Из книги стихотворений Повилика жизни

ПРЕДИСЛОВИЯ АВТОРА

Лирико-эпическая книга стихотворений. В неё вошли стихотворения 1986–2001 годов. Это книга-символ, в которой отразились изменения сознания человека через видение событий внутренней и внешней жизни - с последних лет советского времени, советского государства до начала какого-то нового времени, начала какого-то нового государства. От советского сознания – к распаду личности до умопомешательства в эпоху сумрака... и до начала формирования нового сознания человека в новом обществе, в новом государстве.


ИЗ КНИГИ "ВРЕМЯ ДЫМА"


ГРАФФИТИ


1. МАТЕРИ

Ещё одна печать открылась.
Из Боснии гробы вывозят сербы.
Землетрясения, борьба за власть.
Родной страны кровавое лицо.

Одно к другому приподнялось,
точно всюду поселились мыши.
И раздирает изнутри, и саднит.
Гниёт и саднит мировое тело.

И хорошо, что ты уже не здесь,
моя старушка.


2. Е. П.

О храмовом образе Божьего Волка
я впервые узнал ещё в детстве
из рассказов Ивана Алексеевича Бунина
(он упоминает о иконе его имени).

И я с тобой совсем не шутил, когда написал тебе на книге:
Елене Прекрасной от Божьего Волка.

Поэт. По моему убеждению, и есть, здесь,  Божий Волк.
Начало, объединяющее два эти мира.

Господи, как же я был горд тогда,
что смог объединить два эти образа вместе.
И как ты была этим напугана.


3. ПЕР ГЮНТ

Причуды одиночества всё те же.
То целый день лежу в кровати нежась,
то в город выйду, да пойти куда не знаю.
Но жизнь и в захолустье иной раз
меня обрадовать решится.

На днях приятель появился чудный:
глаза чернее угля. Куда как интересно с ним.
Придёт, стукнет дверью, скажет слово и молчит.
Да так и просидит весь день в обиде на кого-то.

А то развеселится и зовёт играть
в такие игры! Что не приведи Господь!
Мне говорят, что это мой ребёнок.
Да я не верю. Какие
дети!


4. ТЕПЕРЬ

Теперь мои строчки стали
длинней, чем страницы бумаги...
Ну и пусть: я устрою себе из них самострел,
чтобы сразу из греков выйти в бродяги,
за неимением промежуточных тел.

Раньше каждый стишок сочинял десять минут, не больше.
Теперь сутками топлю сало собственных песен
и тут же устраиваю им самосуд.

Так что... Что если... Заходи...
Я всегда одет и всегда
обут.


5. ИЗМЕНИЛАСЬ

Изменилась Европа, изменилась и Азия,
изменилась вся человеческая жизнь.
Куда только народы теперь не лазают,
куда только не запускают свою досужую мысль.

Даже земноводным стало некуда деться:
без них идёт передел болот.
Накопилось много огня и всякого перца.
На всех параллелях, у всех широт.

Есть теперь миру на всё насмотреться.
Промеж истин
и вечных красот.


6. ОДНОЙ УЧИТЕЛЬНИЦЕ

Альтернативой моей жизни, возможно,
уже стала какая-то другая жизнь.
Об этом знают, наверно, земные слизни,
а может быть, сама поднебесная высь.

Но со мной уже ничего не сделать.
Я уже есть. Я успел родиться.
В моём теле вместо камеры простейших
уже бьётся настоящее человеческое сердце.
Есть и душа, которая рвётся ввысь.

Если не веришь, приходи.
Я готов перед тобой раздеться.
И показать тебе, что я
за жизнь.

2000 г.


