Сатирический роман 3

            ПОД ПЯТОЮ ГЛУПОСТИ

     Автор Игорь Бестужев-Лада

Игорь Васильевич Бестужев-Лада(1927-2015), советский и российский учёный, историк, социолог и футуролог, специалист
в области социального прогнозирования и глобалистики. Доктор исторических наук, профессор. Заслуженный деятель науки РСФСР. Лауреат золотой медали Н. Д. Кондратьева 2001 года «за выдающийся вклад в развитие общественных наук».
Автор нескольких десятков монографий и брошюр, свыше двух тысяч статей в периодических изданиях.

  https://ru.wikipedia.org/wiki/ Бестужев-Лада, Игорь Васильевич

Продолжение 3 романа.
Продолжение 2 http://www.stihi.ru/2019/05/28/5661

                ДОЛГОЖДАННАЯ СВОБОДА

«Прощай, немытая Россия!
Страна рабов, страна господ...
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ».
М. Лермонтов

 «С исчезновением Угрюм-Бурчеева история города Глупова, как казалось, прекратила течение своё. Но жизнь продолжалась. Не успели глуповцы ужаснуться надвигавшемуся смерчу (на самом деле это был лишь страшный мираж: смерч обрушился на город много лет спустя), как издали послышался звон колокольчика. Резвая тройка несла в Глупов очередного градоначальника.

 Новый явился полной противоположностью только что исчезнувшему. Никакой угрюмости, напротив, улыбка и любезность. Соскочив с коляски, он тотчас обратился к глуповцам с проникновенною речью. Слушать его было очень интересно, только вот беда: никто не понимал ни слова. Оказалось, он говорит по-французски. Так и сыплет нерусскими словами, среди которых особенно часто слышалось какое-то «либерте». Ну, либерте, так либерте, от начальства ещё не такое слыхивали.
Но когда именитые люди города были позднее званы пред начальственные очи, оказалось, что «либерте» означает «свобода».

 Сразу, естественно, возникли вопросы. Свобода от чего? От взимания недоимок? От телесных наказаний? От чинопослушания? Но это - три кита, на которых испокон веков стоял Глупов. Если их упразднить, что же останется? Самое плохое, что Леопольд Лоэнгриныч Заманиловский, гусарский штаб-ротмистр в отставке (так звали нового градоначальника), не только говорил, но и думал по-французски. Думать в Глупове всегда было накладно и обычно кончалось битьём. А уж думать не по-глуповски - жди больших огорчений.

 Так оно и получилось. Как только выяснилось, что ни от налогового разбоя, ни от порки, ни от чинопоклонства нельзя уклониться ни на йоту под страхом полного разрушения глуповской цивилизации, стали допытываться, что ж остаётся в таком случае от загадочной заманиловской «либерте»? Долго допытывались. Наконец, после бесконечных переводов с глуповского на французский и обратно, обнаружилось, что Леопольд Лоэнгриныч имел в виду увольнение граждан от обязанности ломать шапки при встрече с начальством. Эта инновация повергла собравшихся в ужас.

– Помилуйте, ваше превосходительство, – льстиво увещевал градоначальника излюбленный гражданин Сила Терентьич Пузанов (явный анахронизм: Пузанов упоминается в «Истории одного города» ровно столетием раньше. Но, может быть, Пузановы в городе  Глупове не перевелись и до сих пор? (Здесь и далее примечания издателя Бестужева-Лады И. В.),  титулуя его сразу шестью чинами выше, чем полагалось, как же можно без ломания шапок? Да ведь глуповец не ворует и не дерётся только в те минуты, когда начальству кланяется! Оставь его в шапке в присутственном месте и он сразу крамолу затеет! Не то что воспитанность проявить, нет, с самого повытчика начнет взятки брать, будочников притеснять...

 Заманиловский один противу всех стоял на своём.
– Се импоссибль! – был единственный его ответ.
То есть «это невозможно».
И непонятно, что именно понималось под «импоссибль»: то ли невозможность дальнейшего ломания шапок, когда во всех прочих городах мира давно уж кланяются иначе, то ли невозможность крамолы, даже если глуповцам не придётся то и дело стаскивать шапку с головы.

 Так или иначе, пришлось составлять «Уложение об увольнении впредь обывателей от шапколомания в присутственных местах и за пределами оных, с заменой такового простым поклоном, между благовоспитанными людьми общепринятым». Околоточные огласили текст пред толпами вверенных им обывателей. Читавшие и слушавшие не поверили. Первые своим глазам. Вторые своим ушам. Сначала насторожились. По своему горькому опыту все хорошо знали, что, с тех пор, как свет стоит и по сию пору ещё ни одно начальственное начинание не таило в себе какой-нибудь пакости для подчиненных, либо сразу же явной, либо до времени скрытой, либо немедленно оглушающей, либо чуть погодя. Пошли пересуды.
– Это как же понимать, атаманы-молодцы? – недоумевал в кабаке Порфишка Гунявый. – Ежели я, скажем, на квартального напоролся и, вместо того чтобы шапку перед ним ломать, скажем, фигу ему показываю? Так что же мне, тогда ли шапку сымать, когда он меня по харе съездит или когда будочников кликнет? И ежели меня растянут без порток на лавке под розгами, то только тут без шапки на голове?
Или как?

