Би-жутерия свободы 56

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 56
 
Мой дед – выходец из соображений личного характера в штабеле о ранках и сердечных язвах был научным сотрудником по отклонениям от общепринятых  норм. Потеряв верхний ряд зубов, контактируя с крестьянами из кулаков, он подвязался в Октогоне служителем культа осмического давления – осьминога, напускавшего на себя чернильную завесу и порчу на врагов. За дедовской спиной не было университетов, но приобретя часы с металлургическим заводом, он усиленно прививал уважение к себе без каких-либо следов и ответных реакций на телах, вынужденных выслушивать его россказни о сыне-дорожнике специалисте по рассасыванию пробок от шампанского.
В свободное от работы на скотобойне времени он навсегда избавлял несчастных животных от избыточного веса. Дед, если можно так выразиться, универсамился, занимаясь словообразованием. Его наставление: «Биндюжники, мы пойдём правильной рысцой!» вошло в обиход конюхов. Дед не носил положенных для серийных филеров нафабренных усиков а-ля мсье Пуаро (лук – фр.), потому что утруски освоили два поочерёдных этапа – запустили уже запущенную промышленность и человека в космос.
Старик задолго до Форда открыл школу по очищению крови от нежелательных национальных признаков и поэтому не пользовался махровыми полотенцами, так как они ассоциировались у него с антисемитизмом. Он также не мог взять в толк самого понятия задолженности, которую он – спортсмен по натуре – гасил над волейбольной сеткой (задолженности дед просто не признавал, как и моего отца, заражённого одной целью – найти целительницу с затуманенным взглядом на меланхоличные вещи).
Получалось, что дед мой (по матери), возглавлявший комиссию по борьбе с пробивающимися залысинами у водорослей, оказался оригинальным типажом, несмотря на разношёрстные мнения психотерапевтов, которые сложились о нём в связи с требованием прислать на память копию прооперированного свища, затянувшегося наглухо за неимением другого выхода. Мнения специалистов, правда, разделились, когда их подвергли окончательной обработке ножницами немецкой сталелитейной фирмы «Zollingen».

Ушли заботы и напряг?
Изжиты мерзости и жлоб?
Стянули кумачовый стяг.
Прошибло всех, но не прошло...

Дед жил, снедаемый желеобразными желаниями, по заранее заведённым правилам не потому, что кто-то потерял к ним ключи, ведущие затворнический образ жизни а из-за раздиравших его противоречивых сомнений, тогда он становился жокеем или на дыбы. От фолликул волос до вросшего ногтя он доказывал, что юнга на украинском корабле – это палубок, а не гнусный вымысел его ирландского варианта О’парубок.
Предвидя во мне самобытного писателя с нездоровыми тенденциями с субтильным стихосложением, не склонный к поблажкам дед, предлагал, в беседах-междусобойчиках со мной, лившихся жёлчными протоками, не расплёскивать посредственный талант предвиденья на травушку-муравушку и не вешать его на долговязые деревья, отправляя к рваным клочкам облаков. Вокруг уйма лохов и нахлебников, подсказывал дед, живущих за чужой счёт и тянущих руки в приветствии между «Хайль!» и пламенным пионерским салютом. Не рассматривая мимов, как мимоносцев, он вопреки настойчивым слухам, ползущим Болоньим плющом, писал в «Зарисовках с макулатуры»:         

                О предателе, что узурпировал власть.
                Он же базис страны «заложил» не спросясь.