ВРЕМЯ ДЫМА

Плотная чёрная, сизая масса
растекалась; ложилась на землю,
впивалась в пространство;
облекала предметы, входила в дома.
Но это было вчера,
а сегодня повсюду
и сумрак, и холод, и тьма.
Дым пропитал города
и пространство деревни;
он ползёт,извивается,
рушит и саднит; он,
древний, не дремлет.
Где что есть —
им пропитано до мелочей:
погремушки и куклы,
как для больших,
так и малых детей;
инструмент и посуда сереют от сажи;
судьи судей не оставлены им без поклажи.
Люди в удушье становятся
грубы и скудны и сходят с ума.
Одичавшие твари, то ли собаки, то ли
кто-то ещё, бродят повсюду,
превращаясь в торговое мясо,
превращаясь — в кучи дерьма.
Пропитаны кости и души,
машины, дома, реки, паромы:
везде один только дым.
Он душит людей, обращая их в комья земли
на разросшемся теле кладбища,
незабудки оград по земле-пепелищу.
Всё могильщикам: плата, работа, еда.
Дым везде. В нём душа заплутала.
Дома нет. Есть дорога одна
от вокзала к вокзалу.
Синий, чёрный… Прозрачный.
Войны, пламя пожаров, разбой и разврат.
Всё в дыму. Всё укрыто.
Вся жизнь невпопад или сбой.
Искажённые души. Лица — оскал.
Руки тянут песню войны.
Народы секутся, как волос…
Плохо слышен Господний голос.

2000 г.


ЧЁРНОЕ ПОЛЕ

                Виктору Кривулину

Сумрачным светом, цветом лебяжьим
выткала родина месяц февраль:
небо огромное, сумрак покатый,
тонко размытый…
точно тарань.

Смыслы потеряны, мысли разъяты.
Ветер протяжный прямо в лицо.
Жизнь помертвела, только вороны
кружат и кругом
держат кольцо.

Громки вороны, зимние птицы,
но необъятней их криков — поля.
В степь и пустыню телом ложится
чёрное поле,
наша земля.

Сумрак приходит, небо двоится,
меркнут идеи, смыслы Кремля.
Чёрное поле держит границы,
веры и судьбы,
центр и края.

февраль 2001 г.


ДЕКАБРЬ

                Т. П.­­­­

На улице холодно.
Трудно жить.
Но зато легко идти и легко дышать.
Особенно когда ты одет в одежды классического покроя.
Вокруг светлые всадники, белые кони: мне тепло.
Ну и что, что вместо дома светит мочи замёрзшая лужа.
Сегодня декабрь, а значит: время пришло
вбирать в себя зимнюю стужу.

2000 г.


БРАТВА

­Как только выйдешь за территорию двора, так сразу же
начинается город: серый, с клочковатыми кварталами, прибранными
достопримечательностями... речным портом, вокзалами. Повсюду
толпы, меняющие жизнь на пуговицы...

В подъезде – четыре соседа сверху, три – снизу. У каждого
по несколько ходок на зону. А то и просто – потомственная братва.

Дворовый народ вначале встретил меня настороженно: не свой.
Оно и понятно. Пока пообвык, пришлось и с ножичком походить.
Потом перезнакомились. Оказалось, что нет причин воевать. Присели,
выпили и подружились...

Выходя во двор, поднимаю руку в римском приветствии: "Здравствуй,
братва! Здравствуй, русское поле!"

И они, в свою очередь, тоже не забывают, приветствуют. Чем
не маленький Рим.
Новой русской провинции?

1999 г.


ЗАКОН

Как-то, случайно
я крупную точку,
на карте поэзии, смутно поставил, -
подумалось: нужно теперь, умело её накернить,
а как же: труда не бывает без правил, -
из точки достать судьбоносную нить;

собрал случайные
вроде, насечки,
и вывел закон, и его начертил, -
дыхания в мире длиннее, пожалуй уже не бывает
(пламя, в печи, зимою, короче пылает), -
удар, в твёрдую форму, всё обратил;

объёмом стишок получился
короче любого сонета -
длинней, чем восточный узор рубайят
(В нем важно всё: и тон, и любое словечко,
и плавное чувство, и мысли изгиб.)

1999 г.