– А ежели теперь всё напротив станется? – возмечтал Гришка Хлыщ.
– Скажем, я квартальному не снимая шапки киваю, а он, прежде чем меня изувечить, свою собственную с головы стаскивает!
– А по мне, лучше так, – развёл философию Порфишка другой, Возглявый.
– Ежели кто первый шапку снял, то ее у него и отобрать совсем. Стало быть, не нужна она ему. А ежели оба не сняли, то кто сильнее, тот и отберёт.

 – И как быть, ежели шапки нет совсем? – закричал Порфишка третий, Ничавов.
– Конечно, надо отобрать у кого есть, а уж потом не сымать ни перед кем!
Словом, как и предвидел Пузанов, крамола появилась как из-под земли и стала тут же набирать силу. Первое время, завидев коляску градоначальника, обыватели, по привычке, тянулись к шапкам. Но затем, вспомнив про «Уложение», с досадою сплёвывали и делали вид, будто поправляют свой головной убор. Спустя еще какое-то время самые отчаянные смельчаки стали показывать проехавшему начальству фигу в кармане. А ещё позже совсем уж забубённые головушки стали высовывать в спину начальника язык и корчить, на потеху прочим, уморительные рожи.
 
 Наконец разыгрался скандал. Порфишка Ничавов, поравнявшись на улице с коляской градоначальника, поднёс было руку к шапке, а затем вдруг, ни с того ни с сего, наклонился, поднял с земли камень и швырнул его в коляску. Он и сам не мог дать объяснений, зачем и почему это сделал. Выпороли его, чтобы другим неповадно было, немилосердно. Но что любопытно отлежавшись и снова встретившись на улице с Леопольдом Лоэнгринычем, он снова швырнул в него теперь уже заранее приготовленный камень. И снова не попал.

 Теперь уж выпороли его не то что немилосердно, а до полусмерти. И что же?
Опять отлежавшись, он опять взялся за своё. Едва увидев Заманиловского, он стал выискивать камень потяжелее. И если бы не вовремя подоспевший будочник, то неизвестно, промахнулся бы Порфишка на этот раз.
Третья порка превзошла не только обе предыдущие, но и вообще все подобного рода экзекуции, производившиеся до сих пор. Тем не менее, спустя какое-то время, Порфишка опять появился на главной улице Глупова с булыжником в руке.
Заманиловский плюнул и заперся у себя дома. Но и дома ему не стало покоя.

 Окаянный Порфишка до того изловчился, что, воспользовался  очередной инспекционной поездкой Леопольда Лоэнгриныча по окрестностям Глупова, подпилил у него стропила под столом. И когда хозяин, вернувшись, сел обедать, у него прямо под ногами раздался страшный треск. Хорошо ещё, что в  эту секунду, выпив рюмку очищенной, он привстал и потянулся вилкою за рыжиком. В следующую половица вместе со стулом рухнула вниз. Удержаться на ногах удалось чудом.

 Было отслужено, что положено, за чудесное спасение. Ничавова, как закоренелого преступника, посадили в холодную бессрочно, тем более что выяснилось, будто именно он до смерти убил Порфишку Возглявого, отказавшегося помогать ему пилить. В холодной Ничавов написал Записку, В которой доказывал, что история города Глупова началась, якобы, не с «вора-новотора», а с градоначальника Грустилова, друга Карамзина.

 Отечественная история перенесла и этот удар, оставшись невредимою, автор же продолжал свои письменные занятия до тех пор, пока его не выпустили из холодной за полным истощением записи бумаги и чернил. Он пережил не только Заманиловского, но и всех последующих градоначальников, за исключением новейших.
Хуже всего, что Порфишка Гунявый, оставшись без компании, отправился по избам и начал проповедовать обывателям теорию Ничавова. Он договорился до того, что призывал не только отбирать шапки побогаче у мещан и купцов, но даже дерзновенно посягал на фуражки будочников. Чашу терпения слушателей переполнило упоминание о скуфейках диаконов и женских киках. Ими же самими крамольник был схвачен и выдан с головой квартальному.

