коляски-то всё нет и нет. Год сидят, десять сидят, нет коляски, хоть волком вой. Конечно, такого удовольствия ради каждый бы отсиделся взаперти. А может, просто характер такой, фамилии соответствующий. Если видом – медведь медведем, то почему бы и не характером?

 Что делал Медвежатников в своей загородной берлоге? Рассказывали истопники и поломойки, будто целыми днями резался в карты сам с собою. При этом то и дело прикладывался к полуштофу, который ухитрялся прятать от супруги в такие места своего обмундирования, в каких женщине искать было вовсе невместно. За всем тем был не лишён остроумия. Например, когда однажды получил от глуповцев депешу, что они вот уже который год беспокоятся о здравии его высокородия, собственноручно начертал: «Пора бы успокоиться о других и начать беспокоиться о себе самих».

 Как бы то ни было, глуповцы целых тринадцать лет оставались в неслыханном ранее межеумочном положении. Подобно тому как у них с самых петровских времён не было ни одного градоначальника с бородой, точно так же не было и начальника якобы наличествующего, но при сём не присутствующего. Самое же удивительное, что, несмотря на это, жизнь шла своим чередом, причём не только ничуть не хуже, чем при самом борзом из градоначальников, но именно в точности так же, как и допрежь. Так же секли за недоимки, к чему, собственно, всегда сводилась вся глуповская экономическая политика. По-прежнему квартальные гоняли обывателей ни за что ни про что. А главное, хотя указание об увольнении граждан от ломания шапок формально оставалось в силе, на деле мало что изменилось с угрюм-бурчеевских времён.

 Казус Медвежатникова блестяще подтвердил глуповскую мудрость касательно того, что лучший начальник тот, присутствие (или отсутствие) коего подчинённые не замечают.
– Вы ещё вспомните меня добрым словом,– предрекал Медвежатников уже на смертном одре, сделав эти слова традицией прощания начальства с подчиненными. Если, конечно, у начальства оставались время и возможность такие слова произнести.
И точно, ругали его гораздо меньше, чем всех его предшественников и преемников. Для чего были определённые основания, особенно если учесть происшествия, постигшие Глупов до и после его кончины.

 Медвежатникова сменил на посту градоначальника отставной драгунский подполковник Никодим Аполлинарьевич Алисин. Он с самого начала торжественно объявил, что будет во всём следовать примеру своего предшественника. Глуповцы изготовились было вновь надолго расслабиться. Но судьба распорядилась иначе.
Говорят, нет худа без добра. По законам логики в таком случае не должно быть и добра без худа. В смысле известной поговорки насчёт того, что нет такого благого намерения, которое не явилось бы хотя одною своею стороною булыжником, коими вымощена дорога в ад.

 У Алисина были самые благие намерения. Он собрался ознаменовать своё вступление в градоначальство чем-нибудь приятным для глуповцев. Если бы он, по заведённому издревле обычаю, начал с массовой порки или с разорения какой-нибудь слободы, то обыватели восприняли бы это как должное. Порядок экзекуции был бы, как всегда, образцовый. Но на сей раз проектировалось нечто противоположное. По городу разнёсся слух, будто назавтра с утра у оврага за околицей начнут раздавать задарма бублики с какой-то особенною то ли дыркою, то ли начинкою.

 Всё может перенести глуповец со стойкостью, поражающей каждого приезжего. Голод, осаду, мор, пожар, разорение. Но как только запахнет халявою, безразлично, какою, хоть горстью прошлогоднего снега, он тотчас преображается, словно застоявшийся жеребец, почуявший кобылу. Харя перекашивается, глаза наливаются кровью, которая бьёт в голову и делает её ещё более неспособною к какому бы то ни было соображению, чем даже обычно. Остервенение через секунду достигает апогея, и существо, только что бывшее обыкновенным глуповцем, вдруг обращается в носорога, который прёт напролом, сметая с земли всё, что попадётся на пути, будь это даже его собственное любимое дитя. Кстати, именно в этом состоит главное отличие глуповцев от прочих.

 Уже с вечера у оврага за околицей стали собираться возбуждённые толпы, с детьми на руках, в чаянии, что обретут не бублик, а два. Пронёсся слух, что бубликов хватит только на первый десяток счастливцев. Поэтому толпы стали умножаться и тесниться поближе к оврагу. Уже к полуночи в городе остались лишь будочники и паралитики. Всё прочее население, от грудных детей до самых именитых и самых богатых, каждый из которых мог бы запросто купить себе хоть три бублика и облопаться ими до икоты, собралось в месте, которое можно было бы поименовать злачным в самом прямом значении таковой дефиниции. Задние стали напирать на передних, стремясь каждый стать счастливцем первого десятка. Наконец кто-то из передних, не выдержав напора, оскользнулся и с криком покатился в овраг. Крик был воспринят как сигнал о начале раздачи, хотя ещё не занимался рассвет.
 