ПОКАЯННЫЙ ПСАЛОМ

Может быть, нужно было, мне грешному,
давно взять, и покаяться,
да только не было, Господи, прежде у меня на это сил, -
это, может быть, и есть мое основное раскаянье:
все, что я ни делал - делал, чтобы смысл выходил,
как бы независимо от меня,
всегда почти случайно;
случайно отмахал расстояние
от деревенской печи до небесных круч, -
Иванушка-дурачок неожиданно поймавший в проруби шуку,
седок Конька-горбунка, достигший терема Прекрасной...
подавивший толпы народа
на пути к Светлому Престолу;
Отпусти, Господи, прегрешения мои...
дай путь снова.

1999 г.


ИЗ КНИГИ "ПОВИЛИКА ЖИЗНИ"


МОЯ ЛЮБОВЬ

Моя любовь, моя женщина о трех носах,
белокожая жрица языческих богов, поклонница Ионеско.
Здесь и только здесь хочу засвидетельствовать, что твоё тело,
матово светящееся по ночам под моими ласками
"христианнейшего" из мужчин,
становится по–настоящему,
божественным и прекрасным только в то не дневное время
и только тогда, когда я вижу твою светлую лебединую душу,
во всем её небесном замысле. Именно ночью, тиха и нежна,
ты доверчиво раскрываешь всё своё, нездешнее, величие
мне своему любовнику и властителю твоего сердца...
Днём же ты - в сетях Ионеско.
Толстого, сморщенного карлика–уродца, сильно подпорченного
в процессе трансмутации цивилизации. И тогда
ты вместе с ним упиваешься миром Абсурда, под его
ласковым взглядом вкушаешь лакомые кусочки разложения.
Препарируешь всё это
по всем правилам исследовательского мастерства века… Но
и тогда, когда ты таким образом восходишь к началу древа познания,
я чувствую, что ты где-то рядом и готовишься появиться
белоглиняным сосудом Бога —
обольстительной Евой,
тоскующей о своём Адаме и погубленном мире, где
по улицам бродят уже не создания Творца, а Носороги и Оборотни...
Устремлённая внутрь трансмутаций, исследователь пылинок жизни,
разломов и трещин цивилизации, проклятых Богом уродцев.
Ты иногда на моей груди вдруг ни с того ни с сего, возможно,
в унисон мыслям Отца, говоришь...
И я радуюсь этому, как малый ребёнок.

1999 г.


ВЕЧНАЯ ВЕНЕРА

                Екатерине Шевченко

Твои волосы светлее, чем лён, твоё тело белее слоновой кости,
движения упруги и резки, как тело испуганного горностая,
ты — сама природа.

Когда я вижу тебя, снег чувств падает с вершин моей души,
и я произношу твоё имя, рождённое в ущельях моего сердца,
раскатистое, как эхо.

Появляешься ты всегда неожиданно, светлая и тонкая, как шелковинка.
Я предлагаю — удобное место, яблоки… Сидим и болтаем.
Дети, сущие дети: весь мир мимо нас.

Смотрю на твои руки, лицо, светлые в лёгкую золотинку волосы
и набалтываю столько, что ты от меня уже никуда не уходишь,
да и куда идти: мы и так во вселенной.

Сегодня опять идёт снег. Он падает крупными хлопьями, осыпая мир.
От огромности его белой подвижной красоты —
возвышенно и тревожно,

а в мире, где для тебя всё так тонко, пусто, прозрачно и чисто,
даже своим присутствием не хочется нарушать первозданность белого
светлого времени.

Но ты, точно чёрная невольница, по доброте своей снова со мной.
Мы гуляем, пьём чай или кофе, разговариваем. Твои слова нежнее,
чем руки любящей женщины.

Кто бы ещё, в этом мире, мне — отступнику и пришлецу —
дал столько сил и веры
в то, что ещё следует жить?

1998 г.