 Замечательно, что в Порфишкиных умопостроениях насчет того, как претворить в жизнь принцип уравнительности меж щеголяющими в шапках и таковых не имеющими, вдруг проклюнулись угрюм-бурчеевские нотки казарменного счастья всякого, на регулярное довольствие поставленного. Помните? Встал, получил свой кусок хлеба с солью, и маршируй в ногу со всеми до следующего куска, как начальством предписано. Почему бы к куску хлеба не прибавить шапку и иное обмундирование?

 Сначала было непонятно, как могут перекликаться между собой два бреда, из совершенно разных оттенков сумасшествия проистекающие. Лишь впоследствии обнаружилось, что общий корень – страшная болезнь, на манер чумы или холеры, только гораздо опаснее для людей в смысле числа жертв и мучительности страданий. На протяжении веков эта болезнь была сравнительно редкою и поражала в основном юродивых. А ко времени нашествия Угрюм-Бурчеева пошла в рост и стала одолевать не только убогих разумом, но и самые блестящие умы, не исключая лейб-гусар. В нашем повествовании ещё не раз придётся возвращаться к этому типично глуповскому бедствию, вполне возможно, роковому для всего человечества. Пока же скажем одно: впечатление касательно видимого иссякновения крамолы представлялось обманчивым.

 Когда Леопольд Лоэнгриныч проезжал однажды по Дворянской улице, держа путь со своею инспекциею из Навозной слободы в слободу Негодницу, вдруг на повороте с Дворянской на Большую улицу с крыши дома в коляску угодила балка и тяжело зашибла кучера. Заманиловский выпрыгнул посмотреть, с чего это балка такие траектории стали выписывать. И в этот момент вторая балка, побольше, распластала его по земле в лепёшку.

 Очевидцы свидетельствовали, что видели на крыше дома двух незнакомых человеков. Кинулись на крышу, поймали обоих. Кто такие? А те только мычат да руками разводят. Отправили их в кутузку. На всякий случай выпороли хозяина дома и пересекли уйму обывателей, живших или случайно оказавшихся поблизости. Да разве этим поставленное от Бога начальство воскресишь? Перенесли Заманиловского, ещё живого, в дом. Положили в постель. Вызвали врачей. Несколько дней и ночей промучился, сердечный, пока Богу душу отдал. То забывался и вроде бы засыпал, то приходил в себя, но тут же начинал бредить и снова впадал в забытье. Мысли и  видения чередой проходили в его угасающем сознании. Одни других безотраднее.

 Грезилось ему, что доставили его на предмет отчёта о своих деяниях не куда-нибудь, а в самый Правительствующий Сенат. И первый, кого он там увидел, не кто иной, как государь Пёрт Алексеевич, по порядку – Первый, а по титлу – Великий.
Пётр смотрел на него без улыбки. Гневался.
– Ты что же, – говорит, – так твою растак, учинил? Привёл в конфузию государство! Ведь эдак и империю порушить недолго. А если твои преемники ещё дальше в пагубном вольнодумстве зайдут? Всё пойдёт прахом! Вернёмся под татар и прочих лиц пресловутой национальности, чухня болотная над нами насмехаться станет!

 – Ваше императорское величество! – якобы оправдывается Леопольд Лоэнгриныч, и при этом теперь почему-то не по-французски. – Да ведь я же с наилучшими намерениями-с. Ведь нынче шапки ломают разве что дикие азиатцы. Ну, это им суждено до скончания веков-с.  А в просвещённой Европе давно уже руку к козырьку поднесут и довольно-с. Меж тем мы до самого Урала по всей географии Европа, а уж в рассуждении генерал-губернаторов, так и до самого Тихого океана-с. Как же можно-с, чтобы в Европе от Темзы до Шпрее раскланивались политесом, а в Европе же, но к востоку от оных потоков, по-прежнему шапки ломали под страхом вовсе без головного убора остаться?..

 – Эка куда хватил! Да Европа на Темзе и Шпрее триста лет от шапколомания к куртуазным поклонам шла. Ты посмотри на картины художников голландских, каковы триста лет назад писаны суть. Что узришь? Ту же грязь непролазную, то же пьянство скотское, те же драки безобразные, что и у нас по сей день. Триста лет немчуре понадобилось, чтобы уразуметь, что водку не по ковшам, а по наперсткам разливать должно. И не опрокидывать-крякать, как клизму в рот ставить, а часами смаковать по капле, прости меня, Боже, грешного! Не смаковал...

 Что в грязи и вони не то что люди, людьми называться достойные, даже свиньи у хозяина хорошего не живут. Что в драке, ежели она ради одного только куража затевается, и толку-то всего, что уйдёшь с разбитой харей. Не сегодня, так завтра. Уразумевши всё это, надобно и поздороваться и попрощаться по-человечески. А не уразумевши, попробуй-ка подойти, шапки не ломая. Окажешься вовсе без оной, а то и без головы. И как же ты телегу впереди лошади ставить взялся?..».

 Продолжение романа в следующей публикации.

  29.05.2019