Но я не внял деду, не удержавшись от возражений его дремучим философским высказываниям, впитанным мной вместе с донорским молоком, смесями и «формулами» из «Детской консультации». И это – учитывая, что я рос не по годам маленьким вампиром, постоянно сосущим кровь отца (под мухой), и наотрез отказавшись от материнского молока (под  мышкой). Мои первые детские впечатления от деда были развесёлыми. Людей, связывавших свои судьбы супружескими узами, он относил к пострадавшим, а к антителам – женщин, не воспринимавших его серьёзно. Старик мечтал увидеть внука преуспевающим адвокатом, равным по искромётности точильному кругу, а не мясником-рубильщиком, выписывающим в туалете журнал «За рубежом». Меня интересовало дедово мировоззрение, его подход к обыденным вещам и разворачивающимся событиям, причём поражала крылатость фразеологических изысков. Порой он бывал излишне откровенен, и врезавшиеся в память перлы этого безобидного на вид гуманитария даже с годами  выковырять мне не удаётся. Незаурядный предсказатель-дед разглядывал моё будущее, напоминающее ему общипанную корицу, не в радужном свете. Всякий раз, охватывавшая меня после его нелестных замечаний и язвительных советов паника сжимала горло. Я заговаривал с ней, но она изворотливо отступала, как будто боялась быть затянутой в стреноженный менаж де труа с под-оба-страстной партнёршей. А память, как анус – гонитель ветров с его выпавшим содержимым не подлежащим вправлению. Так что обрезанному, отбивающемуся от проклятий, не пристало отдирать жвачку от пальцев и оправдываться, что он лез из кожи вон, делая многомильное лицо. Я ничего не мог с собой подделать, когда дед выдавал свои асимметричные взгляды на жизнь. Одно устраивало – я унаследовал от него почётный «Караул!» и нёс его не сгибаясь.
Старик мой был размашист в жестах. Глядя на него, я поражался своей выдержке, когда с помощью вышибал рутинно и грациозно вылетал из пивных баров, где кружки шли кружным путём и ещё не ввели тарифные цены на французские поцелуи без любви. Тогда я стал раздумывать, а не отрезал ли Ван Гог себе правое ухо вместо левого, чтобы не получить в него? Я неукоснительно следовал дедовским советам, расплёскивая любовь, в которой предстоит осваивать шершавое плоскогорье грудей, привыкать к проникающим сердечным ранам, или не вешать нос в местах общественного пользования, лишённых свежих полотенец.
Я бы не стал серьёзно относиться к подобным рекомендациям, если бы не слышал от бабки, как моему старику не однажды отвешивались увесистые оплеухи в поисках точек соприкосновения с чуждыми ей по духу женщинами в разбереденных идеологическими разногласиями страстях. Следует отдать ему должное, что когда задевалась честь мундира, он немедленно отдавал его в чистку. Возможно поэтому дедушка никогда не покупал готовых костюмов, а шил их у частных портных – в минуты примерок представляя себя капитаном торгового судна с бортовыми записями на пиджаке.
Опалённый славой и припорошённый перхотью, дед бескорыстно передавал мне свои приобретённые там и сям навыки. Мне – отпрыску ударной волны эмиграции, чтобы, паче чаяния, я не натолкнулся на безучастие случайных партнёрш в любовных игрищах, в которых нервы расшатывались, ходили ходуном, и лишь потом «послышалось пенье заунывное». Так, я усвоил что человек – это океан с приливами сил и отливами, (не стоит уточнять чего).
Имея перед глазами его наглядный пример (в глубокой молодости, когда он ещё руководил джазовым оркестром «Чесучовые яйца», очаровательная Верочка, какое-то время служившая ему верой и комсомольской правдой, судила его за вероломное нападение сзади) я старался подражать моему кумиру. Потом я понял, что восполняя пробелы в бабушкином воспитании, мне следовало  заняться зарёй в дни, зарождающиеся в непогодных муках. Я делал над собой усилия, но дохода это не принесло, хотя простому люду известен энтузиаст, сколотивший приличное состояние невесомости на физических упражнениях – его звали Джек Лалейн. Теперь уже глубокий старик, он достиг высот в стимуляции  перестальтики – этой транспортной ленты кишечника, верой и правдой служащей выведению продуктов распада из организма общества.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #57)