ЕЛЕНА


Елена... блондинка, пропитанная мировым эросом...
Ты знаешь, я любил приходить в твой полу-подвальчик-библиотеку.
Ты излучала живое желание. Но разве можно... можно – там...
В публичном месте... в рабочее время...
А потом... потом... как быть?.. С твоим мужем–греком,
блистающим дорогими одеждами...

Мы, потихоньку, провоцировали друг друга: словом, взглядом, движением.
Живыми волнами хотения, растекались они по нашим телам.
И мы отступали, смущённые: я – в толпу читателей,
ты – в кружок осерженных коллег.
Потом было прощание... Я уезжал. А ты..
Ты – оставалась... и тосковала.

1997 г.


ПОМНИШЬ?

А помнишь, как мы встретились?.. Наши параллельные классы
собрали в большой, светлой комнате, и мы что–то слушали.
Ты сидела с одной стороны длинного ряда стульев, я - с другой:
наклонились и увидели друг друга.

Позже, встречаясь в школе или на улице... в фойе вестибюля,
мы так и не заговорили, предпочитая наблюдать друг за другом издали.
Подобной конспирации чувств у меня в жизни, пожалуй,
больше уже никогда не было...

На следующий год твои родители почему–то отдали тебя в другую школу,
оставив на память мне, твоё, еще по–детски прозрачное, имя,
а вместе с ним и то — тонкое, светлое и неуловимое,
что в этом мире принято называть образом.

Теперь каждый раз, когда я встречаю тебя снова, ты мне кажешься
по–прежнему такой же светлой, непогрешимой и нежной
в своей призрачной чистоте,

что я, как и раньше, не решаюсь: заговорить с тобой, дотронуться...
И всё тяну и тяну непростительное:
молчание мужчины.

1997 г.


ЭДИП И АНТИГОНА

Ожидал очереди к парикмахеру.
Откуда-то тянуло воздухом влажного подземелья.
На улице поднимался смерч.

В очередной раз отворилась дверь —
и вошли двое: старик, наглухо заросший волосами,
и женщина нездешней смуглой красоты.

Старик спросил: «Кто крайний?»
Но, не получив ответа, стал продвигаться к салону.
На него загомонили, заругались.

Он говорил, что инвалид по зрению… имеет право.
Женщина ничем не проявляла себя.
Смерч захватил всё пространство улицы.

В салон вошёл второй парикмахер.
Старик на слух шагнул к нему и верно, сел в кресло.
Инцидент был полностью исчерпан.

Смерч утих. Очередь замолчала.
Через некоторое время старик и женщина
неспешно вышли обратно в город.

1997 г.


ИКОНА

                Светлане Максимовой

Она лежит в музее под стеклом, как будто бы какая-то... гравюра;
и бабушка, в том грех почуя, хмуро
вздыхает, крестится и плачет о своем;

я не о том, что сберегли, как сохранили;
я говорю о том чем раньше жили,
и что лежит сегодня под стеклом...

Пустынники, преступники, святыни...
жизнь хороша в своем живом почине.

1997 г.


КОГДА РАВНИНА В БЕЛОМ

Когда равнина в белом прочнее, чем стекло.
Когда по жизни серой, как воду, понесло.
С тобою быть обязан, любимый и живой.
Чтоб мог ты просто, глазом обнять его всего.
Иначе: юный, милый, купи себе конфет
и распишись за вызов, за лодку. За билет.
Иначе... тебе не миновать.
На стол, покрытый лаком,
ложится, как
в кровать.

1996 г.


В ПРОВИНЦИИ, ЗИМОЙ
­
Здесь всё как всегда:
коньки и салазки,
и лыжи, и выгул собак,
достойные семьи,
старинные сказки
и всякая прочность,
и всякий пустяк.
Но только забрезжит
в столице оконце,
как сердце тоской защемит.
И кто-то уходит,
проснувшись до солнца.
И тянется путь,
как душа повелит.

1996 г.


ИЗ КНИГИ "БЕССОННИЦА"


АНДАЛУЗСКИЙ ПЁС

На улице снег и мороз,
     но я в кинозале уже...
В кинозале тепло и светло,
     прыгает... немое кино.