 Задние пошли стеной, и в овраг покатились сотни, а потом и тысячи, от малых детей до местной глуповской интеллигенции. Тела ложились на тела штабелями. Крики ужаса перемежались предсмертным хрипом и покрывались всеобщим стоном. Тем не менее, задние в кромешной тьме продолжали рваться вперед прямо по распластанным телам, пока последний из рвавшихся не пробежал по переполненному телами оврагу и не сломал себе ногу о пенёк на противоположной стороне.

 Утро высветило ужасающую картину. Почти всё население города Глупова, исключая уже упомянутых будочников н паралитиков, которые остались в городе по долгу службы или по личному несчастию своему, с тяжкими стонами ворочалось в овраге, пытаясь выдернуться из сплошного месива тел. Никакой Тамерлан, взявший город штурмом, не мог бы истребить столько людей, сколько смехотворная халява. Успевшие добраться домой хоть ползком, отлежавшись, потом целую неделю копали братские могилы и растаскивали увечных по домам призрения.
Самое обидное, что до раздачи бубликов дело так и не дошло. И самое странное, что оставшиеся в живых сочли происшествие не естественным следствием своего постыдного пристрастия к халяве, а неким сверхъестественным предзнаменованием грядущих бедствий.

 Спустя некоторое время, когда глуповцы несколько оправились от постигшего их самозадавления и вновь стали плодиться-размножаться как бы наперекор злосчастиям, их постигло второе бедствие, предвозвещённое первым. Дело началось, как водится, с пустяков. Решили лодки перед зимой из лукоедского затона в моржеедский перегнать, там-де им зимовать надёжнее. В лодки набилась уйма народу и нужных гребцов, и ненужных, праздных зрителей, охочих до таких приключений. А чуть выгребли на середину реки, ан оказалось, лодки-то прогнили насквозь, не проконопачены, рассохлись, дали течь и стали перевёртываться одна за другой, ныряя, как утки за рыбой. Крик над рекой поднялся страшенный: «Спасите!» А кому спасать-то, когда все в лодки понабились, на дармовщинку прокатиться? И  сколько народу перетонуло – ужас!

 Несколько выплывших добежали до города, донесли страшную весть. Народ взволновался. И не столь людей утопших было жалко, сколь лодок, которыми глуповцы, несмотря на плачевное состояние сих судов, очень гордились перед соседями. Тотчас составилась огромная депутация из наиболее огорчённых, которой поручили составить петицию касательно того, что лодки бы надо-де поднять на берег, проконопатить и доставить-таки в моржеедский затон. А по утопшим отслужить молебен.
Однако в петицию попали почему-то только пункты о скощении недоимок и о раздаче хлеба голодным, а также пожелание, чтобы квартальные разбивали впредь лица обывателям не в кровь, а с понятием.

 С петицией, которую, как и все предшествующие, никто и никогда в Глупове не принимал, по крайней мере, во внимание, депутация подошла к дому градоначальника. Того, как повелось со времён Медвежатникова, в городе не было, он обретался в загородной резиденции своей. Но это нисколько не меняло дела: при градоначальнике или без оного скопления больше трех всегда разгонялись беспощадно. Вот и на этот раз, вместо того чтобы принять петицию и выбросить её, как обычно, на ближайшую помойку, так и произошло бы, если бы петицию вручала депутация из двух-трех излюбленных граждан, а не собравшаяся толпа, будочники во главе с квартальным с неописуемым ожесточением набросились на подошедших, многих избили до полусмерти, а иных и до самой смерти.

 Народ впал в прострацию: он привык и к массовым поркам, и к разорению слобод, но чтобы вот так, на центральной площади города, в виду всех присутственных мест, мирно шествующих с петицией граждан встретили, яко татей в нощи, и побили, как басурманов под Очаковом, такого не бывало со времён Угрюм-Бурчеева. Но прострация продолжалась недолго. Из одного двора в другой стали ходить какие-то странные личности, что-то шептать на ухо обывателям. Что нашептывали, долго оставалось тайной. Но, наслушавшись шёпота, несколько отчаянных голов вдруг ринулись на улицы и стали перегораживать их чем под руку попало. А некоторые кинулись грабить загородные избы граждан, зимовавших в городе.

 Последствия нетрудно было предугадать. В город ввели артиллерийскую батарею и из пушек разнесли в прах не только завалы вместе с сооружавшими их, но и множество домов ни в чём не повинных обывателей. А грабивших загородные избы переловили и повесили для острастки прочих, причём ловили и вешали не обязательно виноватых, а каждого, кто попался под руку. После этого крамола, за иссякновением крамольников, вновь пошла на убыль».

 Продолжение романа в следующей публикации.

  30.05.2019