В. Пашинина Ушедшая к славе

Глава 5
Ушедшая к славе

Почему насильственная гибель Айседоры так и осталась тайной? В первую очередь, должно быть, потому, что в ее раскрытии никто не был заинтересован.
Илья Шнейдер пишет: "Хотя Айседору не собирались хоронить в Ницце, мэр города, узнав, что среди бумаг Дункан оказалась справка, подтверждающая желание Айседоры принять советское гражданство, заявил, что не разрешит хоронить ее в Ницце". В Европе ненавидели большевиков и тех, кто с ними сотрудничает. А Айседора опять собиралась в Россию и не скрывала своих планов…
Получилось так, что и в Европе ее негласно объявили "персоной нон грата", и в Советской России ее присутствие было крайне нежелательным. Прежде всего из-за ее смелых и открытых суждений в адрес коммунистических лидеров. Помните?  "Господи! Для чего совершалась великая кровавая революция? Ничего не изменилось, кроме актеров. Вы просто захватили их дворцы! Вы не революционеры. Вы буржуа в маске. Узурпаторы!"
Убежденная атеистка, Айседора не только не поддержала действия большевиков по уничтожению храмов, но осудила это сразу и категорично: "Вы не можете отобрать религию у народа, не дав ему что-то взамен. Дайте мне церковное здание, вместо того чтобы превращать его в клуб. Я разработаю целую серию прекрасных музыкальных праздников. Красивой музыкой и благородной пластикой я украшу церемонию рождения, церемонию брака и церемонию ухода из человеческой жизни.
Если вам необходимо отказаться от религиозных обрядов, дайте мне при помощи моей музыки и моего танца заменить их чем-то столь же прекрасным, как ритуалы античной Греции".
Как жаль, что красные комиссары не вняли голосу разума, в течение многих лет у советских людей не было ритуальных праздников, никаких, кроме простой записи в актах гражданского состояния да последующего застолья по данному поводу, а храмы превратили в склады.
Вид детей, ночующих в подъездах и подвалах, детей, нуждающихся в помощи взрослых, приводил Айседору в отчаяние. Этого она не могла простить никакому правительству.
Ф. Блэйер: "В Москве она видела, как маленькие дети спят на улице, могут ли взрослые люди так обращаться с детьми, если в мире существует любовь? Она взяла этих детей в свою школу, но после смерти Ленина правительство больше не занималось ею. А страдающих, живущих в ужасных условиях детей она видела и в лондонском Ист-Энде. И пока где-то страдают дети, в мире не существует истинной любви, так говорила Айседора".
В Берлине, беседуя с американским журналистом из "Чикаго трибюн", она сказала, что ее искусство не так уж необходимо людям. Необходима лишь любовь, возможность любить, как Христос и Будда. Но большинство любят только самих себя, свои идеи, свою власть, свое богатство. Ей стоит браться за написание книги, если она докажет людям, что они не умеют по-настоящему любить. В черновых набросках к своей будущей книге она напишет, как робкий и застенчивый "маленький большевик" рассказывал им, только что приехавшим в Россию, о Ленине, о большевиках, о великих жертвах коммунистов. Все более вдохновляясь, он говорил о великом будущем коммунизма, "пока мы тоже не почувствовали себя готовыми умереть за Ленина и его дело".
Юмор нередко переходил в иронию: "Небо заволокло тучами, пошел дождь, однако наш гид был равнодушен к сырости, и я нескоро почувствовала, что мы ничего не ели в течение 14 часов (…) Я обнаружила после того, как познакомилась с другими, что настоящий коммунист индифферентен к жаре или холоду, к голоду или другим материальным лишениям (…) Как христианские мученики древности, они живут столь погруженными в идеи, что просто не замечают этих вещей". Новоявленные "христианские мученики" и их "жены в перьях" не замечали бездомных детей, которых в эти годы насчитывалось более 5 миллионов и которые так нуждались в защите взрослых.
Айседора приехала спасать их детей, помогать им. От них теперь зависела ее школа. И что же? Она сразу "стала в позу антагонизма" и тем самым объявила, что "полна решимости обойтись без покровителей". Таких она называла новой буржуазией, "хорошо откормленной аудиторией", "хорошо откормленным обществом".