Я потягиваю пиво,
     я потягиваюсь сам.
Хорошо с людьми сидится
     два киношные часа...

Кто-то в зале крикнул: «Звук!»,
     но кино-то – э-э-э! – немое.
Смех взрывает полукруг,
     смех качает "я" героя.

Отвлеклись. А что ж кино?
     Смотрит женщина с балкона,
но подходит парень к ней
     и по глазу бритвой – р-р-ра-з!

Вот он, жуткий Бунюэль,
    вот он, Сальвадор Дали!..

1995 г.


ПОВИЛИКА ЖИЗНИ

По великой линии мира проросла она,
обвивая эпоху, удерживая тело времени.
Её корни на другом конце планеты.
Её вершину раскачивает мальчик –
Покати-горошек,

оброненный под пол красной избы
с красных подолов рубах старика и старухи.
Внезапно выросший и заставивший их
в три дня прорубить потолок и крышу,
повалить стены.

И теперь увещевающий: «Не бойтесь.
Будете жить как люди».

1995 г.


ПАМЯТНИК
­
Эпоху сумрака нельзя равнять с другими, здесь страсти созревают добела.
Я потерял в ней всё, а приобрёл лишь имя, которое она мне припасла.
Теперь я голь, но в персональном гриме реки времён,
которым нет числа..

Я младший брат больного поколения, но я пойду искать «.. альпийских роз».
Пусть нищета, разруха и волнения, пусть сумрачной души двойной хаос.
Мне не дано минуты промедления, я к холоду альпийскому пророс.
И багряница солнечных волнений уже коснулась
блекнущих волос.

1995 г.


В СТОЛИЦЕ

                Максиму Перминову
Откуда-то
оттуда,
где гибнут на войне
и мрут от голода люди, –
сюда, в столицу,
везут – фрукты, нефть, деньги.
Впускают, по надобности,
людей на жительство.
Здесь же – всегда спокойно,
лишь изредка раздаются
взрывы и выстрелы террористов,
поднимаются к небу
столбы огня и дыма пожаров.
Но и до этого
мало кому дело.
Люди отдыхают,
служат, торгуют.
Между делом
слушают сводки с войны,
новости из провинции.
Из-за домов-стен,
домов-лабиринтов
этого большого города
далеко
не видно.

1995 г.


ПОЦЕЛУЙ

Было быть — горячей раньше.
Что же ты —
бабой снежной.

Я теперь
к другой иду —
нежной.

1995 г.


РУССКИЙ

Я русский, и русский настолько –
насколько в своей нищете
страны азиатские "гости"
готовы поднять на щите
мои непомерные скулы
и кости широкой спины.
Походный башмак азиата –
как знамя своей стороны.

Я русский, и русский настолько –
насколько в извечной вражде
тевтонов проросшие кости
способны нести на щите
России немое величье
и сумрак славянской души...
Просторы и русские дали
их флагу, как встарь, хороши...

Я русский, и русский настолько –
насколько на этой земле
я сколько угодно не нужен,
и жить не положено мне.

1995 г.


СТАКАН КРЕПКОГО ЧАЯ

              Алексею Кореневу

Стакан крепкого чая...
Что ещё нужно ночью?
Когда – не спится,
когда – различаешь
движение судьбы воочию.

Комарьё проносится. Жутко.
Жизнь стала – нет мочи.
Сплошная скверная шутка
длинней, чем Лазаревское – Сочи.

За окном темно:
кончена звёздная жатва.
Душе – всё равно,
что будет сегодня с ней,
что будет с ней завтра.

1994 г.


БЕССОННИЦА

                В. Д. Цыбину

Опять бессонница. Вторая за неделю.
Лежу на раскладушке жёсткой,
на неудобства время разменяв...
И не хочу вставать под свет настольной лампы,
чтоб записать воспоминанья детства.

А там мне – восемь или девять лет,
и ничего не надо: ни дома, ни семьи, ни денег.
Я, деревенский мальчик, иду по лесу.
Дорога ровная и холодит мои босые ноги.
На ней пока ещё ни склянок битых,
ни металлических консервных банок,
ни просеки для нового шоссе...

Простое утро месяца июня,
и я один. Вокруг же лес и птицы,
поющие великолепью песни.
И свет ещё не солнца – утра
в своей простой природной дымке.

Я удочку несу, как золочёный вымпел:
сегодня я рыбак, в Лопашино иду.
Всего два километра, и – родное:
деревня, пруд, деревья над водой,
команда неразлучная друзей.

Теперь и выпить их не соберёшь,
так хороши у жизни сети...

1994 г.


ПОДМОСКОВНЫЕ КОРДОНЫ

Дома и дачи, дым пуская,
сквозь сосны в синеву небес...
Другое время, жизнь другая,
скрывая свой объём и вес,
стоят в тени, собой играя,
смотря на пришлое сквозь лес...

1994 г.


ИЗ КНИГИ "КОМНАТА"


ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

Только стоит вам неодобрительно упомянуть его имя,
как придут в движение пружины всей мировой культуры:
в огромных ботинках с подошвами из воловьей кожи
на вас крупно зашагает Дант;

Весьма паршиво прищурившись, взглянет Поль Верлен,
а Рембо, Артюр Рембо, возможно, просто плюнет;

От бумаг приподнимет голову Уильям Шекспир
и одобрительно скажет Данте Алигьери: «Мочи его!»;
Жан-Батист Мольер с Франсуа Вийоном неделикатно
обчистят ваши карманы,

Анри Бергсон... Анри Бергсон погрозит вам пальцем,
чрезвычайно похожим на копьё Архилоха...

Лишь Леконт де Лиль и его соратники по литературе
заулыбаются вам во весь рот, да и тех притянут к ответу
все эти сплетения и пружины мировой цивилизации.

1993 г.


УДАЧНЫЙ ДЕНЬ

Открыли дверь
и выпустили на улицу.
Не дав привыкнуть к дневному свету, повалили.
Удерживая вдвоём за сильные ноги,
наспех нащупали и прокололи тесаком сердце.
Пока бился в предсмертных конвульсиях,
друг другу подмигивали и тихо смеялись.
Потом работали ножом, паяльной лампой,
угощали друг друга ушами, хвостом,
шли домой, жарили печёнку с кровью.
Под грюк ширпотребовских чашей и ложек
делили его тело среди родственников...
Отдыхали,
радуясь
удачному дню.

1993 г.


ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ДЕТИ

Привезли и оставили:
меня — тётка, других — отец или мать.
В потерявшей вид домашней одежде
мы сильно напоминали живность,
которую можно увидеть стаями
на свалках, чердаках, улицах, в подъездах домов,
жмущимися к еде, теплу, свету…
Остригли, вымыли, переодели
во всё государственное, поделили парами,
научили ходить строем, говорить взрослым «вы»;
отвели под жильё простое светлое помещение,
разрешили выбрать кровать,
взять постельное бельё;
за каждым закрепили тумбочку, вешалку…
Раз в десять дней водили в баню,
каждый месяц коротко стригли.
Заботясь о детском здоровье,
содержали изолятор с фельдшером;
чтобы не было скучно — лекции,
клуб, спортзал, библиотека…
Учили рисовать, лепить из пластилина…
вырезать лобзиком, точить на станке;
водили в школу, заставляли делать уроки;
вменили в обязанность выполнять работы:
в подсобном хозяйстве, на кухне, в саду...
Устраивали прогулки, поездки, игры:
в футбол, войну, настольный теннис;
организовывали соревнования:
по стрельбе, лыжам, шахматам, шашкам…
Выйдя оттуда, мы стали: рабочими,техниками,
поселенцами пьяных общежитий,
съёмщиками чужих углов.