"Красный эмигрант" Ю. Анненков в своей книге написал: "В 1925 году, в Париже, Дункан много говорила со мной о Москве, о Петербурге, о советском строе, глубоко ее разочаровавшем". (Потом он назовет смерть Дункан "таинственной предопределенностью", только не объяснит, что это значит — Авт.).
В мае 1926 года Айседора встречалась с Мейерхольдом и его женой З. Райх. ("Они были милы со мной".) Известно, что у Зинаиды Райх была своя точка зрения на гибель Есенина, о чем она хотела рассказать в мемуарах. Не потому ли была зверски убита в 1939 году?
Своя, неправительственная, точка зрения была и у Айседоры: "Он (Есенин) желал, чтобы филистимляне пали перед ним ниц". Тогда она не знала того, что могла услышать от супругов Мейерхольдов: в гробу "лежало чужое лицо", "лиловый шрам на лбу", "один глаз навыкате, другой вытек". Портрет, мало напоминающий портрет самоубийцы.
О настроении Всеволода Эмильевича пишет Анненков: "Заговорили о "Бродячей Собаке". Всеволод Эмильевич сказал: "А у нас, в Советском Союзе, теперь всем бродячим собакам — крышка. Вместо бродячих собак прочно засевшие кабаны с клыками… Райх сердито взглянула на мужа, но промолчала".
15 января 1926 года "Красная газета" написала о том, что "Дункан находится в стесненных материальных обстоятельствах и что она намерена опубликовать все полученные когда-либо любовные письма, чтобы получить средства к существованию... Она также намерена написать историю ее трагически окончившегося брака с Сергеем Есениным".
Не странно ли (какое совпадение!), тогда же рядом с Айседорой появилась "русская женщина, которая помогала ей готовить", "нуждающийся русский джентльмен согласился быть ее секретарем", русский музыкант стал ее аккомпаниатором, объявился даже русский кинооператор, который увековечил ее последние дни.
3 октября 1928 г. "Известия" сообщали о вечере памяти А. Дункан, состоявшемся в Большом театре. "После вступительного слова П.И. Новицкого и А.А. Сидорина была показана кинофильма "Последние дни Айседоры Дункан", заснятая в Ницце", — так писала газета, "забыв" упомянуть фамилию кинооператора (его звали Иван Николенко. Фамилию указал писатель Питер Курт в книге "Айседора. Неистовый танец жизни". Эксмо, 2002 г.).
Айседора чрезвычайно почитала немецкого философа Фридриха Ницше. Одно свое письмо-статью для парижской газеты "Юманите" озаглавила словами из Заратустры. "Я люблю человека, который поднимает себя самого ввысь и гибнет на этом пути".
"Трагическая смерть Айседоры Дункан после столь же трагической кончины Сергея Есенина, изощренную жестокость которой невозможно забыть, снова напомнила мне, в какой драматической атмосфере постоянно жила эта, на первый взгляд, чудовищно парадоксальная чета". Эти слова принадлежат Францу Элленсу.
Совершенно виртуозная, по-настоящему ошеломляющая фраза заставляет снова и снова возвращаться к ней, перечитывать, думать: "трагическая смерть Айседоры Дункан (...), изощренную жестокость которой", или "после столь же трагической кончины Сергея Есенина, изощренную жестокость которой невозможно забыть".
К кому из них относится финал столь загадочной фразы? А, может быть, к обоим? Дескать, милая, добрая, умная, благородная Айседора! Сколько сил ты приложила, чтобы спасти Есенина! Каким насмешкам и изощренным издевательствам подвергла себя, пожертвовала со стоянием, добрым именем, родиной, а себя спасти не сумела? Или не захотела?
Франц Элленс и его жена М. Милославская еще в 1922 году опубликовали ряд стихотворений Есенина на фрацузском языке. Смерть Есенина произвела на них тяжелое впечатление. Получив это сообщение, Элленс в тот же день пишет М. Горькому, что весть о самоубийстве Есенина их потрясла. Воспоминания о Есенине и Айседоре Дункан написаны им сразу после трагической гибели Дункан. Опубликованы в парижской газете 22 октября 1927 года. Приведенная выше цитата именно из этого источника.

Зачем же понадобилось Мэри Дести оболгать Айседору и возвести на нее небылицы, с которыми мы познакомились выше?
Полагаю, что сделала это Дести не для осуждения Айседоры, а для своей реабилитации: мол, она приложила все усилия, испробовала все средства и возможности, но разве Айседору можно переубедить, отвлечь от задуманного? Никакие силы не могли заставить ее делать то, чего она не хотела, и никакие силы не могли отвлечь от намеченной цели.
Что оставалось ей, Мэри? Разве только открытым текстом сказать: Айседора, откажись от этой книги — не простят тебе ее большевики!
Мэри высказала свои "плохие предчувствия" и просила Айседору не ездить с этим молодым человеком, мол, эта поездка может плохо кончиться. И что же услышала в ответ? Айседора пришла в восторг от этой мысли и заявила, что если это так, то непременно сядет в машину и с радостью помчится навстречу своей гибели. Не потому ли и прозвучали эти странные последние слова:
"Прощайте, друзья! Я иду к славе!"
Очень странные слова для обычной прогулочной поездки.

Продолжение следует