1993 г.


СТАРЫЙ СОЛДАТ

Сухой, с лицом в крупных морщинах,
он лежал на жёсткой кровати и умирал.
И хотя солдату,
а он был старым солдатом,
касаться смерти было не впервой –
он умирал не так, как умирают на войне,
а медленно и одиноко.
За ним ухаживала дочь,
уже немолодая женщина;
иногда заходили друзья.
Такие же старики.
От страха и тоски
тянуло кричать, и он кричал,
потом успокаивался,
лежал обессиленный,
схаркивая кровью в таз.
В один из последних мартовских дней
ему захотелось перебрать плотничий ящик.
Инструмент был, как всегда, чист
последней плотницкой чистотой,
и казалось, тёпел.
Вытаскивал и раскладывал поверх одеяла,
точно устраивал инструментальную выставку
падающему по комнате солнечному свету,
затем складывал всё на место –
аккуратно, неспешно.
Когда дочь вернулась домой,
старик был мёртв.
Плотницкий ящик с
аккуратно уложенным инструментом
по–прежнему стоял рядом,
около его кровати.
Не хватало лишь киянки.
Она лежала отдельно,
чуть посверкивая деревянным телом
в наступающих сумерках.

1993 г.


ЛУНА-ПОДРОСТОК

И вновь луна стоит высоко.
И вновь мала, ещё расти,
чтоб стать (округлее). Как око.
И как подсолнух — расцвести.
Затем ужаться до моллюска,
потом исчезнуть насовсем,
чтоб возвратиться светом узким,
чтоб просиять опять
затем.

1993 г


ТИХИЙ АД

                Владимиру Гершуни
И город
точно встал из-под земли:
шумят листвой поблёкшие деревья.
Не слышно птиц: их песни утекли
куда-то прочь за это семидневье.
Пройдёт прохожий – точно тяжек путь –
и скроется на первом перекрёстке.
Брехнёт собака – как ей не брехнуть,
когда и для неё день кажется громоздким.
И тихо вновь, лишь кроны шелестят –
от пыли всё пергаментней, грузнее.
Чтоб не смотреть на этот тихий ад,
пойду к реке
по липовой аллее.

1992 г.


ПРИГОРОДНЫЙ ПЕЙЗАЖ

                Ю. П. Кузнецову

Колыхание спокойных волн,
     зелень плавающей травы,
рыболова древесный трон,
     восходящая нить тропы,

Отдалённый высокий лес
     с отстранённой навек сосной,
где деревья забыли вес,
     сохраняя извечный строй.

А над этим — из туч накат
     цвета серой речной волны,
оградивший весь день подряд
     телом слышимой тишины.

1992 г.


ВЯЗЫ

Тёмные стволы почти корявы,
ветви длинны, не упруги;
листья густы, точно травы,
и остры, как струги.

Наклонились низко над дорогой
всей своей зеленой силой:
кажется, еще немного —
и надлом, могила.

Но стоят, застыв в наклоне крепко,
точно праздничные флаги,
захватив корнями цепко
землю при овраге.

1992 г.


ВИД НОВОГО

Мир видится японскою гравюрой:
засохший дуб на середине поля.
Ряд тонких ив, где точно партитура,
несет листва
размеренную волю.

Дом двухэтажный, в зелени стоящий,
где штукатурка — ноздревато–сера.
И солнца диск, за горизонт сходящий,
и неба свет,
и яркая Венера.

1992 г.


ИЗ КНИГИ "ЗЕЛЁНЫЕ МОЛНИИ"


ФОНАРЬ ЗАЖЁГСЯ - И В ОКНО...

                В. П. Дронникову

Фонарь зажёгся – и в окно –
проник луч света в полном блеске,
пройдя сквозь ставень, занавески –
в обоях высветлил пятно.

Но заслонила тень его.
И сразу застучали в раму.
И понял я – готова драма,
пойду открою: кто – кого.

Но тень куда-то увлекло,
шаги звенели, как стекло.
Сиял луч света в полном блеске,
тёк мирно в ставень, занавески...

И я подумал: вот оно –
движенье жизни необъятной,
на первый взгляд простой, понятной,
где в сети всё оплетено.

1991 г.


ПАРА

Эта пара мне давно знакома.
Длинный, сильно высохший старик.
С ним – старуха, под руку ведома.
В землю смотрит пожелтевший лик.
Их встречаю на привычном месте.
Медленно идут из магазина.
Наклоняясь, как жених к невесте,
в ношеной одежде из сатина,
на меня старик посмотрит молча,
а старуха не заметит даже...
и пойдут всей стариковской мощью,
точно приведения пейзажа.

1991 г.


ПОСТИРАЛ БЕЛЬЁ...

                Эммануилу Менделевичу

Постирал бельё, 
помыл посуду.
Посижу в саду
в прохладном месте.
Холодок в жару подобен чуду,
неожиданной за что-то чести.
В руки книгу вечного завета.
Тонкие белёные листочки.
Точно бы —к вселенскому портрету
мир блуждающего одиночки.
Хорошо меж лип, в кругу сиреней.
Мягок запах летнего цветенья…
С каждой строчкой
древних откровений,
мельче быт, бес-
помощней волненья.

1991 г.


ПЬЯНИЦЫ

Заходили
пьяницы во дворик,
торопились, точно бы от скверны.
Брали кружку, шли за старый столик.
Вскрыв бутылку - пили вкруг по первой.
Ерзали по старенькой скамейке,
куртки трогали, слова искали.
Выпив водки, съев по карамельке,
в стол - носами лёгонько макали.
Посидев изрядно, поочахнув,
шли домой: расслабленно, неспешно.
Сумерки встречали их не ахнув,
семьи — бранью мерной,
точно грешных.

1990 г.


СУМРАК НОВОГО

Всё тяжестью пронизано —
и площадь, и дома,
и лица тёмно-сизые —
как мертвенность сама…

Мир — точно сумрак в залежах.
За год не раскопать.
Январь. Иду без варежек.
Вчера сумел продать.

1990 г.


ПИСЬМО ИЗ ФЕВРАЛЯ 1989 ГОДА

                Игорю Кочнову

Наутро небо – хмуро, мглисто.
К полудню – виден бег лучей.
Но снег – не светится искристо,
не наполняет солнцем дней.

Все дни идут – шумливы, серы,
а по дорогам снег – как грязь.
Недостаёт живому веры –
идти в потоке этом сером,
под гнётом сумрака клонясь.


ТУМАН В КОКТЕБЕЛЕ

Я вышел море посмотреть:
туман стремился к Карадагу.
Он нёс ему морскую влагу
и был готов укрыть на треть.
Я вышел море посмотреть.

Окрестных бухт краса и фат,
водой причудливо изрытый,
«Хамелеон», богами шитый,
ещё был виден миг назад…
Окрестных бухт — краса и фат.

Но вот уже… укрыт и он:
туман к посёлку подступает,
клубится… тихо набегает.
В тумане всё… Всё — точно сон.
Пока прощай, «Хамелеон»!..

1988 г.


ФОТО

Знаешь что, фотограф, приезжай,
будет и на пиво, и на чай;
сделай фото, мамы и меня,
на ее закате,
на моем восходе дня;

сядем мы на старую скамью,
в камеру, как в мир, взглянем твою:
ты же — фото, мамы и меня,
на ее закате
на моем восходе дня.

1987 г


У ПАМЯТНИКА БРОНЕНОСЦУ "РУСАЛКА"

Здесь, где столкнулись на балтийском берегу
волна гранитная с волною на бегу,

здесь, где, как память, как печать страны стоит
высокий розовый нездешних мест гранит,

где эпитафия неброская в размеренных стихах
навеки выбита в простых словах,

читаю надписи – и кажется, трагический гранит
для жатвы новой... наших дней – открыт.

1986 г.